Над лужайкой, над подсыхающими стогами плыл смешанный запах влажного травяного тлена и сухих цветов.
Лени выбралась из машины, зажмурилась на бьющее в глаза вечернее солнце, нестесненно, со сладким стоном потянулась, как львица или пума.
Эпоксид извлёк из багажника раскладной столик, в момент заставил изысканной едой, жестяными банками с апельсиновой водой и кока-колой. Сыскалось место и для трёх походных стаканчиков. Они приглашающе посверкивали на солнце.
— «Лесная ягода»! — Мощным барменским ударом ладонью по днищу вышиб вон пробку из бутылки Эпоксид. Она улетела далеко. Леон догадался, что Эпоксид полон решимости зараз покончить с самогоном. — Боже мой, какое благородство! — поднёс к носу бутылку Эпоксид. — Похоже, первач. Ну, поехали! — Жадно опрокинул под бессмертные гагаринские слова стаканчик и тут же снова налил.
Леон свой только ополовинил, присосался к банке с апельсиновой водой.
Лени вознамерилась пить семидесятиградусный, не иначе, первач по-европейски, маленькими глотками, так сказать, смакуя. Она как-то на глазах одеревенела, роботизировалась. Допила до дна, поставила стаканчик на стол, схватилась руками за горло, как будто гладкое ухоженное немецкое её горло сжимали волосатые в золотых перстнях пальцы хачиков.
Леон плеснул Лени в стакан шипящей апельсиновой.
Она запила, перевела дух, пришла в себя. После чего вдруг покраснела и залоснилась, совсем как Гена на утренних поминках по дяде Пете.
Леон перевёл взгляд на Эпоксида.
Тот от души, но не вполне по-дружески забавлялся.
Леон посмотрелся в боковое, влепленное в пластмассу и резину, машинное зеркальце, которое в Москве непременно оторвут. Он не лоснился. Самогон превращает в варёных раков людей в возрасте, догадался Леон, кто помоложе, те держатся.
Необязательность, если не сказать, неуместность данного наблюдения свидетельствовала ещё об одной особенности самогона: резко снижать умственный уровень пьющего. Уже независимо от возраста.
— По второй? — голосом счастливого человека осведомился Эпоксид. — Как, Лени, первая колом или соколом? Ничего лучше не пил!
Леон решил вторую пропустить.
Сделавшаяся в один цвет с пролетарским знаменем, Лени тоже.
Эпоксид красиво, с отставленным локтем, как Николка в спектакле «Дни Турбиных», выпил в гордом одиночестве.
— Леонтьев, — захрустел крохотным пупырчатым, выловленным из плоской стеклянной банки огурцом, — я тебя не из-за того, что в одной школе, вспомнил. Я же с твоими родителями в одной конторе работаю! — ошарашил дикой нелепой новостью.
— Как так? — тупо спросил Леон.
— А вот так! — заржал Эпоксид. — Через плечо! В малом предприятии «Желание».
— «Желание»? — с отвращением переспросил Леон. Вероятно, это было гнусное малое предприятие. Не менее гнусное, чем малое предприятие «Дюймовочка», про которое Леон читал в районной куньинской газете. Это малое предприятие под видом фотомоделей отбирало по городам и весям России девушек ростом не выше ста пятидесяти сантиметров да и продавало их за доллары в притоны, публичные дома, а также отдельным иностранным извращенцам, охочим до малорослых. Большинство «Дюймовочек» знали, что их ожидает, а вот поди ж ты, где только — в Порхове, Шимске, Локне или Новосокольниках — не объявлялся конкурс, не было отбоя от готовых на всё, недокормленных «Дюймовочек». У малого предприятия были все шансы превратиться в большое. При нынешней кормёжке подрастающее поколение обещало вырасти поколением Дюймовочек и мальчиков с пальчик. В лучшем случае.
Само по себе слово «желание» было вполне нейтральным. Но в сочетании с «малое предприятие»… Не лучшие, определённо не лучшие желания клиентов исполняла эта контора.
Теперь Леон мог не спрашивать Эпоксида, чего это он едет с Лени в её машине от португальской границы? Всё и так было ясно, красная, распаренная, сошедшая с тормозов, немолодая Лени лезла под рубашку вчерашнего школьника Эпоксида, гладила его накачанные в другом малом предприятии — «Бородино» — мышцы и бицепсы. Эпоксид снисходительно похлопывал забывшую стыд Лени по заднице.
— Такой вот у нас организовался кооперативчик, — налил себе третью. — Развесистое древо услуг. Как баобаб. Штаб-квартира в нашем доме. Берём на работу всех оставшихся за бортом новой жизни. Несчастных и одиноких. В том числе марксистов-ленинцев, — подмигнул Леону. — Давай-давай, Леонтьев, разливай, я один не буду.
Леон долил себе. Наполнил стаканчик Лени. Она не возражала.
— На какой же ветке баобаба мои родители? — спросил Леон.
— Естественно, не на моей, — ответил Эпоксид. — Староваты. Хотя мамка у тебя ещё… За прекрасных дам! За шене фрау! — зажмурившись от наслаждения, выпил. — Там у нас, как при коммунизме, от каждого по способностям, каждому по труду. Всяк сверчок знай свой шесток. Твоя мать в группе «Очередь».
— Очередь? Какая очередь? — Леон проглотил самогон, как воду, до того удивительным было то, что говорил Эпоксид.
