Умеренность.
Всё в жизни, оказывается, крепилось на умеренности, невыпадении из гнезда. Социализм-коммунизм был подобен алкоголю. Иные народы лишь пригубливали, испытывая приятное озорное возбуждение, русский же упился до того, что перестал быть народом.
— Нарвать кроликам травы? — предложил Леон оживающему дяде Пете.
— Не надо им сейчас травы, — ответил дядя Петя, — замешаю комбикорм. Иди птиц поищи. Утки и гуси, наверное, на озере. Куры… — тяжело вздохнул. — Увидишь, гони сюда, я им засыплю.
— Увижу где?
— Там, — дядя Петя широко обвёл дрожащей рукой заросшие подлеском поля за оградой. — Там они ходят.
Леон вышел за ограду — в лесополе, в зелёные лопушьи уши, в цветотравы, в горячий сухой ветер, в стрекотание кузнечиков, густой медовый лёт пчёл и шмелей.
Может, где-то и ходили дяди Петины птицы, но не возле ограды.
Леон шёл и шёл по лесополю, всё больше превращающемуся в лес, а не видел их. Уже до самого озера, до травяного холма, за которым вставал стеной настоящий лес, добрался Леон, а не было ни кур, ни уток с гусями, хотя он внимательно отслеживал ломаную береговую озёрную линию.
Не в лесу же искать?
Леон решил возвращаться.
Как случилось странное.
С травяного холма молча (вот что удивительно: молча!), подобно лавине, только не из снега, а из перьев и пуха, слетели-скатились куры, утки, гуси, сбились возле ног Леона в горячую, тесную, постепенно обретающую голос, насмерть перепуганную стаю. Эдаким святым Иеронимом, большим, как известно, другом зверей и птиц, топтался Леон у подножия травяного холма по колено в домашних, отчасти, впрочем, одичавших птицах. Вот только причины их внезапной привязанности не понимал.
Но понял, взглянув на вершину холма.
Там стояла большая серая собака с гусем в зубах и без малейшего почтения (плевать ей было, что он святой Иероним) смотрела на Леона. Бездыханный тяжёлый белый гусь, которого собака волочила за шею, лишал её свободы манёвра. Расставаться с гусем, как с синицей в руках, которая лучше журавля в небе, собака не желала. Только это и выручало пока остальных.
Как бы там ни было, собака смотрела сверху вниз на Леона, и чем дольше она смотрела, тем меньше нравилась Леону.
Какая-то она была несобачья эта собачка: с конической рыже-серой мордой, широко расставленными пирамидальными ушами, зелёно-жёлтыми светящимися глазами, в которых определённо угадывалась задумчивость, предшествующая принятию решения. Нестандартного решения, тревожно отметил про себя Леон.
— Пошла вон, дрянь! — заорал, замахал руками.
Однако собака, вместо того чтобы поджать хвост и убежать, напротив, вытянула его в линию с туловищем, отчего сделалась длинной и заострённой, как пика с бунчуком. Чуть присев, не поползла, а низко пошла с холма на полусогнутых (первый раз в жизни Леон видел, чтобы собака так ходила) по-прежнему уставясь ему в глаза.
Тут на озере грохнул выстрел. Какая-то сволочь била гнездящуюся утку, положив на запрет. Выстрел доскользил до берега по воде, как по маслу. Нет для звука лучшего проводника, нежели безмятежное водное пространство.
Собаке, несмотря на всю её нестандартность и изощрённость, всё же слабо оказалось просчитать отдалённость нахождения стрелка. Перекинув задавленного гуся на спину, как наволочку с уворованным добром, исчезла за склоном.
Леон перевёл дух.
Ему было не отделаться от мысли, что не просто так смотрела на него собака. Не на птиц она нацеливалась на полусогнутых с холма, а на него, потому что мяса в нём поболее, чем в гусе.
До сего мгновения кем и чем угодно ощущал себя Леон, но никогда ещё — мясом, на которое кто-то может покуситься, охотничьей дичью. То было совершенно новое ощущение, и нельзя сказать, чтобы оно обрадовало Леона. Если дела и дальше пойдут, как сейчас, подумал он, у этого ощущения большое будущее.
Леон поспешал по лесополю, опасливо косясь по сторонам: вдруг непотребная псина зайдёт с фланга?
Спасённые птицы оживлённо и тревожно гоготали, крякали, кудахтали.
Однако когда показались жерди вдоль столбов, символизирующие ограду вокруг дяди Петиной усадьбы, гигантский бело-коричневый петух с гребнем, напоминающим не расчёску, но многорядную массажную щётку, явил враждебность: сверкнул рубиновым, как кремлёвская звезда, глазом, как-то боком с опущенным крылом и подскрёбом подобрался к Леону с явным намерением клюнуть, уязвить шпорами.
— Сволочь! — отпихнул Леон колышащуюся бройлерную тушу. — Сволочь неблагодарная! Лучше бы тебя сожрала собака!
Отчего-то не забывалась разбойная собака с гусем «зубах. «А остальные гуси уцелели, — тупо подумал Леон. И нечто совершенно несуразное: — Так и Бог прихватил один народец, а остальные отпустил. До поры».
Дядя Петя между тем медленно, хватаясь то за голову, то за поясницу, но с нарастающим автоматизмом входил в работу. Уже осатанело, так что тряслась сараюшка, насыщались пойлом свиньи. Инокам-кроликам дядя Петя задавал похожий на дерьмо комбикорм из страшного выщербленного таза, который, хрипя, волок за собой вдоль клеток на тележке.
