Почему-то Леон думал об отце, с ветерком летящем по шоссе. Должно быть, он подъезжал к Нелидову.
Тут кто-то с такой яростью ужалил в спину, что он чуть не порвал ногтями рубашку. Как будто огненная пуля засела между лопаток.
Леон упал лицом вниз на вонючий (даже запах земли не мог победить эту вонь) мешок, завыл, как тряпичная бабушка: у-у-у-ять-ять-ять!
Сельский труд был тягостен. Недельный дяди Петин запой уже не казался Леону преступлением.
Неизвестно, сколько бы лежал Леон лицом вниз, вдыхая вонь мешка, если бы не услышал лёгкие шаги по траве.
Он в ужасе вскочил, но вместо ожидаемого палача в подтяжках обнаружил девчонку в шортах и в голубой рубашке с карманчиками. Волосы у девчонки были стянуты на затылке в пучок. Она была худенькая, подвижная, как пружинка. И конечно же, не здешняя. Леон сразу определил. Видимо, тоже приехала в Зайцы на каникулы.
— Ты что здесь делаешь? — задала девчонка самый глупый из всех возможных вопросов.
— Сплю, — усмехнулся Леон. — Что можно делать в полдень на лугу с мешком?
— Кое-что, — внимательно посмотрела на него девчонка, и Леон подумал, что не так-то она проста. Или наоборот: чрезвычайно проста. — И что тебе снилось? — задала девчонка вопрос если и не умнее, то остроумнее.
— Люди, которые рассказывают, что им снится, по-моему, безнадёжны, — ответил Леон.
— Вот как? — с любопытством посмотрела на него девчонка. — А как быть с психоанализом? Западная цивилизация стоит на психоанализе.
Дурацкий разговорчик затеяла она посреди луга.
— Наша цивилизация на психоанализе не стоит, — твёрдо возразил Леон.
— На чём стоит наша цивилизация? — широко распахнула глаза девчонка. Леон увидел, что они у неё почти прозрачные, а на загорелом лице вокруг губ как будто процарапаны иголкой белые морщинки.
— Я должен ответить прямо сейчас?
Девчонка кивнула.
— Наша цивилизация стоит на! — сказал Леон.
— На?
— На!
— На клее «Момент»?
Леон подумал, что у него начались слуховые галлюцинации. Нет на лугу никакой девчонки, а вот трава действительно приклеена к земле клеем «Момент». Не оторвать.
— Наденешь на голову полиэтиленовый пакет, — скверненько хихикнула девчонка, — подышишь и сразу понимаешь, на чём стоит наша цивилизация. Вчера твой дядя, как наша цивилизация, полдня стоял у калитки.
— Дядя предпочитает иные способы познания, — ответил Леон.
— Самогончик? — осведомилась девчонка.
— Бери выше, — усмехнулся Леон. — Одеколон «Леопард», пятнадцать рублей за флакон.
— У него мания величия, — заметила девчонка.
Леон вспомнил слова дяди Пети про «трёх», подумал, что, пожалуй, девчонка права.
Ему вдруг стало хорошо, свободно с этой девчонкой. Они как будто были из одного теста. Только в тесто Леона пока не был подмешан клей «Момент».
Леон слышал про «Момент», но сам покуда брезговал. Было что-то оскорбляющее достоинство в том, чтобы сидеть с полиэтиленовым мешком на голове, вдыхать химическую мерзость, пусть даже это, как утверждали пользователи, врата в рай. Леон не верил в рай, в который протискиваются сквозь полиэтиленовые, перепачканные в клее, врата. Любителей «Момента» называли «космонавтами». Леон презирал «космонавтов». Хотя понимал, что его презрение идёт от снобизма, а не от уверенности в собственном превосходстве. Все стремятся в рай. Есть ли принципиальная разница между вратами водочными, одеколонными и полиэтиленовыми? За исключением того, что водочные освящены многовековой традицией, одеколонные практически не освящены традицией, полиэтиленовые совершенно не освящены традицией? Похоже, тут всего лишь имел место вечный конфликт между старым, новым и новейшим, в котором на стороне новейшего — «Момента» и его заменителей — в силу необъяснимого исчезновения старого и нового были все преимущества.
Леон с грустью подумал, что в неполные свои пятнадцать он уже законченный консерватор.
Неужели интересующаяся психоанализом девчонка — «космонавтка»? Леон отказывался верить.
— Я пошутила насчёт «Момента», — сняла она камень с его души: — Надо было как-то начать разговор.
Леон отметил про себя, что как-то странно она его начала. Но ведь и нет в мире более странных существ, нежели девчонки.
— Я тоже никому никогда не рассказываю про свои сны, — добавила она.
Они сближались стремительно и неудержимо. Леон знал за девчонками эту забавную особенность: вдруг говорить, поступать, как будто это ты. То был верный знак, что девчонка к тебе неравнодушна. Леон подумал, что не успел сделать решительно ничего, чтобы понравиться девчонке в шортах и в голубой рубашке. Стало быть, он просто заполняет пустоту, вакуум. Это огорчало. Но и значительно всё упрощало.
— И последнее о снах, — сказала девчонка. — Чтобы закрыть тему.
Со снами получился перебор. Глупо было говорить о снах посреди залитого солнцем луга при пустом вонючем мешке, который надлежало набить травой. Какие сны? При чём тут сны? Неужели девчонка этого не понимала?
— Есть идиоты, — продолжила девчонка, — полагающие, что половина жизни, которую человек проводит во сне, — потерянное время.