— Вот такая! — показал от плеча Эпоксид. — Нет у нас в стране очередей, да? За других стоит в очереди, неужели непонятно?
— За водкой? — ужаснулся Леон.
— За водкой стоит мразь, отребье, — поморщился Эпоксид. — Водку нам привозят ящиками прямо с завода «Кристалл». Твоя мамаша стоит за долларами в банке. Оплата почасовая. Два часа — доллар. Шесть часов — три доллара. Я уезжал, её поставили замначем дневной смены.
— А есть… ночная? — От самогона и волнения язык у Леона стал заплетаться.
— А ты думал, за долларами только днём стоят? — подивился его наивности Эпоксид. — Круглосуточно! Но в ночных сменах у нас женщин нет.
— Там же дерутся, — пробормотал Леон.
— Мамашу не обидят, — успокоил Эпоксид. — Там всё поделено между нашей и ещё двумя конторами. Бьют сволочь, которая лезет сама стоять, не отстёгивает.
— А отец, значит, в ночную? — Леону было не отделаться от ощущения, что он уехал на летние каникулы из одной страны, а возвращается после летних каникул совсем другую.
В новой стране пути марксизма-ленинизма и хлеба насущного разминулись. Одной частью сознания Леон понимал: это справедливо. Другая же часть протестовала. Отец, доктор философских наук, которого лично знают и высоко ценят Фидель Кастро и Жорж Марше, стоит в ночную смену в очереди на обмен долларов за посторонних людей!
Воистину революция пожирала лучших своих детей.
Худших — продажных, лживых, корыстолюбивых — отчего-то не пожирала.
— Батька не в очереди, — после третьей Эпоксид оттаял душой, дружески приобнял Леона, как бы говоря ему: всё в жизни тлен, суета, кроме таких вот редких светлых мгновении, когда сухо, тепло, есть что выпить, чем закусить и нет между людьми вражды, неважно, коммунисты они или предприниматели, немцы или русские. — Батька в автосервисе.
— Где-где? — Леон подумал, что ослышался. Отец, не умеющий привернуть гайку к болту, ненавидящий и боящийся автосервиса, в автосервисе? — Он не разбирается в технике!
— Зато хорошо рисует, — странно возразил Эпоксид.
Отец действительно умел рисовать. В молодости учился в художественном училище. Но не доучился, ушёл инструктором в райком комсомола.
— Красит кузова?
— Да, можно сказать, — нехотя ответил Эпоксид.
— Перекрашивает ворованные машины? — в ужасе прошептал Леон.
— Да нет же! — досадливо вздохнул Эпоксид. — Наше предприятие ремонтом и покраской кузовов не занимается.
— Ты сам сказал, в автосервисе, — Леон чувствовал, если бы не самогон из его рюкзачка, Эпоксид давно бы послал его куда подальше.
— Так называется. Там другой автосервис. Сейчас же машины, как с цепи, крадут. Особенно новьё. У кого гаража нет — смерть, хоть не покупай. Ну а продают же ещё по спискам, по лимитам в магазинах, отгружает что-то ВАЗ. Люди к нам новье пригоняют, а твой батька и ещё там ребятишки делают из новья старьё, чтобы никакая сволочь не польстилась.
— Это… как? — Леон заметил, что и Лени заинтересовалась. Наморщив гладкий лоб, вслушивалась в речь Эпоксида, кивала, отмечая знакомые слова.
— Варум? — вдруг спросила Лена.
— Варум-варум? — разозлился Эпоксид. — Она ладно, — махнул рукой на Лену, — ты-то что, Леонтьев, из себя девочку строишь? Не знаешь, как новые машины превращают в старые?
— Не знаю, — честно признался Леон.
— Словно не лето, а год в деревне сидел, — усмехнулся Эпоксид. — Отстал от жизни.
Леон не возражал.
В чём-то он действительно отстал.
А в чём-то забежал вперёд.
Скажем, в тревоге о судьбе кроликов.
Только два воспользовались шансом. Остальные остались в клетках.
Утром, как только трава просушилась от росы, Леон нарвал травы, накормил кроликов. Он смотрел на них, убирающих стебли, как прямые спагетти, и странная мысль явилась ему. Леон изумился чеканной, как Пифагорово геометрическое правило, словесной формулировке мысли: «Обречены все, но в первую очередь тот, кто не воспользовался шансом, остался в клетке, когда можно было уйти».
Через час Леоново правило получило блистательное доказательство.
Два гусеничных, каких здесь отродясь не видывали и каким только и было по силам прорваться сквозь здешнее бездорожье, тягача-амфибии с прицепленными к ним огромными товарными вагонами на колёсах промчались, расшвыривая землю, по тихим, богоспасаемым Зайцам. Впору было креститься. Не иначе как высадились марсиане или эстонская морская пехота оккупировала Куньинский район.
Сердце Леона сжалось в недобром предчувствии.
— Эй, парень! — рявкнул один из кабины тягача. — Где здесь, язви его в душу, фермер Леонтьев? Вагоны ему привезли, а он, падла, не встречает, не радуется!
— Вообще-то он здесь, но сейчас это… — Леон подумал, что бедной дяди Петиной душе невыносимо видеть вагоны, которые он так ждал живой. «Завтра привезут трактор с Минского завода!» — решил Леон. — Здесь, но в отъезде, — глупо сказал Леон. — Он не знал, что вы сегодня приедете.
— В отъезде… твою мать! — огорчился шоферюга. — Куда вагоны ставить, кто будет расплачиваться?