суда, и вполне современная керамика, но посетителей больше притягивал маленький отдел с самыми настоящими древностями амурских аборигенов.
Тут можно увидеть темные фигурки сэвенов, склизкие от накопившегося на них тука: не одно поколение какой-нибудь ульчской или нанайской семьи выполняло древний обряд кормления идолов – потчевало их самыми вкусными кусками мяса, обмазывало рыбьим жиром; взамен духи покровительствовали людям. Подвешенные, как корюшки на вешалах, болтаются различные обереги из коры березы, дуба, осины, порой это просто какая-нибудь щепка или кусок луба, на котором выцарапана жуткая образина: считается, что она обладает магической силой и охраняет владельца от всяких невзгод. Отдельно разложены коврики, халаты, варежки, чуни с бисерным орнаментом – всё это, как сказали бы в комиссионке, «б/у», но оттого ценность вещей в глазах коллекционеров только возрастает. Одежда пахнет рыбой, чем-то кислым, затхлым.
И уж совсем наособицу выложены шаманские ритуальные предметы: пояса, бубны, темные толи, колотушки, бубенчики, полуистлевшие маски с едва различимыми на них рисунками, фигурки жаб, ящериц, змей, каких-то неправдоподобно ярких птиц, похожих одновременно на кукушку, дикушу и лебедя – эдакий гибрид языческой культуры. Под белой тряпицей продавец держит несколько деревянных сэвенов. Говорят, шаманы носили их на пояснице, и в этих грубо отесанных, засаленных фигурках большая сила – сэвены помогали своему владельцу в его путешествиях за пределы привычного мира, насылали порчу на врагов, излечивали недуги у сородичей.
А держат их под тканью по той причине, что от них якобы исходит какая-то тяжёлая энергия. Продавец обязательно расскажет посетителям, пришедшим в лавку в первый раз, что у него от духа сэвенов кружится голова, а к концу вечера просто разламывается, и если прислушаться, то почуешь тихое, злобное урчание – идолы, видно, давно не кормлены и жалуются на плохое с собой обращение. Ритуалов антиквар не знает. Пробовал как-то обмазать одну фигурку куриным жиром, но она выскользнула из рук и чуть не раскололась, а вечером, если верить продавцу, изнутри её послышались глухие завывания. Обиделся, видно, дух на кормление курицей. Может, он предпочитает мясо вепря или медведя?
Вот в эту-то полутемную и экзотическую лавку и вошла странная фигура. Прикрыв за собой дверь, она провела ладонью по лицу – и оно преобразилось: это была уже не та дама, которая гадала Насте, это была довольно миловидная нанайка с большими, чуть раскосыми глазами, и если бы Андрей её мог увидеть, то, конечно, узнал бы Ниохту.
Аоми скользнула взглядом по шаманскому отделу, задержала его на белой тряпице, неопределённо хмыкнула и посмотрела на фигурки животных, которые были выложены под стеклом. Зрачки её темных глаз расширились, она высвободила руку из широкого рукава халата и, стараясь выглядеть спокойной, небрежно спросила:
– Откуда у тебя эта ящерица?
Продавец, привыкший к обходительному с собой обращению, сначала хотел возмутиться «тыканью», но, оглядев странную визитёршу в национальном облачении, решил: эта нанайка, скорее всего, приехала из каких-нибудь Нижних Халб, наверное, режиссёрка тамошнего самодеятельного театра или ансамбля – поразвелось их сейчас: все, кому не лень, играют в возрождение национальной культуры. Энтузиазм, как считал антиквар, порой и рядом не ночевал: такие ансамбли из глубинки частенько приглашали в город Ха, возили в Москву, а то и куда подальше – в Париж, Лондон, Марсель. Общаться даже нормально не могут, никакой культуры, а, гляди-ка, по Европам ездят, и не толстосумы какие-нибудь, обыкновенные аборигены.
Ящерица, которую облюбовала посетительница, стоила дорого. Когда-то она принадлежала старой шаманке из Сакачи-Аляна, а до того, говорят, эта фигурка висела на поясе у другой шаманки, умершей в столетнем возрасте, и до того она была сильной, что на её камлания люди приезжали даже с Чукотки и Камчатки. А время-то дореволюционное, ни самолетов – ни поездов и в завиданье не было: на оленях, собачках, лыжах шли к ясновидящей нанайке.
– Эта вещь дорогая, – тактично сказал продавец. – Деньги-то у тебя есть?
Он тоже решил её «тыкать», не велика барыня!
– Откуда, спрашиваю, ящерка? – повторила вопрос Ниохта. – А насчет платы не беспокойся, купец.
– Сакачи-Алян, начало девятнадцатого века, за подлинность вещички ручаюсь, – пробормотал продавец.
– Вижу: ящерица шаманки Дадхи, – аоми провела узким языком по сухим губам. – Старуха, что ли, тебе её сдала?
– Это коммерческая тайна, – осклабился продавец. – Но если тебе так хочется узнать, то нет, не старуха. Девушка. Студентка. Она шаманке праправнучкой приходится. Всё проверено.
– Старуха, значит, ни при чём?
– Не знаю я никакой старухи
– Дай-ка посмотреть ящерицу!
– Осторожно, – продавец бережно передал фигурку. – У неё хвост на честном слове держится. Хотели её реставрировать, но решили: пусть покупатель сам решает, стоит ли. Всё-таки заметно будет.
– Глупые, – пробормотала Ниохта. – Ящерица и без хвоста ящерица.