— Я к ним не отношусь, — успокоил её Леон.
— Сны, — серьёзно произнесла девчонка, — лучшая часть жизни. Чем больше человек спит, тем он счастливее.
Леон вспомнил мертвенный фонарный свет, проникавший сквозь окно в больничную палату отделения травматологии, пододеяльное шевеление, храп и стоны соседей вспомнил, как мечтал заснуть и не мог. Подумал, что, может девчонка права. В определённые моменты сны предпочтительнее жизни.
— Значит, — творчески развил Леон девчонке тезис, — нет на свете худшего наказания, чем бессонница?
— Ты гений! — всплеснула она руками. — Сам Бог прислал тебя в Зайцы. Ты всё понимаешь! Я совсем не сплю. Уже два года, — с достоинством добавила после паузы.
— Жизнь — наказание, — вздохнул Леон. — Жизнь без сна — страдание.
— Вот почему, — вдруг хихикнула, сломав торжественный лад разговора, девчонка, — я живу как будто сплю. Ты… есть или снишься?
— Конечно, снюсь, — усмехнулся Леон. — Видишь мешок? Он пустой. Помоги нарвать травы. Тебе снится рабочий сон.
— Я работы не боюсь.
На тропинке появился дядя в подтяжках. Леон трусливо присел.
— Ты что?
— Он сказал, что это их луг, что здесь нельзя рвать траву.
— Кто?
— А вот этот, — кивнул Леон. — В подтяжках.
— Гена? — рассмеялась девчонка.
— Его звать Гена? — Леон не понял, что смешного в этом имени.
— Луг ничей, — объяснила девчонка. — Трава ничья, потому что никто её не сеял. Здесь всё ничьё. Трава нужна только тому, у кого живность. Живность — кролики — здесь у единственного человека — твоего дяди Пети.
— Ты говоришь не во сне?
— Это, — выделила голосом девчонка, — я говорю не во сне. Хотя лучше бы во сне. Деревня, а молока нет, потому что ни одной коровы.
— Что же они едят?
— Я с собой три ящика немецких консервов привезла, — похвасталась девчонка. — Гуманитарная помощь! И мешок крупы. Консервы, правда, дрянь, — добавила задумчиво.
— Этот Гена, он кто? — спросил Леон. — Бабка она ему…
— Мать, — ответила девчонка.
— Понятно.
— И жена, — хихикнула девчонка.
— Что-что? — вежливо уточнил Леон.
— Жена, — повторила девчонка. — Гена живёт с мамой, как с женой.
Леон подумал, что девчонка всё-таки «космонавтка».
— Не веришь, спроси у дяди, — сказала девчонка. — Не надо так на меня смотреть. Ты спросил. Я ответила.
Леон вдруг понял, что так оно и есть. Не приснилось. Девчонка говорит правду. А может, и нет. Кто его знает?
— Бог им судья, — с тоской посмотрел на мешок Леон. — И тебе, если говоришь такое. Мне плевать.
— Да ладно, помогу, — засмеялась девчонка. — Я умею рвать. Ты в какой класс пойдёшь?
— А ты?
— Я в девятый. В Москве живёшь?
— В Москве, — Леон удивился, как сноровисто принялась она рвать траву, широко расставив ноги.
— А я в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге. Если опять не переименовали. Я так рада, что ты приехал! — вдруг рассмеялась счастливым тревожным смехом.
— Почему? — удивился Леон. — Ты совсем меня не знаешь.
— Во-первых, — внимательно посмотрела на него девчонка, — ты не можешь быть хуже многих из тех, кого я знаю. Во-вторых, в Зайцах ты один, а значит, вне конкуренции!
— Тебе виднее, — пожал плечами Леон.
Леон совсем забыл про свой правый насекомий глаз, в котором поселился ветер. И тот затаился до поры, не напоминал о себе, когда вокруг было столько настоящих насекомых, некоторые из которых, скажем мошки, так и лезли в глаз, видимо чувствуя родное.
Заявил о себе насекомий глаз в озере, куда рухнул с гнилых и скользких, далеко уходящих в воду мостков Леон с тяжёлым после обеда желудком.
Он спросил у дяди Пети, где здесь наиболее приятное для купания место. Дядя Петя как бы даже и не расслышал, пожал плечами. Леон догадался, что едва ли существует что-то, интересующее дядю Петю меньше, нежели места, приятные для купания.
Чёрный дом-параллелограмм, в котором жили Гена и и мать, стоял на берегу озера. Проходя мимо с полотенцем через плечо, Леон ещё раз подивился страшному красном георгину — глазу сатаны, вновь обернувшемуся в его сторону. На чурбачке у кривой и низкой, как в хлев (если б «хлев» не был домом), двери покуривал Гена. Объявить озеро своим, как недавно луг, он воздержался.
Идея собственности преломилась в Зайцах, как картина мира в насекомьем глазу Леона. Всё здесь было ничьим. Все здесь были нищими. И вместе с тем все считали всё своим. Но не предпринимали ничего, чтобы вступить в реальное (с пользой) владение.
— Ишь ты! — ухмыльнулся дядя Петя, когда Леон рассказал ему про Гену. — Выблядок немецкий! Будто не знает, что председатель отписал мне поля и луга!
— Как ты сказал? — Похоже, каждый разговор о соседях был чреват.
— От немца его матка в войну прижила, — неохотно объяснил дядя Петя. — В войну здесь вермахт стоял. Говорят. А так, кто знает?