Зло смотрели мужики на Антонова, когда проходил он по селам мрачно сжимали кулаки, когда выгребали антоновцы овес, забирали лошадей и убивали за противоречивое слово, за ненавидящий взгляд.
А девки пели вслед ему:
Рожь поспела,
Покосили.
Всех бандитов
Подушили.
Знал он также, что крестьяне организуют добровольные дружины в помощь красным войскам и нет такой силы, которая сломила бы упрямую нахрапистость мужицких отрядов.
На этот раз сокрушительно навалились на него красные. Лучшим частям поручило командование фронтом разгромить остатки повстанческих сил, взять штаб Антонова.
Зловещим грохотом были наполнены леса, в небе стрекотали аэропланы, то там, то здесь слышались артиллерийская стрельба, беглый пулеметный огонь.
На дорогах и в крупных селах надежные заставы — на тот случай, если антоновцы вздумают пробиваться из окружения.
По реке Вороне пущены лодки с пулеметами; на лесных дорожках сторожили мятежников смелые разведчики.
Пилоты-разведчики летали над болотами и озерами, но там словно все вымерло: ни души, ни шелохнутся камыши, мирны воды озер и болот, тихо в лесах.
Ночью Антонов отошел к озеру Змеиному.
Наконец кольцо сомкнулось, и с рассвета пехота с пулеметами, на лодках начала пробираться по речушкам к озеру, где, как показали взятые пленные, скрывался штаб восстания, около семисот антоновцев и «сам» с ними.
Озеро окружали мшистые кочки. Здесь красноармейцы нашли большие запасы продовольствия и оружия, тут же обнаружили искусно устроенные шалаши с настилами, сквозь которые не проступала болотная вода. С кочки на кочку были перекинуты мостки. Место представляло собой хитро избранный и прекрасно оборудованный бивак, где скрывался Антонов.
На этот раз все было кончено. Грохот орудий, беспрестанное преследование, везде, куда ни ткнись — красные, усталость и безнадежность сломили дух семисот человек — все, что осталось от мятежа.
Многие были убиты, другие, оглушенные, потерявшие сон, голодные и морально подавленные, сдались.
Командование донесло в Москву: со дня начала операций двадцать тысяч человек взяты в плен и явились добровольно.
Сдался денщик Антонова Абрашка; пустил себе пулю в лоб комендант Трубка.
Антонов с братом ушли.
И потерялись следы их.
Двадцатого июля полномочная комиссия и Тамбовский губкомпарт опубликовали сообщение, которое стало вскоре известно во всех селах:
«Банды Антонова разгромлены. Бандиты сдаются, выдавая главарей. Крестьянство отшатнулось от эсеровско-бандитского правительства. Оно вступило в решительную борьбу с разбойничьими шайками. Окончательный развал эсеро-бандитизма и полнейшее содействие в борьбе с ним со стороны крестьянства позволяют советской власти приостановить применение исключительных мер».
Это был разгром, но еще не конец мятежа.
Тысячи людей, опасных и озлобленных, были живы, ждали момента, ждали сигнала. Мелкие отряды и отрядики шатались по полям и лесам.
Их надо было изъять.
Советская власть напомнила антоновцам еще раз, что все добровольно сдавшиеся сохранят себе жизнь и что им будет смягчено наказание.
Еще тысячи повстанцев вслед за опубликованием сообщения отдали себя в руки советской власти. Каждый день приходили в ревкомы и Советы оборванные, угрюмые люди; снимали винтовки, присаживались, просили папиросу, жадно курили.
Это был конец. Пламя потухло, дотлевали угли.
Глава одиннадцатая
В полях и лощинах свистел, стонал ветер, клочковатые облака закрыли небо; непрерывной чередой шли они с севера, низко опустившись к земле, сплетаясь и расплетаясь.
Точно преследуемый ветром, бежал от родного села Сторожев, минуя дороги, по межам, по тропам, по безлюдным кустам. В глухой деревеньке, что притиснулась к лесу, зашел Сторожев напиться, осмотрев предварительно дворы и закоулки.
Хозяин встретил его равнодушно, так же равнодушно накормил.
Петр Иванович, разомлевший от сытного, тяжелого обеда, зашел в сарай, зарылся в солому, заснул. Проснулся он под вечер; все так же стонал и свистал ветер, но шумом и бряцаньем оружия была наполнена деревня.
Двери сарая открылись, и кто-то, картавя и заикаясь, крикнул:
— Эй, как там тебя, вставай, атаман кличет до себя!
Дрожащими руками Сторожев вынул наган, осторожно вылез из соломы. Перед ним стоял вооруженный бородатый человек в красной сатиновой рубахе.
— Что за атаман? — спросил Сторожев и обрадовался: свои.
— А там увидишь. Иди до батько. Та не тряси наганом, а то как хрясну по зубам. Ну!
В просторной горнице за столом сидел толстый человек, пегая борода росла из-под кадыка, лицо его было белое и мясистое; он дул в блюдечко и, пыхтя, пил чай.
Внимательно посмотрев на Сторожева, толстяк толкнул локтем соседа, высокого сухощавого человека, — в нем Сторожев сразу узнал учителя, которого не раз видел у Антонова.
Никита Кагардэ улыбнулся: и он узнал Сторожева.
— Знакомцы, что ли? — прохрипел толстяк.
