— Так вот, Боб, почему я зашел-то. Пробую новые подходы.
И пока он объяснял, я начал подозревать — больше по взгляду, чем по словам, — что в реализации его долгосрочной строительной программы произошел какой-то чудовищный сбой. Может, знакомый издатель доктора Корво высказался наконец начистоту, заявив, что нашим материалам ничего не светит, а может, самому доктору Корво все это надоело; может, было какое-то катастрофическое и окончательное известие от Уэйда Мэнли или, что еще катастрофичнее, от представляющего его интересы агентства. Или, может, просто Берни так устал после рабочего дня, что никакой стакан воды не поможет; как бы то ни было, он пробовал новые подходы.
Слышал ли я когда-нибудь о Винсенте Джее Полетти? Причем имя это он мне назвал с таким видом, будто был абсолютно уверен, что никакого впечатления оно на меня не произведет, и тут же добавил, что Винсент Джей Полетти — демократ, депутат законодательной ассамблеи штата от того самого округа в Бронксе, где голосует Берни.
— Так вот, это человек, — продолжал Берни, — который делает все, что в его силах, чтобы помочь людям. Поверь мне, Боб, он это делает не для того, чтобы снова избраться. Он настоящий слуга народа. А кроме того, он делает головокружительную карьеру в партии. Уже понятно, что он станет нашим следующим конгрессменом. Поэтому у меня такая идея, Боб. Сделаем мою фотографию — у меня есть приятель, который снимет забесплатно, — с заднего сиденья такси: я сижу за рулем, оборачиваюсь и вот так улыбаюсь. Понимаешь, да?
Продолжая мне улыбаться, он вывернул плечи в сторону, чтобы показать, как все это будет выглядеть.
— Напечатаем эту фотографию на обложке брошюры. Название брошюры, — и он начертил его большими буквами в воздухе, — название буклета будет такое: «Берни не обманет». Да? Теперь. В самой брошюре будет рассказ — точно такой же, как те, что ты пишешь, только на этот раз немножко другой. На этот раз я буду рассказывать, почему в Конгрессе нам нужен именно Винсет Джей Полетти. Но там не должно быть никаких политических доводов, Боб, это не годится. Я имею в виду какую-то реальную историю.
— Берни, я не понимаю, как это сделать. Нельзя написать «историю» о том, что кто бы то ни было нам обязательно нужен в Конгрессе.
— Кто сказал, что нельзя?
— И вообще, я думал, что вы с Роуз республиканцы.
— На президентском уровне — да. Но не на местном.
— Ну хорошо, Берни, но выборы же только что прошли. И никаких других в ближайшие два года не будет.
Но он только стукнул кулаком по лбу и неопределенно махнул рукой, как бы желая показать, что в политике надо все продумывать заранее.
Джоан возилась в кухонной части комнаты, — мыла оставшуюся от завтрака посуду и начинала готовить обед. Время от времени я посматривал на нее в ожидании помощи, но она не оборачивалась.
— Ну просто все это как-то неубедительно, Берни. Я не знаток политики.
— Ну и что? Знаток — шматок. Чего там знать-то? В том, как водить такси, ты много понимаешь?
Нет, а как устроена Уолл-стрит, я вообще не понимал — Уолл-стрит, Шмуолл-стрит! — но это уже другая печальная история.
— Не знаю, Берни. У меня сейчас все очень неопределенно. Не думаю, что в этой ситуации мне стоит брать какую-то еще работу. Ну то есть, во-первых, меня сейчас могут…
Но я так и не смог заставить себя посвятить его в свои проблемы в «Юнайтед пресс», поэтому просто сказал:
— Во-первых, Джоан ждет ребенка, и поэтому все слегка…
— Вот это да! Ничего себе!
Он вскочил на ноги и стал трясти мне руку.
— Ни-че-го себе! Прими мои поздравления, Боб, мне кажется, это… Отличная новость, мне кажется. Просто прекрасная. Поздравляю, Джоани!
Тогда мне все это показалось несколько преувеличенным, но, может, именно так и должен реагировать на подобные известия немолодой уже бездетный человек.
— Слушай, Боб, — сказал он, когда мы снова уселись за стол. — Ну чего там писать про этого Полетти, тебе же это раз плюнуть. И вот что еще я тебе скажу. Раз уж тут надо просто написать текст и никаких гонораров дальше не предполагается, давай сойдемся на десяти долларах, а не на пяти. Согласен?
— Ладно, Берни, но мне тогда надо что-то про него знать. Ну хотя бы что он конкретно для людей делает?
Довольно быстро выяснилось, что Берни знает про Винсента Джея Полетти немногим больше, чем я. Он настоящий слуга народа, и больше ничего; делает все, что в его силах, чтобы помочь людям.
— Ну слушай, Боб. Какая разница? Где твое воображение? Раньше ты ничего такого не спрашивал. Слушай. Из того, что ты мне сейчас сказал, можно навскидку придумать такую историю. Я еду; перед роддомом меня останавливает молодая пара, он только что с фронта, и жена с ним. И у них этот ребеночек, три дня ему, и они на седьмом небе. Только есть проблема. У парня-то ни работы, ничего. Они только что сюда приехали, никого не знают, — может, они пуэрториканцы или что-то в этом роде. Платят каждую неделю за комнату, да и все. И вот денег у них уже нет. Я везу их домой, они живут прямо в моем районе, мы болтаем, и я им говорю: «Познакомлю-ка я вас, ребята, с одним моим приятелем».