Она внимательно разглядывала фигурку, поворачивала её и так, и сяк, гладила по спинке, что-то шептала – и, о чудо, ящерка шевельнулась и повернула к аоми плоскую головку. Продавец решил, что это ему померещилось и встряхнул головой, прогоняя наваждение.
– Настоящая, – удовлетворенно констатировала посетительница.
Продавец снова поглядел на фигурку. Нет, решил он, явное переутомление: ящерка не подавала никаких признаков жизни. Да и могла ли деревяшка шевелиться? Это, наверное, покупательница каким-то особенным образом её поворачивала – вот и показалось.
– На! Сдачи не надо! – Ниохта вывалила кошелька всю наличность. Беглого взгляда на холмик смятых купюр хватило продавцу, чтобы понять: денег более, чем достаточно.
– Завернуть? – продавец засуетился, отыскивая под прилавком приличный пакет.
– Это колбасу заворачивают, а приличный товар подают, – назидательно покрутила пальцем аоми. – Я её в хорошее место определю, – и она, не стесняясь, засунула ящерку за пазуху. – Тут она целее будет.
Ниохта, не простившись, повернулась, мимолётным взглядом скользнула по витринам, усмехнулась, что-то пробормотала себе под нос и хлопнула дверью. Продавец недоумённо пожал плечами и пододвинул к себе кучку денег, чтобы их пересчитать. Первая же пятисотенная купюра, взятая в руку, показалась ему странной: шершавая, сухая и ломкая, она пахла осенним палым листом.
Продавец пощупал банкноту, проверяя бумагу на прочность, – и она вдруг рассыпалась. То же самое случилось и с другими купюрами: они превратились в ворох трухи.
Ниохта же в это время спокойно дошла до Уссурийского бульвара. Он славился куртинами диких яблонь, живописно рассаженными сосенками, густыми кустами чубушника – цветы этого кустарника напоминают соцветия жасмина, и весной бульвар благоухает тонким благородным ароматом. Однако в конце лета пыльный чубушник ничем не напоминал изысканное растение – был неказистым, с полуувядшими грубыми листьями.
Аоми наверняка было известно: на бульваре есть особенный уголок, засаженный чубушником и шиповником так густо, что в эти заросли не рисковали забираться даже бродячие собаки – кусты прочно сцепились друг с другом, ощетинились колючками и преградили путь к провалу в земле: некогда его старательно засыпали песком и гравием каждый год, но безуспешно, и тогда городское начальство распорядилось засадить гиблое место кустарником. Со временем горожане забыли, что тут в земле есть как бы прореха, в которую не раз оступались подвыпившие граждане, а также ротозеи и вездесущие дети. Поговаривали, будто они попадали в какой-то тоннель и бесследно исчезали. Поскольку рядом, на взгорке, высилось бывшее здание НКВД, в котором потом поочередно располагались КГБ и ФСБ, народ выдвинул версию: всесильное ведомство построило под землёй какое-то тайное сооружение, со временем оно стало ненужным, следить за его сохранностью перестали, вот тоннель и осыпается.
Ниохта знала, что НКВД тут ни при чём. Тоннель существовал, но представлял собой нечто иное, что эти презренные людишки даже и вообразить себе не могли. Правда, нашёлся один въедливый старичок, Сергей Васильевич, который заподозрил о не совсем обычных свойствах подземного хода. Но с точки зрения здравого смысла – э, сколько раз он уже подводил людей! – его предположения выглядели бредом психически больного, и умники-разумники, облаченные властью, конечно же, всерьёз их не воспринимали. А что касается этой красотки Марго, о которой Ниохта не могла вспомнить без улыбки, то она и сама не знала, что хотела найти в катакомбах – то ли застывшее время (ну и фантазёрка!), то ли следы каких-то мифических катаклизмов, то ли неведомых существ, покинувших поверхность земли тысячелетия назад. Поскольку дамочка отличалась экстравагантностью и без конца что-то такое чирикала об экстрасенсорике, то она тоже производила впечатление неадекватной личности и, следовательно, рассчитывать на серьёзное к себе отношение не могла.
Ниохта сразу же невзлюбила Марго. Ей не нравилось, как эта женщина смотрела на Андрея, постоянно заговаривала с ним, незаметно подкрашивала губы, чтобы выглядеть ещё лучше. Она явно рассчитывала понравиться ему, и даже о своём возрасте забыла, а может, и вовсе не помнила о нём. Ниохта знала: человеческие самки иногда страдают странными расстройствами памяти – им кажется, что они вечно молоды, свежи и привлекательны, и чего только, бедняжки, не делают, чтобы остановить старение бренного тела! Однако Марго могла сколько угодно кокетничать с Андреем, он всё равно был слишком увлечён Настей, да и о Надежде не забывал.
Аоми пыталась сделать всё, чтобы выставить Настю в самом неприглядном виде. Для этого она даже выпестовала лярву. Можно сказать, почти из ничего слепила паразитку. Лярва обычно рождается из сладострастия, порочных мыслей и желаний; чем разнузданнее темные фантазии мужчины и чем хуже он думает о женщине, тем крепче становится этот энергетический паразит. Лярва заставляет его искать новые способы удовлетворения низменных желаний, насылает неуёмное сладострастие, внушает порочные мысли, разжигает огонь в крови, отчего человек возбуждается и готов предаться блуду с кем угодно, лишь бы освободиться от томящего его желания. Ему и невдомёк, что семя, излитое в вожделении, питает чудовище. Но чудовищу этого мало – лярва начинает точить его душу, мало-помалу, крошечку за крошечкой слизывает саму суть человека, превращая его в выродка, извращенца, маньяка или гнилого ветреника – кому как повезёт.