«Внутренние корпоративные облигации сегодня хаотично росли при умеренной активности торгов…» Примерно такой прозой я целыми днями заполнял новостную ленту «Юнайтед пресс». Или: «Растущие цены на нефть оживили внебиржевой рынок». Или: «Совет директоров „Тимкин роллер беаринг“ объявил…» — сотни и сотни слов, смысла которых я никогда на самом деле не понимал (что такое, прости господи, «двойной опцион» или «облигация с фондом погашения»? До сих пор не имею об этом ни малейшего понятия), а телетайпы все пыхтели и звякали, с Уолл-стрит поступали все новые и новые биржевые сводки, и все до единого вокруг меня обсуждали бейсбол, пока не наступал тот благословенный момент, когда можно было идти домой.
Мне всегда нравилось думать о том, что Хемингуэй рано женился; тут мы с ним были похожи. Мы с Джоан жили в самом конце Двенадцатой Западной улицы в просторной комнате в три окна на третьем этаже, и если это был не совсем Левый берег, то уж точно не по нашей вине. Каждый вечер после ужина Джоан мыла посуду, и в комнате воцарялась уважительная, почти благоговейная тишина; это означало, что мне пора удаляться за стоявшую в углу складную ширму, где у меня был стол с лампой и портативной пишущей машинкой. Естественно, что именно там, под белесым взглядом настольной лампы, и без того натянутое сравнение с Хемингуэем давалось особенно тяжело. Потому что ничего похожего на «У нас в Мичигане», «Трехдневную непогоду» или «Убийц» из моей пишущей машинки не выходило; довольно часто оттуда вообще ничего не выходило, и даже когда получалось что-нибудь, про что Джоан говорила: «Чудесно!», в глубине души я знал, что все это никуда — никуда! — не годится.
Бывали и вечера, когда, спрятавшись за ширмой, я просто маялся дурью — прочитывал до последней буквы все, что было написано на упаковке спичек или, например, все объявления на последней странице «Субботнего литературного обозрения». В один из таких дней, поздней осенью, я и натолкнулся на следующие строки: «Необычная возможность подработать для талантливого писателя. Необходимо воображение. Бернард Сильвер» — и номер телефона, судя по всему, где-то в Бронксе.
Не буду докучать вам остроумным, по-хемингуэевски сухим диалогом, имевшим место в тот вечер, когда я вышел из-за ширмы и Джоан, оторвавшись от раковины, стала читать объявления, капая мыльной пеной на страницы журнала; можно пропустить и мой сердечный, но так ничего и не объяснивший телефонный разговор с Бернардом Сильвером. Перейдем сразу к тому, как двумя днями позже я, после часовой поездки на метро, оказался у него дома.
— Мистер Прентис? — догадался он. — Как, вы говорите, вас зовут? Боб? Отлично, Боб, я Берни. Проходите, располагайтесь поудобнее.
Думаю, в этом месте следовало бы кратко описать и самого Берни, и его квартиру. Ему было лет сорок, а может, и под пятьдесят, ростом он был гораздо ниже меня и куда более коренастый; на нем была дорогого вида бледно-голубая рубашка поло, в брюки он ее заправлять не стал. Голова у него была, наверное, вполовину меньше моей, и редеющие черные волосы были зализаны назад — как будто он специально стоял под душем, задрав подбородок вверх; лицо его выражало полнейшее простодушие и самоуверенность.
Квартира была очень чистая, просторная, в кремовых тонах, со множеством ковров и арок. В узкой нише рядом с вешалкой («Снимайте пальто и шляпу, так, отлично. Давайте повесим его на вешалку, и все будет в порядке. Вот так, отлично») я заметил несколько фотографий в рамках, на всех были солдаты в форме Первой мировой, группами, в разных позах и антуражах, но в гостиной на стенах никаких картин не было — только несколько бра из кованого железа и пара зеркал. Тем не менее, оказавшись в комнате, человек уже не обращал внимания на отсутствие картин, потому что все внимание сразу же приковывал к себе один-единственный изумительный элемент меблировки. Не знаю даже, как его назвать — греденция? — но как бы эта штука ни называлась, она казалась бесконечной: в каких-то местах она была высотой по грудь, в каких-то — только по пояс, и в отделке использовались как минимум три разных типа полированного коричневого шпона. В одной ее части стоял телевизор, в другой радиола, в третьем месте она сужалась и превращалась в полки, на которых были цветы в горшках и маленькие статуэтки: еще одна часть со множеством хромированных ручек и хитрых выдвижных панелей служила баром.
— Имбирный эль? — спросил он. — Мы с женой не пьем, но стакан имбирного эля предложить могу.
Наверное, жена Берни всегда уходила в кино, когда он назначал собеседования; потом мне, впрочем, довелось с ней познакомиться, но до этого мы еще дойдем. В тот первый вечер дома никого больше не было, мы сидели на скользких дерматиновых стульях со стаканами имбирного эля в руках, и речь шла исключительно о деле.
— Во-первых, — начал он. — Скажите мне, Боб, вы знаете книгу «Меня поймали»?