— Господи, да конечно же. Петр Иванович, так ведь? Садитесь, садитесь. Надеюсь, вам не нагрубили? Впрочем, виноват, познакомьтесь: крестьянский атаман Ворон, — это для всего мира, а для вас — Афанасий Евграфович. Виноват, виноват, Афанасий Евграфович, вы не обижайтесь! Кличка — второе имя.
— Сам-то ты чей будешь? — спросил Ворон. — Из каких? Какой веры?
— Антоновский партизан, комиссар Вохра.
— Ишь ты!.. Эсер, стало быть? До чего не люблю я вас, ух, так не люблю!
— Афанасий Евграфович и я организовали центральный штаб «Союза спасения России», — пояснил учитель. — Собираем под свои знамена всех сознательных людей. Действительно, Петр Иванович, эсерство себя изжило. Я понял это, ушел от вас и вот нашел новое пристанище. Поверьте, дорогой, истина лежит направо от вас.
— Одесную меня, — буркнул Ворон.
— По вашему мнению, — продолжал учитель, — я, конечно, изменник, ренегат, но что делать, что делать, не сошелся с Александром Степановичем. Не понят, обижен, оскорблен.
Поминутно падало с носа учителя пенсне, он вскидывал его и сажал на место.
Это смешило Сторожева, и он не мог удержаться от улыбки.
— Сколько же вас набралось, сознательных? — спросил он.
— Было две тысячи… — Толстяк, расстегнув мундир, вытер шею. — Но бог наказывает, бог наказывает — осталось с полсотни.
— Бегут, — помрачнев, вставил Кагардэ. — Намедни братец твой Сергей Иванович нас обидел. Сердитый человек. Все, говорят, до тебя добирается… Сорок два человека у нас осталось, самые надежные. Ты будешь сорок третьим.
«Вон как, — с тоской подумал Сторожев, — опять мой братец объявился? Черт его принес!»
Ворон продолжал пить чай и все косился на Сторожева.
— Ну, а у вас как дела? — спросил, наконец, он. — Не слаще, видно, раз ко мне прибег, а? У меня всякого народу хватит. Учитель вон пришел, умнеющая голова — такие листы сочиняет, плачу, ей-богу, умиляюсь и плачу.
— Афанасий Евграфович — слабонервный человек, хлиплый, сердобольный человек, но вождь великий. Под его руководством мы свернем голову большевикам.
«Помешанные, — подумал Петр Иванович, — ну, просто помешанные. И учитель с ума сошел и Ворон».
Мужик в красной сатиновой рубахе, что привел Сторожева, на цыпочках вошел в горницу, поставил на стол самогон.
Никита Кагардэ налил себе, Сторожеву и атаману. Сторожев отказался. Ворон пил стакан за стаканом. Через полчаса учитель и атаман были пьяны и наперебой жаловались Петру Ивановичу друг на друга, тут же обнимались, а Кагардэ, плача, просил Петра Ивановича пойти в Пахотный Угол и спасти от красных его сынка Левушку: Льва Никитича Кагардэ, львенка-тигренка.
— Покинул я его, покинул, Петр Иванович. Шестнадцать лет мальчишке. Вырастил, воспитал, все со мной в отряд просился. Один теперь. Погибнет. Спаси!
Сторожев встал, отшвырнул руку атамана, который обнимал его, и вышел.
Он снова пришел в сарай, лег на солому, и невеселые думы овладели им. Вдруг он услышал за стеной тихий говор: двое сговаривались ночью связать Ворона и Кагардэ и отправить их к красным.
— Я был в штабу, — говорил сиплым голосом один, — там верют нам, ей-богу! Отдайте, говорят, Ворона, и вам прощенье навек. Братцы, да что нам с ним, старым хреном, делать? Хоть жизнь свою спасем!
Сторожев ползком добрался до леса и снова побрел к родным местам.
Он не дошел до Двориков: не смог пробраться сквозь заставы, повернул на юг, в леса, и здесь случайно встретил брата Антонова — Димитрия. Тот сказал, что Антонов недалеко, на озере, что сегодня в последний раз он будет говорить со своими оставшимися в живых командирами, а затем уйдет в тайные места, чтобы переждать время.
Еле приметными тропами Димитрий вывел Сторожева к затерявшемуся в лесах озерцу. Плакучие ивы купали листья в прозрачной воде, в глубине зарослей квакали лягушки, важно слушали разговор лесных обитателей огромные сосны.
Близ озера, на широком пне, сидел, уткнувшись в книгу, Антонов, худой, заросший бородой. Он читал что-то.
По одному пробирались к озеру командиры — все, что осталось от восстания.
Они стояли вокруг вожака, опершись на винтовки. Одежда их была изорвана в клочья, из худых сапог торчали грязные пальцы. Давно не мывшиеся, они провоняли потом, были черны от загара их усталые лица, грязные тряпки закрывали шрамы и раны, у многих руки висели на перевязях.
Они стояли полукругом молча.
Антонов оглядел собравшихся и подумал: «А где Плужников? Где веселый Ишин? Где Токмаков? Где бурливый Герман? Где Булатов, с кем начинал я дело? Где Федоров-Горский? Где разухабистый денщик мой Абрашка, где последняя злая моя любовь?»
И отвечал себе: «Застрелился Григорий Плужников в Волхонщинском лесу, в Чека вместе с Горским попал пьяница Иван Егорович, убила горячая пуля Токмакова, Германа повесили мужики, арестован в Воронеже Шамов, сдался денщик Абрашка, расстреляли красные Булатова, поймал в селе Камбарщине шахтер Панкратов Марью Косову…»