— С депутатом Винсентом Джеем Полетти?
— Естественно. Только никаких имен я пока не называю. Просто говорю, что он мой приятель. Так вот, мы подъезжаем, я захожу, рассказываю Полетти, в чем проблема, он выходит, заводит разговор с молодыми и дает им денег или как-то так. Понимаешь? Половина рассказа у тебя уже есть.
— Да-да, Берни, подожди только.
Я встал и начал ходить взад-вперед с театральным видом — как в Голливуде люди, должно быть, ходят туда-сюда во время сценарных совещаний.
— Подожди. После того как он дал им денег, он садится к тебе в такси и ты везешь его по бульвару Гранд-конкурс, а эти двое пуэрториканцев стоят на обочине, смотрят друг на друга, и девушка спрашивает: «Ну и кто это был?» А парень с серьезным видом отвечает: «Дорогая, неужели ты не знаешь? Неужели ты не заметила, что он был в маске?»[31] — и она говорит: «Нет, ну не может же быть, что…», а он отвечает: «Да-да, так и есть. Дорогая моя, это и был Одинокий депутат». И дальше, слушай! Знаешь, что будет дальше? Слушай тогда. Они идут домой и вдруг слышат голос. Ты же уже понимаешь, что этот голос говорит?
Я опустился на пол и, прильнув к паркету трясущимся коленом, выдал последнюю реплику:
— Он говорит: «Но-но, Берни Сильвер, пошел!»
На письме это, быть может, и не так смешно, но я чуть не умер от хохота. Должно быть, я смеялся не меньше минуты, пока не закашлялся и Джоан не пришла похлопать меня по спине; и только потом, уже отходя от всего этого, я понял, что Берни было не смешно. Он был озадачен, но из вежливости ухмылялся, пока я не пришел в себя, и теперь он сидел, уставившись на собственные руки, а щеки его — щеки совершенно непьющего человека — пошли пятнами. Я задел его самолюбие. Помню, как я сожалел, что его самолюбие так легко задеть и что Джоан снова ушла на кухню и не помогла мне выкарабкаться из этой затруднительной ситуации; помню, как потом нахлынули раскаяние и чувство вины и как я — чтобы прервать молчание — решил, что единственный достойный способ исправить ситуацию — взяться за рассказ. Естественно, он тут же воспрянул, стоило мне только сказать, что я попробую.
— Никто тебя не заставляет писать про этих пуэрториканцев, — заверил он меня. — Это просто одна из возможностей. Может, ты начнешь как-то иначе и потом перейдешь к другим вещам, и чем больше их будет, тем лучше. Сам поймешь, что написать.
В дверях, после еще одного рукопожатия (мне казалось, что мы только и делали весь вечер, что жали друг другу руки), я сказал:
— Так за этот десять долларов — да, Берни?
— Да, Боб.
— А тебе обязательно было браться за это? — спросила меня Джоан, как только он ушел.
— Почему нет?
— Ну потому что написать это невозможно — правильно я поняла?
— Слушай, сделай мне, пожалуйста, одолжение. Отстань, а?
Она встала прямо передо мной, руки в боки.
— Не понимаю, Боб. Зачем ты пообещал ему, что напишешь?
— А сама как думаешь? Потому что нам очень понадобятся эти десять долларов — вот почему.
В конце концов я все это выстроил — ну, выстроил-шмыстроил. Просто заправлял в свою старую машинку сначала первую страницу, потом вторую, потом третью — и я все-таки написал эту галиматью. Там действительно все начиналось с бедных пуэрториканцев, но больше двух страниц я из них выжать не смог; пришлось придумывать, как еще Винсент Джей Полетти может продемонстрировать избирателям свои исполинские добродетели.
Что делает слуга народа, когда ему позарез надо помочь людям? Раздает им деньги, вот и все; и Полетти у меня довольно быстро раскошелился сверх всякой меры. Дошло до того, что даже последним его противникам ничего не оставалось, как сесть в такси к Берни и сказать: «К Полетти!» — и все их проблемы тут же оказывались разрешенными. Что хуже всего, я был убежден, и в этой своей убежденности непреклонен, что ничего лучше написать я не могу.
Джоан этот рассказ не читала, потому что она уже спала, когда я наконец засунул эту писанину в конверт и донес до почтового ящика. На протяжении целой недели от Берни тоже ничего не было — и мы с Джоан о нем тоже не говорили. Потом, в тот же час, что и прошлый раз, на самом излете и без того утомительного дня, в прихожей раздался звонок. Я знал — как только открыл дверь и обнаружил на пороге улыбающегося Берни с еще не просохшими следами дождя на свитере, — что проблем не избежать, но я знал также, что просто так он меня не проведет.
— Боб, — сказал он, усаживаясь. — Мне самому не хочется этого говорить, но в этот раз ты меня разочаровал.
И он извлек сложенную в трубочку рукопись из-под свитера.
— Эта вещь, Боб, совершенно пустая.
— Шесть с половиной страниц. Нельзя сказать, что совершенно пустая, Берни.
— Боб, давай ты не будешь говорить мне про страницы, а? Я знаю, что здесь шесть с половиной страниц, но они пустые. Ты выставил этого человека идиотом, Боб. Он у тебя только и делает, что всем башляет.