— О-о-о! — завел Дымский, раскрывая руки.
— О-о-о! — в тон ему загудел Ариан Николаевич, и они, один снизу, другой сверху, не переставая гудеть, пошли на сближение. Дымский остановился так, чтобы быть выше Давлеканова, и сверху размашисто обнял его. Они традиционно похлопали друг друга по спине. А с террасы смотрела на них, улыбаясь, та самая женщина, которая выбегала в халате. Сейчас на ней было серебристое платье в крупных лиловых тюльпанах, с большим вырезом.
— А это моя Софья Михайловна!
Ариан Николаевич поцеловал немолодую, грубоватую руку с элегантно отлакированными ногтями. Софья Михайловна не боялась искусственных красок: на губах — мертвенная помада светлее лица, на верхних веках — синеватые тени, волосы на ярком солнце отливали медью. Но Софья Михайловна глянула на гостя, и он забыл об искусственных красках. Черные, огромные, влажные, как у оленя, глаза смотрели на него.
— Как удачно! — сказала Софья Михайловна высоким горловым голосом. — У нас сегодня к чаю лимонный торт!
Так. Вот уже и чай, и неизвестно, когда они с Дымским останутся одни, чтобы поговорить… Ладно, начать разговор можно и за чаем, а там его заберет, и он сам постарается продолжить разговор наедине.
— Лимонный торт? Колоссально!
Софья Михайловна засмеялась.
— Ты на чем добирался? — спросил Дымский.
— На «Москвиче». Он на обочине, у калитки. Я сейчас его…
— Не надо, — Дымский положил руку на рукав приятеля. — Женька! — На террасе появился Дымский номер два в темно-серой рубашке и брюках песочного цвета. Женька был такой же овальный, как отец, но как будто нарочно вытянутый. Так и казалось, что та сила, которая его вытянула, вдруг отпустит и Женька сожмется до нормальных отцовских размеров. Женька поклонился, взял у гостя ключ и пошел загонять машину в гараж. Отец посмотрел ему вслед.
— Ничего, работает здорово, наше имя не порочит!
Да, такое имя нельзя порочить. Доброе имя. Хорошее имя. Дед Александра Дымского был крупным химиком. Он внес немало ценного в науку. И отец Александра был ученым с обширными знаниями. Давлеканов ходил на его лекции в Менделеевском институте, хотя и не обязан был ходить, потому что сдавал экзамены экстерном. Лекции всегда были интересны по материалу, но излагались как-то суховато, слишком академично. Давлеканов слушал их совсем не так увлеченно, как бывало в университете Шанявского слушал лекции академика Ч. и других профессоров. Но, может быть, это потому, что он сам к тому времени стал взрослее, потерял детскую восторженность…
Хорошее имя, доброе имя. Оно налагает ответственность, но и помогает продвижению. Шурка Дымский поднимается вверх, как на скоростном лифте.
На террасу вышли девочки, и Ариан Николаевич снова подивился неправдоподобным, влажным глазам старшей.
— С девочками ты уже познакомился. Младшая, Сонечка, пока еще просто вертихвостка, старшая, Аня, — музыкантша.
— Ну, папа, оставь! — Черные глаза Ани еще больше наполнились влагой.
— А что я такого сказал? — Дымский обнял ее за плечи. — Конечно, ты еще не настоящая музыкантша, только учишься… Рояль мы не привезли, она здесь играет на аккордеоне.
Видно было, что Дымский к старшей дочери относится особенно. Осторожно и даже чуть опасливо.
Огромная терраса была расположена великолепно. Она поднималась высоко над лужайкой, окруженной пышными высокими кустами, а за ними высились рыжие сосны с черными вершинами. Посмотришь с террасы вниз, глаз так и ухнет в зеленую путаницу растений. Ни подстриженной травы, ни клумбы, только длинные стебли поднимают к террасе бледные чашечки цветов…
Небо стало зеленоватым, а над кустами и деревьями нежно розовело.
Софья Михайловна разлила в тонкие, зеленоватого стекла бокалы розовое вино. Ариан Николаевич поднял бокал, вино заколебалось, жемчужно заблестело… И вдруг он почувствовал, как в нем что-то развязалось и переменилось, и он получил другое зрение, и это приятно и немножко опасно. Ему захотелось сказать что-нибудь такое…
— Мы пьем вечернее небо! — сказал он и улыбнулся Софье Михайловне.
Она пришла в восторг.
— В самом деле! Нет, вы только посмотрите! — И она тоже подняла свой бокал. — Розовое в зеленоватом!
За чаем разговор шел о дачной жизни, о детях, о рыбной ловле. Давлеканов попробовал заговорить о последней работе Дымского. Софья Михайловна наклонилась к гостю и, глядя на него в упор своими удивительными глазами, нежно сказала:
— У нас по вечерам не говорят о работе. Запрещено. Александр Евгеньевич и в отпуске работает днем по нескольку часов. А вечером мы отдыхаем. И как хорошо, что вы к нам приехали! — Она улыбнулась.
«Вот так фунт! — подумал Давлеканов. — Зачем же я ехал?» Но у него почему-то не было досады. А Софья Михайловна при вечернем освещении казалась просто красавицей.
Какое-то другое ощущение жизни было у него сейчас. Немного неправдоподобное, чуть сдвинутое, как бывают чуть сдвинутые, не в фокусе, фотографии. И это было прелестно.
— Ну, голубчик, ну сыграй, ну папа очень просит!