Не успел я спросить, о чем идет речь, как он достал ее из какого-то тайника своей греденции и протянул мне: дешевое издание, которое до сих пор можно найти в табачных лавках, якобы воспоминания нью-йоркского таксиста. Потом он стал пересказывать подробности, а я рассматривал книжку, кивал и думал о том, что лучше мне было вообще не выходить из дома.
Бернард Сильвер тоже был таксистом. Он работал таксистом уже 22 года — ровно столько, сколько мне было лет, и в последние года два он стал думать, что нет никаких причин, почему слегка беллетризованная версия его собственных историй не могла бы его обогатить.
— Взгляните, — сказал он.
На этот раз из недр греденции была извлечена аккуратная коробочка с карточками — небольшими, три на пять дюймов. Сотни историй, говорил он мне; все разные; и хотя он дал понять, что далеко не все можно назвать в строгом смысле правдивыми, он ручался, что по меньшей мере крупица истины есть в каждой. Представляю ли я, что может сделать с таким богатством материала по-настоящему хороший литератор? И сколько этот литератор мог бы наварить на своих жирных процентах от журнальных публикаций, книжных гонораров и продаже прав на экранизацию?
— Не знаю, мистер Сильвер. Мне нужно над этим подумать. Наверное, мне надо сначала прочитать эту книгу, чтобы понять, могу ли я что-то…
— Нет-нет, подождите. Не бегите впереди паровоза, Боб. Во-первых, читать эту книгу вообще не стоит, потому что вы из нее ничего не узнаете. У него там сплошные гангстеры, дамочки, пьянки, секс и так далее. Я вообще не такой.
Я сидел, жадно поглощая имбирный эль, будто меня мучила неутолимая жажда, и рассчитывал уйти, как только Берни закончит объяснять, насколько он вообще не такой. Берни Сильвер — теплый человек, сказал он; обыкновенный человек, рубаха-парень с большим сердцем и реальной философией жизни; понимаю ли я, что он имеет в виду?
В таких ситуациях я умею отключаться (это просто: нужно посмотреть говорящему прямо в рот и начать следить за бесконечными ритмическими изменениями его языка и губ, и ты моментально теряешь способность воспринимать то, что он говорит), и я уже было приготовился этим заняться, но тут он сказал:
— Не поймите меня неправильно, Боб. Я никого не прошу писать для меня за просто так. Люди пишут, и люди получают за это деньги. Естественно, на этом этапе деньги небольшие, но все равно это деньги. Давайте, я налью вам еще эля.
Это было предложение. Он дает мне сюжет с одной из этих карточек, а я превращаю его в написанный от первого лица рассказ Берни Сильвера, рассказ небольшой, от трех до пяти страниц, и этот рассказ он сразу же оплачивает. Если ему понравится то, что я делаю, последует множество других заказов — можно писать по рассказу в неделю, если я справлюсь, конечно, с таким объемом, — и помимо гонорара, который я получаю сразу же после сдачи рассказа, я могу рассчитывать на щедрый процент от всех последующих доходов, которые принесут мои материалы. Рассказывая о своих планах касательно дальнейшей продажи этих историй, он только таинственно подмигивал, но все же намекнул, что интерес может проявить «Ридерс дайджест», но при этом откровенно признался, что издателя для книжки, которую эти рассказы составят, у него пока нет, но он мог бы назвать мне пару имен, от которых у меня глаза вылезут на лоб. Слышал ли я когда-нибудь, скажем, о Мэнни Уэйдмане?
— Хотя, может быть, — продолжал он, расплываясь в широченной улыбке, — может быть, он известен вам как Уэйд Мэнли.
Звездное имя, окутанное лучами славы: в тридцатые и сороковые годы он был кинозвездой ранга Кирка Дугласа и Берта Ланкастера. Уэйд Мэнли был школьным приятелем Боба, они вместе ходили в школу здесь, в Бронксе. Благодаря множеству общих друзей им удалось сохранить сердечную привязанность друг к другу, и дружба их не увядала в том числе и потому, что Уэйд Мэнли вечно повторял, как хотел бы сыграть роль грубоватого, симпатичного Берни Сильвера, нью-йоркского шофера, в фильме или телепостановке, основанной на его колоритных воспоминаниях.
— А теперь я скажу вам еще одно имя, — сказал он, лукаво прищурившись, как будто по тому, знакомо мне это имя или нет, можно было судить об общем уровне моей образованности. — Доктор Александр Корво.
Мне повезло: в полное замешательство я не пришел. Знаменитостью доктор Корво не был, но совсем неизвестным его тоже было не назвать. Это было одно из тех связанных с «Нью-Йорк таймс» имен, которые с трудом, но могут припомнить десятки тысяч человек, потому что на протяжении многих лет их с уважением упоминали в «Таймс». Они, конечно, не производили того же впечатления, что Лионель Триллинг или Рейнгольд Нибур, но в целом стояли в том же ряду; можно, наверное, сказать, что они были на одном уровне с Хантингтоном Хартфордом или Лесли Р. Гровсом и на пару позиций выше, чем Ньюболд Моррис[25].
— Этот самый, что ли? — сказал я. — Который про детские конфликты?
Берни торжественно кивнул, как бы прощая мне мою вульгарность, и еще раз произнес имя с правильным определением: