— Но ведь это уже было, — возразил Леон.
— Ну и что? — пожала плечами Катя. — Астрология — наука повторений. Различия повторений — в степени последовательности. С последовательностью-то у нас как раз и плохо.
— Член президентского совета одобрил? — Леон подумал, что если бы страной управляли не коммунисты (неважно, действующие или бывшие), а астрологи, было бы ещё хуже. И ещё одна мелькнула мыслишка: а может, коммунисты на самом деле никакие не коммунисты, а тайные астрологи, точнее, неоастрологи? Разве придёт в голову нормальным людям — не коммунистам и не астрологам — осушать моря, поворачивать вспять реки?
— Не знаю, — ответила Катя, — он сказал: последнее слово за президентом.
— А если они не решатся подменить астральный свинец земным? — Леон так заинтересовался перспективами экономической реформы, что забыл, что надо целоваться.
— Тогда им вообще не следует браться за реформу, — безжалостно произнесла Катя. — Чем быстрее они уйдут из власти, тем им же будет лучше.
Леон не шёл в своих мыслях дальше поцелуев. Не предполагал менять земной свинец на свинец астральный. Но вдруг понял, что поцелуи не предел. Конец одной перспективы означал начало следующей. «И так будет с ружьём, — зачем-то подумал Леон, — этот процесс бесконечен».
— Значит, я был прав, — пробормотал он.
— Прав? — широко распахнула глаза Катя. — В чём?
«Что я могу предпринять на лестничной площадке, куда в любую секунду могут приехать на лифте?» — стиснул зубы Леон.
— Что бросил бутылку в этого гада!
— Ты же не виноват, — улыбнулась Катя, — что у тебя не было гранаты.
Леон увидел взлетающий в огне и дыму чёрный лимузин, себя, блистательно отстреливающегося от охранников, спланированно уходящего к набережной, где на спуске рокочет катер с верной Катей Хабло за штурвалом.
Лестница ожила, наполнилась звуками. Хлопала подъездная и щёлкали замками квартирные двери, непрерывно сновал лифт, внутри трубы мусоропровода пролетал мусор.
Какая-то компания устроилась на лестнице несколькими этажами ниже. Доносились скрыто хихикающие, давящиеся голоса. Леон знал, какие темы обсуждаются такими голосами. Показались знакомыми и сами голоса.
Они устремились вниз по лестнице, миновали несколько пролётов, пока не увидели сквозь сетку лифтовой шахты двух девиц из восьмого «А», а вместе с ними парнишечку, кажется, из шестого.
Уши у парнишечки пылали.
Забыть этот ушной огонь было невозможно. Недавно парнишечка отважно затянулся «Беломором» в школьном туалете, и точно так же запылали у него уши, а из глаз хлынули слёзы. Но он сдержался: не закашлял, не зарыдал. Оказался волевым парнишечкой. Вот только волю воспитывал не так и не там. Хотя, кто знает, как и где надо воспитывать волю?
Девицы, в обществе которых он в данный момент находился (воспитывал волю?), были из тех, что, загадочно улыбаясь, слоняются по улицам, не возражая, если в хвост пристраиваются ребята. Фамилия одной была Рутенберг, её звали Рутой. Другой — Савенко, её, естественно, Савой.
Леон ещё не вник в суть разговора, а уже понял, что есть отчего пылать парнишкиным ушам, так щедро уснащали Рута и Сава свою речь матерщиной. При том, что тема как будто к этому не располагала. Они разгадывали кроссворд.
Но по-своему.
— Десять по вертикали. Металл. Периодический элемент системы Менделеева, — огласила Рута.
— Ну, Лёха! — подбодрила Сава.
Лёха, однако, молчал.
— Херидий? — предположила Сава.
— «Е» — третья, — вздохнула Рута, — и букв больше.
— Охеридий?
— Ещё буква.
— Захеридий!
— Двенадцать по горизонтали, — продолжала Рута. — Экскаватор с большим ковшом.
— Экскаватор с большим ковшом? И всё? — удивилась Сава.
— Так написано.
— Лёха, — вкрадчиво подступила Рута.
— Шестая — «е»!
— Работает ковшик, а? Или не вырос ещё ковшишка? Ну, не лезь, Савка! Шестая «е»? Загребало.
— Шестая, а не пятая!
— Тогда… Загре…ебало. Загреебало — экскаватор с большим ковшом. Годится!
Лёха сосредоточенно курил.
— Скучный ты, Лёха! — замахала руками Рута. — Всё куришь, куришь, не хочешь с нами отгадывать.
— Из-за дыма уже кроссворда не видать, — зашелестела журналом Сава. — Пошли дальше. Четырнадцать по вертикали. Прибор, используемый в геодезии для определения плотности грунта. У… Лёха, если не отгадаешь…
— Буквы? — как конь из хомута, высунул голову из дыма Лёха.
— Длинненькое словечко. Третья «у», в конце «е».
— Опять «е»? Зае… ты меня, Савка, с этим «е»! Лёха, хоть одно слово отгадай!
— Труппекатор! — вдруг громко объявил Леон. — Пиши: труппекатор!
— Какие люди!
— С чердачка?
— Откуда надо, — усмехнулся Леон.
Лёха испуганно смотрел на Леона. Он был крепким парнем, этот Лёха. Уши позеленели, а всё курил.
— Как ты сказал: труппекатор? — склонилась над кроссвордом Сава. — Леонтьев, ты гений!
Катю Хабло Сава и Рута не замечали, как будто не стояла рядом с Леоном Катя Хабло.
— Давай, что там ещё? — Леон вспомнил, что уходить из подъезда следует по одному, как с конспиративной большевистской сходки. Подумал, что Катя, пожалуй, может идти.
— Шестнадцать по горизонтали. Праздник, народные гулянья, — обнародовала Сава. — Вторая «о», последняя «и». Восемь букв.
Некоторое время все удручённо молчали. Лёха затушил о стену папиросу.
— Поебонки! — сказал Леон.
Впервые в жизни он видел в глазах девчонок такое восхищение. Безобразное несуществующее слово вошло в клеточки кроссворда, как патрон в наган. Сава поднялась со ступенек, молитвенно протянула к Леону руки поверх дымящейся Лёхиной головы.
Нормально, решил Леон, посижу с девчонками.
— Нам пора! — прозвенел над ухом требовательный бритвенный голос Кати Хабло.
Я с ней целовался, равнодушно вспомнил Леон.
Они пошли вниз по лестнице.
Леон подумал, что останется в памяти Савы и Руты как парень, отменно разгадывающий кроссворды. Но неизбежно объявятся другие парни, ещё более отчаянные разгадчики. Сава и Рута забудут его.
Перед тем как выйти из подъезда они конспиративно изменили внешний вид. Катя спрятала в рюкзак свою запоминающуюся яркую куртку, стянула резинкой в хвост распущенные волосы. Леон спрятал в сумку свою незапоминающуюся (мог бы и не прятать) куртку, разлохматил голову, нацепил на нос тёмные очки, которые ему дала Катя. Никто не должен был узнать бутылочных террористов в примерной ученице и лохматом придурке в тёмных очках.
На улице было прохладно. Дело шло к вечеру. Применительно к данному полушарию планеты солнце садилось. Применительно к колодцу данного двора поднималось, текло вспять от земли по стенам и окнам, воспламеняя их.
Никто их не подстерегал. Видимо, бутылочный инцидент был исчерпан. Член президентского совета, должно быть, докладывал президенту основные тезисы свинцовой экономической реформы. А может (и скорее всего), уже сидел в зале для VIP (very important person[1]) в Шереметьево, ожидая отлёта в Лондон или Мадрид, прикидывая, как там будет с фунтами или песетами?
Домой, подумал Леон, быстрей домой, надо учить алгебру, завтра городская контрольная!
Вышли на проспект. Но и проспект был демократичен, мирен. На решётке канализационного люка отколотое бутылочное горло.
— Заскочим ко мне? — предложила Катя. — Я покажу тебе гороскоп.
— На КПСС? — Если что сейчас совершенно не интересовало Леона, так это гороскоп КПСС. Леон почувствовал, как натягиваются невидимые нити, влекущие его прочь от ружья. Это ничего не значит, подумал Леон, зато потом летишь, как камень из рогатки. — Кто у тебя дома?
— Никого, — ответила Катя.
— Мать в Амстердаме?
— Нет, — сказала Катя, — но она поздно вернётся.
Они шагали по скверу, за которым было белое здание школы, а дальше — через дорогу — их дом. Солнце обливало последний этаж дома, как светящаяся баранья папаха. Выше были белые звёзды. Песчаная дорожка, вьющаяся между газонами и клумбами, была странно холодна. Сердце Леона тяжело билось. Шампанское успело выветриться. Сатурн сменил шампанское в его сердце. Совесть Леона была чиста. Катя сама пригласила его. Он не напрашивался.
В подъезде, в ползущем вверх лифте — Катя жила на последнем этаже — Леон был сдержан.
Лифт остановился.
Катя, оказывается, жила выше последнего этажа. Лестницу перегораживала раздвижная решётка, которую Катя отомкнула ключом и раздвинула, а как прошли, сдвинула и замкнула. На крохотной, с единственным окном площадке была единственная же дверь. Сегодня у меня день последних этажей, подумал Леон.
— Квартирка выгорожена из чердака, — объяснила Катя. — Её как бы нет, она не значится в жилом фонде. Хотели выкупить, но заломили такую цену… Ты идёшь?
— Иду, — Леон прислонился к стене, чуть не сбитый с ног катящейся из окна красной волной.
Окно было круглым, с земли представлялось никчёмной пуговичкой под крышей, а тут вдруг обернулось слепящим раструбом, красным огненным сечением. Леон догадался, что утекающее в небо солнце легло животом на крышу.
Внизу из-под моста вытекала пылающая, как Лёхины уши, Москва-река. Нестерпимо сверкали яблочно-луковичные купола реставрируемого монастыря. Как будто расплавленные золотые капли застывали в резных костяных перстнях. Высилось серое, напоминающее поставленный на попа акваланг, строение элеватора. Посреди пустого поля тянулся приземистый длинный жилой дом. То есть, конечно, что-то было вокруг дома, может, даже подобие улицы, но сверху казалось, что дом стоит посреди пустого поля. И всё захлёбывалось в красных волнах, как если бы невидимый великан большевик тянул за собой небо-знамя.
Леону и раньше, когда чердак был чердаком, а не Катиной квартирой, приходилось смотреть из круглого иллюминатора-окна на странный длинный дом посреди поля. Тогда крышу дома, как петушиный гребень, украшал лозунг: «Коммунизм неизбежен!»
Леон, помнится, недоумевал: для кого лозунг, кто разглядит его на крыше дома посреди поля? Долгое созерцание лозунга пробуждало скверные чувства. Хотелось что-нибудь сломать, разрушить. Неизбежен? На вот, на! И Леон — и не он один! — ломали и рушили на чердаках и крышах, но главным образом, конечно, внизу.