— Я не хочу! Не буду! — Аня оттопырила толстые губки и стала совсем некрасивая.
— Ну, не надо, не надо, только успокойся!
Девочка ушла из-за стола, капризно поводя плечами.
Тонкий месяц заблестел над деревьями и отразился в светлом электрическом самоваре.
Ариан Николаевич много болтал, и, кажется, удачно: все время взрывался высокий горловой смех Софьи Михайловны.
Эх, здорово-то как! А почему бы и ему в самом деле по вечерам не отдыхать, не выключаться?
Дымский тронул приятеля за локоть и показал на дверь. Там стояла Аня с белым аккордеоном. Глазищи ее светили во всю свою силу.
Что это? Живой, низкий голос возник из тишины. Живой, влажный, круглый голос. Он набирал силу, рос, а за ним, как мягкие шаги, следовали аккорды. И Ариан Николаевич пропал. Так же как в детстве, слушая военный оркестр. Ему казалось, что это звучит небо, и месяц, и кусты, и темная сырая лужайка, и стволы сосен играют, как трубы органа… И жаркое щемящее блаженство заполнило его всего.
— Ваша девочка — чудо! — сказал он, когда Аня кончила играть.
Родители молчали. Софья Михайловна положила руку на стол и со странным, горьким и гордым выражением глядела на дочь. А Шурка весь как-то осел, опустил голову. Лицо растерянное, даже испуганное…
Софья Михайловна разрешила все-таки старым приятелям поговорить.
— Идите в беседку, пока я накрою ужин. Сколько вам понадобится минут?
— Минут четырнадцать или девятнадцать, — сказал Ариан Николаевич. — А может быть, уложимся и в одиннадцать.
В беседке над красным столиком зажегся разноцветный фонарик. Ариан Николаевич вспомнил фонарик своей юности времен «дендизма» и улыбнулся.
И вот они сидят друг против друга, Шурка Дымский и Ариан Давлеканов, бывшие школьные товарищи, уже давно выросшие, даже чуть-чуть постаревшие. У каждого за плечами свой, достаточно длинный пройденный путь.
— Все получилось наоборот, — говорил брат. — Мы еще не вышли в рощу и бродили сейчас в унылом ельнике среди серых тощих стволов, покрытых зеленоватыми лишаями. Я с радостью, с легкостью готовился рассказать Шурке о моей идее, а попросить помочь стеснялся. Думал: все-таки большой ученый, слишком земные дела. А он как раз к идее отнесся безучастно. В его лице ничто не дрогнуло. А когда я стал просить его совета и содействия насчет внедрения клея, он оживился и захлопотал. Он стал перебирать людей, к которым стоит пойти, от которых что-то зависит, и это была целая цепь, и не было ей конца. Если этот не поможет, пойди к тому, от того — к другому… Характеры, положение, взаимосвязи, направления — все ему — было до тонкости известно. Он с удовольствием посвящал меня даже в то, у кого на какой струнке можно сыграть. Он был весь в этой дипломатии, в этих хитросплетениях…
Мне что нужно было? Чтобы он, так же твердо веря, как я, в полезность, необходимость, даже неизбежность моего дела, от своего большого имени и авторитета громко и уверенно сказал об этом в тех инстанциях, которые мне недоступны. Но я хорошо понял, что именно этого-то он и не сделает. Он предпочтет разные сложные ходы-переходы простой ответственности, которую нужно взять на свои плечи.
И еще я понял, что Шурка постепенно сформировался в ученого-администратора и он уходит от науки все дальше и дальше. Мне очень жалко Шурку-ученого! Ведь это ученый академического склада. Сколько он мог бы еще сделать! Но он отравлен этой возней. Для этой возни тоже нужны недюжинные способности, Шурка и здесь велик. Но мне с ним уже больше неинтересно.
Мы вышли из ельника. Какое солнце было в роще! Какой шелковый, зеленый свет! Я прислонилась спиной к теплой березе, брат смотрел вверх, на небо, которое просвечивало сквозь ветки.
— Глаза режет. Не захватил защитные очки… Да! — вспомнил он. — Очки-брови! Когда Шурка их снял, чтобы протереть, вся его значительность пропала. Такое же безбровое лицо, какое было у него в детстве, только теперь оно уже было похоже на яйцо-шлюпик, битое, катаное.
Конечно, Шурка еще занимается наукой, но она перестала для него быть вечно живой водой.
— А как клей? Помнишь, он занимался таким же клеем, как ты?
— Не состоялся. То есть он был создан. Дымский со своим коллективом работал над ним пять лет. Но за пять лет он безнадежно устарел.
— А что, Шурка пострадал от этого?
— Да нет, скорее наоборот.
— Как же это?
— Пока шла работа над клеем, он напечатал несколько статей на эту тему, выступал с докладами… а то, что клей не удался, как-то не заметили. Списали это дело, и все. Словом, разговор у нас не очень получился, и когда Софья Михайловна пришла звать нас ужинать, я охотно пошел.
Давлеканову было хорошо за столом. Софья Михайловна казалась ему славной, девочки (особенно Аня) прелестными. И Женька такой спокойный, уверенный, добродушный, и так все красиво. И теплый свет торшера и чернота ночи.
Софья Михайловна сидела напротив него в мягком свете большого белого абажура. Голова ее с тяжелой прической все клонилась и клонилась набок, будто длинная тонкая шея не могла ее удержать.