— Слава Богу! — смахнул пот со лба, удовлетворённо проводил взглядом устремившихся к кормушкам птиц.
Свободная жизнь в лесополе, судя по их безумному аппетиту, оказалась не больно сытной.
Леон поведал про собаку, задавившую гуся. Дядя Петя пересчитал птиц.
— Четыре кроличьих приплода, — подвёл недельные итоги, — двенадцать цыплят, две утки и два гуся. — И честно, с облегчением признался: — Могло быть хуже. Ах да, — помрачнел, — огород.
Из дома вышел отец.
— Почему столько мух? Клейкую ленту не можешь повесить?
— Мух? Не замечал, — пожал плечами дядя Петя.
— В пасть летят, а он не замечает! — Скрутив из газеты жгут, отец вернулся в дом. Оттуда донеслись глухие хлопки.
— Это не собака, — сказал дядя Петя.
Собственно, Леон и так знал.
— Хитрый змей, совершенно человека не боится! — с непонятной гордостью добавил дядя Петя. — Этот, как его… мутант. По радио передавали: сейчас через Куньинский район пробег дикого чернобыльского зверья. В Зайцах волк. В Песках медведица три пасеки разнесла. В Урицком от кабанья нет житья.
— Куда они бегут? — спросил Леон.
— Бог их знает, — пожал плечами дядя Петя.
Тут чернорубашечник-коршун низко скользнул над усадьбой, обеспокоив крестовой тенью кормящихся домашних птиц.
Из дома, устав биться с мухами, выглянул отец.
— Где веник? — озадачил брата второстепенным вопросом.
— Столько наколотил? — удивился Леон.
— Пола не видно, — ответил отец. — Но там ещё столько же.
— Веник? Где-то был, — сказал дядя Петя.
— Ну да, конечно, зачем тебе веник? — угрюмо посмотрел на брата отец. — Без веника живём!
— Ох…! — дёрнулся дядя Петя. — Надо сети проверить! Неделю на озере не был.
— Не трудись, браток, — отец не без злого удовольствия шекспировски ужесточив и приукрасив, передал дяде Пете слова магазинных мужиков. — Если уж ставишь сети добавил от себя, — так проверяй и стереги!
— Значит, теперь без рыбы, — без большого, впрочем огорчения констатировал дядя Петя, что можно было объяснить либо общим (временным?) ослаблением его умственных способностей, либо (тоже временным?) отсутствием аппетита после недельного запоя.
— Конечно, зачем тебе рыба? — усмехнулся отец. Таким образом, к ущербу, исчисляемому разорённым огородом, втоптанными в землю (не иначе как гигантским бройлерным петушиной) цыплятами, унесёнными не ветром, но облучённым волком утками и гусями, добавились украденные из озера триста метров сетей, исправно поставлявших к дяди Петиному столу рыбу, а также кузница, та самая, сожжённая, которую, оказывается, председатель здешнего колхоза перед самой пьянкой отписал дяде Пете, чтобы тот переоборудовал её в хлев и запустил в этот хлев бычков.
— С двадцать шестого года стояла брошенная, — сказал дядя Петя. — А как мне — сразу сгорела. И когда? В дожди. Пусть прокурор разбирается. Завтра же отошлю заявление.
Сидели в доме за столом.
Но как бы и не совсем в доме. Дядя Петя присоединил к дому посредством кирпичных стен и продления крыши изрядный кус пространства. Но пока ещё не окончательно присоединил. Стены были не до самой крыши, а крыша не наглухо закрывала небо. Сквозь разреженные доски смотрели ранние, белые, как недозревшие яблоки, звёзды. Ласточки, по старой памяти устроившие гнездо под прежней (непродлённой) крышей, теперь были вынуждены непрерывно преодолевать новое пространство. Странно было сидеть в комнате за столом, видеть сквозь доски над головой белые звёзды и чтобы ласточки туда-сюда.
Дядя Петя объяснил, что так длинно продлил дом, чтобы сделать не только ещё одну комнату, но и веранду, а под ней подвал.
И действительно, заключёнными в кирпич, широченными рамными переплётами была обозначена веранда. Подвал же был обозначен огромной и, судя по всему, глубокой, как будто экскаватором вырытой, ямой, в которой сейчас, как в котловане, стояла вода.
— Подвал? — с сомнением посмотрел на яму отец. — Я думал, бомбоубежище. Или пруд для рыбы. Сети-то у тебя всё равно украли.
Леон подумал, что если бомбоубежище, то своеобразное, куда в случае чего надо прыгать с аквалангом. Если же пруд, то не для рыбы, а для лягушек. В этом случае дяде Пете предстояло выйти на прямые связи с Францией.
Со звёздами сквозь доски и ласточками над головой вполне можно было мириться. С комарами, звенящими кимвальными волнами, плывущими от ямы, мириться было сложнее. Они как будто нагуливали особенную ярость в рукотворной яме, жалили часто и больно, как поражали библейскими кинжалами.
Некая смиренная благодать разлилась над накормленным подворьем, сродни той, какая разливается над очередью, когда продавщица клятвенно заверяет, что хватит всем, кто стоит, а новых удачно отсекли дверью.
«Порядок — есть регулярный приём пищи, — подумал Леон. — Регулярный приём пищи — есть любовь. То есть порядок есть любовь через регулярный приём пищи».