И здесь очень легко попасть в ловушку: как только горюющий как бы переложил ответственность за себя на кого-то (на самом деле его ответственность осталась с ним – ее невозможно с себя снять) и стал жить «чужим умом», или «здравым смыслом», или «народной мудростью», он перестал чувствовать одиночество. Но вместе с этим он рискует перестать чувствовать и себя: его глаза закрыты, он слепо следует инструкциям, и если его собственные желания, чувства и мысли не совпадают с «правильными», с тем, что «должно быть», то он старается их подавлять. Тем самым, по сути, он насилует себя, причиняет себе боль. А дальше получается замкнутый круг: чтобы не чувствовать боль, человек делает, что ему говорят, при этом он сам причиняет себе новую боль, подавляя свои реакции и проявления.
Горе и одиночество в горе – одна из сторон жизни. То, что люди тешат себя надеждой на возможность легко и безмятежно прожить отпущенный им срок, – лишь проявление работы защитных механизмов психики: отрицания, вытеснения или инфантильности («если я не буду думать о плохом, оно со мной не случится»). «Благополучие желанно и благодатно, но по-своему опасно и обманчиво. Страдание не менее опасно – оно может сломать и измельчить душу, но менее обманчиво, ибо очищает от наносного, поверхностного, обнажает сердцевину человеческого существа, в нем выговаривается глубокая и простая правда жизни. Страдание испытывает человека», – считает профессор Ф. Е. Василюк[7].
Любые попытки избежать встречи с горем тщетны – мы не можем изменить реальность, а в реальной жизни есть место всему. Но можно изменить свое отношение к горю. Виктор Франкл в своей книге «Сказать жизни „Да“: психолог в концлагере» описывал страдание как подвиг: «После того, как нам открылся смысл страданий, мы перестали преуменьшать, приукрашать их, то есть „вытеснять“ их и скрывать их от себя, например, путем дешевого, навязчивого оптимизма. Смысл страдания открылся нам, оно стало задачей, покровы с него были сняты, и мы увидели, что страдание может стать нравственным трудом, подвигом в том смысле, какой прозвучал в восклицании Рильке: „Сколько надо еще перестрадать!“ Рильке сказал здесь „перестрадать“ подобно тому, как говорят: сколько дел надо еще переделать»[8].
Очень грустно бывает видеть, до какого состояния люди сами себя доводят, пытаясь избежать открытой встречи со своей болью. То, что они с собой делают, намного превосходит самые печальные из возможных последствий от реальных событий: там отболело бы и перестало, а тут болит и будет еще долго болеть. Представьте себе женщину, двадцать лет назад потерявшую любимого мужа, которая не проронила ни одной слезинки ни на его похоронах, ни после. Может быть, хотела всем показать, какая она сильная, но скорее – не нашла в себе сил проявить свою слабость, открыто выразить свое горе. Она живет с тех пор как будто с замороженными чувствами – такое ощущение, что ее сердце умерло вместе с мужем. Ничто не радует, но ничто и не печалит – по сравнению с болью, которая спрятана у нее внутри, все кажется не заслуживающим внимания. Это похоже на действие местной анестезии: человек все видит, все понимает, но ничего не чувствует. Можно было бы сказать, что отношение к своему горю – это ее личное дело, если бы не одно «но»: рядом с ней все это время жили дети, которым нужна была ее нежность, любовь, радость. «Бесчувствие» матери плохо влияет на хрупкие детские души, как холод не дает развиваться молодым побегам, замедляет, ухудшает их рост. Получается, что не только сама эта женщина все это время не чувствовала жизнь во всей ее полноте, но и своих детей обделила. По сути, не отгоревав вовремя, она сделала боль от утраты содержанием своей эмоциональной жизни, и чтобы не страдать, научилась подавлять, вытеснять свои чувства. Только не учла, что нельзя, «отключив» одни эмоции, оставить другие – человек либо чувствует все, либо ничего. И если эта женщина когда-нибудь осознает, что она давно сама стала источником своей боли, то ей будет очень горько от понимания того, сколько сил и времени ее жизни были на это потрачены. И главное – некого винить, все сама, одна.
Есть еще важный момент, связанный с горем и одиночеством, о котором необходимо знать. В описании «очарования роли жертвы» психологи упоминают одну из серьезных выгод страдания – привлечение к себе всеобщего внимания и спасение от одиночества[9]. Иногда человек этому учится в детстве, когда о нем заботились и ему уделяли время только в том случае, если с ним что-то случалось. Но бывает, что этот способ построения взаимоотношений вырабатывается во взрослом возрасте. Суть от этого не меняется: манипулировать чувствами других для получения своей психологической выгоды как-то, мягко говоря, некрасиво, нечестно.
Окружающим же очень важно не спутать «жертву»-манипулятора (ролевую жертву), нуждающуюся во внимании и не заинтересованную в выходе из горя (страдать легче, чем решать, как говорил Берт Хеллингер), и человека, действительно нуждающегося в помощи и поддержке, чтобы справиться с горем. Чаще всего это проверяется опытным путем: первым не станет лучше никогда – им это не нужно, их цель – прилепиться к кому-нибудь и сидеть на его шее, а вторые через какое-то время встанут на ноги, поблагодарят и пойдут своей дорогой. О том, как утешить страдающего, мы подробно поговорим далее, в третьей части книги.
Остаться на всю жизнь безутешным («безутешная вдова» – очень романтизированный образ), «застрять» в своем горе, похоронить себя заживо или, несмотря ни на что, возрождаться к жизни, обогащаясь важным опытом, пусть и очень страшным, горьким – вот выбор, перед которым стоит человек. Даже люди, переживающие общее горе (родители, потерявшие своего ребенка), проживают каждый свою историю, свой опыт. Решение каждому из них предстоит принять для себя (но не за другого!): горевание – образ жизни или часть жизни, не менее значимая, чем радость и счастье.
Нет такого горя, которое человек не мог бы пережить и, тем не менее, несмотря ни на что, сказать жизни «Да!», как Виктор Франкл – психолог, выживший в концлагере. Его книга заканчивается важным свидетельством того, кто прошел через ад страданий и унижений, видел смерть, но сохранил веру в человека и в Бога: «Так или иначе, но однажды для каждого освобожденного наступает день, когда он, оглядываясь на все пережитое, делает открытие: он сам не может понять, как у него хватило сил выстоять, вынести все то, с чем он столкнулся… И главным его достижением становится то несравненное чувство, что теперь он уже может не бояться ничего на свете – кроме своего Бога»[10].
Одиночество в радости
Конечно, одиночество в радостные моменты жизни переживается не так тяжело, как в печальные, но… Когда сердце переполняют счастье, гордость, нежность или ликование и не с кем об этом поговорить, когда невозможно увидеть отсвет своих чувств в глазах другого, человек тоже может испытывать одиночество. Оно, скорее всего, не сильно омрачит его приподнятое состояние, просто может добавить налет легкой грусти – душа поет, а ее песни никто не слышит. Совершенно не обязательно это чувство возникает у одинокого человека; напротив, оно тем сильнее, чем больше людей окружает «счастливца». Это связано с тем, что у многих людей есть рядом родные и друзья, которые с удовольствием разделят с ними их горе, но вот в счастливые моменты жизни, когда улыбнулась удача или получена заслуженная долгожданная награда, близкие могут оказаться неспособными на со-радование. Так происходит не потому, что они не любят или не желают добра, а потому, что у них в данный момент недостаточно душевных сил, чтобы «пережить» успех ближнего.
Не секрет, что, сострадая чужому горю, некоторые самоутверждаются за счет неблагополучия другого человека («как хорошо, что я все-таки не такой невезучий, слабый или глупый, как этот неудачник») и испытывают своего рода облегчение («у меня не все так плохо, бывает и хуже»). Чаще всего это происходит бессознательно, и многие, замечая у себя подобные мысли и слова, смущаются или чувствуют вину. Реже встречаются люди, которые без зазрения совести открыто выражают свое превосходство над «бедненькими-несчастненькими», осуждают их, подсмеиваются и злорадствуют. Рядом с человеком, который чему-то рад или в чем-то преуспел, позлорадствовать и самоутвердиться сложнее, хотя тоже возможно, просто сначала придется обесценить радость и успех, а потом уже можно и «посочувствовать». Вряд ли тех, кто подобным образом относится к ближнему, можно назвать друзьями, и, столкнувшись с таким отношением, трудно потом продолжать доверительное общение, если, конечно, нет никаких вынуждающих к этому обстоятельств (родство, работа).
Если человек не привык тешить свое самолюбие за счет других и обычно признает чужой успех, это еще не значит, что ему всегда удается порадоваться от всего сердца. Особенно трудно разделить с кем-то радость, когда в своей жизни не до веселья. Например, приехав к другу на крестины ребенка, одинокий мужчина увидел, какая у того дружная многодетная семья. Многим людям сложно в подобной ситуации не почувствовать собственную неуспешность, даже неполноценность. Искренняя радость за друга в данном случае может потребовать душевной щедрости и силы. Пословица «Друг познается в беде» лишь отчасти верна, психологи добавили бы еще – «и в радости».
Те, кто на своем горьком опыте убедились, какой ядовитой может быть чужая зависть, нередко скрывают свои удачи от других людей и переживают их в одиночестве, оставив надежду разделить с кем-то счастливые мгновения своей жизни. Но бывает, что человек не демонстрирует, что он счастлив, не из опасения, что ему кто-то позавидует, а из нежелания причинить другому боль своей радостью. Актриса Фаина Раневская полушутя-полусерьезно говорила, что «успех – единственный непростительный грех по отношению к своему близкому».