— У нее с машины что-то случилось, — комментирует Ксюша, изучающая меню. — Пришлось эвакуатор вызывать.
Я чувствую легкое замешательство оттого, что они в курсе опоздания Ани и причин, по которым на завтраке не будет Ядвиги, а я нет. И обвинять в этом некого: сама дистанцировалась от всех. Сначала из-за чувства вины за измену Диме, теперь из-за встреч с Адилем.
— Ну расскажи, что у тебя нового? — Карина внимательно оглядывает мое лицо и мне начинает казаться, что интерес в ее взгляде — не дружеский, а профессиональный.
Я вопросительно смотрю на Ксюшу. Что ей известно? Она в курсе скандала с Димой? Ты кому-нибудь говорила про Адиля? Только она не смотрит на меня, продолжая штудировать меню.
— Новости есть, — признаюсь я, решив, что пора перестать прятаться за покровом молчания и недосказанности. — Недавно мы расстались с Димой.
Карина округляет глаза в удивлении, которое, как выясняется секундами позже, оказывается притворным.
— А я, представляешь, голову ломала, сказать тебе или не сказать.
— Что сказать? — непонимающе переспрашиваю я.
— Я была в «Сандерсе» на днях на свидании, — Карина делает многозначительную паузу, взглядом передавая мне то, что последует за этими словами. — И увидела тебя с Адилем. Гадала, подойти или нет, и решила что все-таки не стоит. Ну мало ли. Может, ты не хотела, чтобы вам мешали.
— Да, мы там были, — со скрипом признаюсь я. Информацию о своей личной жизни я планировала выдавать порционно.
— То есть ты рассталась с Димой, и теперь снова сошлась с ним?
— Скажем так: мы пробуем.
Карина как-то странно дергает плечами и не менее странно улыбается. Покровительственно — так бы я это определила.
— Это наверное, ожидаемо.
— Почему?
После этого вопроса она немного приосанивается, а на лице появляется выражение серьезности и профессионализма.
— Сценарий отца. Очень часто девочки выбирают себе в спутники тех, кто напоминает им родителя.
— А разве Адиль похож на моего отца? — переспрашиваю я, невольно сжимая ложку.
— Ну общие черты наверняка есть. Твой отец молчаливый, ты как-то сама говорила. Есть элемент неблагополучия и склонность к зависимостям.
— Адиль не пьет.
— Зависимости бывают разными, — мягким, почти убаюкивающим тоном, поясняет Карина, — В его случае игровая. Даш, ты не думай, я не пытаюсь тебя критиковать. Я просто констатирую объективные факты. Из двух мужчин, один из которых по общепринятыми меркам гораздо более пригоден для семейной жизни, ты выбираешь того, с кем могут и будут возникать сложности. Так проигрывается сценарий твоего отца.
— А если у меня папа маму всю жизнь на руках носил, означает, что я нахожусь в поисках именно такого мужчины? — встревает Ксюша, отчего-то вызывая у меня всплеск раздражения. Будто она уже согласилась со всем, что сказала Карина ранее.
— Как человек, имевший наглядный пример здоровых отношений, скорее всего так и есть. За тебя можно не волноваться.
У меня подскакивает давление. По другому, объяснить усилившийся стук сердца и внезапное удушье, я не могу.
— А за меня значит стоит волноваться? Потому что у меня отец алкоголик?
— Даш, я же не говорю, что Адиль непременно сделает тебя несчастной, — все тем же профессионально поставленным голосом продолжает психологический разбор Карина. — Я лишь поясняю, что у тебя есть склонность к деструктивным отношениям. В этом по большому счету и нет твоей вины. Так распорядилось детство.
Я подношу к губам чашку кофе и пью до тех пор, пока он не заканчивается. Заказанный круассан продолжает остывать на тарелке. Меня будто прилюдно препарировали как чертову лягушку. Вытащили наружу мою крошечные мозги и потыкали в них скальпелем. И Ксюша почему-то молчит. Она с этим согласна? Что я отказалась от Димы и выбрала Адиля, потому что он такой же неправильный как мой отец?
— У Адиля нет зависимости, — цежу я. — Он зарабатывает покером, а не играет в него. И у него есть цели. У моего отца целей не было, поэтому он пил. А еще мой отец не умел заботиться, а Адиль умеет. Он ухаживает за своей матерью как никому и не снилось.
Карина пожимает плечами. Тебе виднее конечно. Я просто говорю то, что вижу. Ксюша ковыряет пирожное. Коза. А если у меня папа маму всю жизнь на руках носил, означает, что я нахожусь в поисках именно такого мужчины? Да, тебе повезло родиться с правильными представлениями об отношениях, а мне нет.
В повисшем молчании появление громкое Ани ощущается как спасение. Она с грохотом ставит на стол сумку и, проигнорировав улыбку подошедшего официанта, не слишком вежливо просит принести кофе.
— Что случилось? — первой спрашивает Ксюша. — На тебе лица нет.
Выглядит Аня и правда неважно: волосы забраны в неряшливый хвост, обычно накрашенное лицо сейчас бледное и потерянное.
— Да пиздец, девочки, — глухо выговаривает она, глядя перед собой. — Я сегодня кое-что узнала, отчего до сих пор отойти не могу.
— Не томи, — поторапливает Ксюша. — Мы тут уже ко всеми привычные.
Аня сжимает и разжимает пальцы, и одновременно с этим на ее щеках проявляются красные пятна.
— Короче, Робсон папочкой стал, прикиньте. Ему какая-то тварина из Мухосранска на днях ребенка родила[1].
Глава 44
…Пять, шесть, семь, восемь, — беззвучно шевелю я губами, глядя как мобильный на столе пульсирует именем Адиля. На девятой секунде не выдерживаю и принимаю вызов. Время — обед. Он запросто пропал почти на сутки.
— Слушаю, — бросаю сухо.
— Дома? — вот так без всяких «привет», осведомляется он.
— Дома, но уже собираюсь уходить.
Вру. До начала смены остается еще четыре часа. Так по-детски я даю понять, что дико на него зла за молчание.
— Я сейчас поднимусь. У тебя во дворе, — с этими словами Адиль отключается.
Я презираю себя за то, что вместе с гневом, вызванным обидой и его неуместным самовольством, испытываю радость от мысли, что он скоро будет здесь. После сегодняшнего завтрака, больше походящего на интервенцию, я чувствую себя потерянной и одинокой. Одиночество — ненавистное чувство, настигающее меня всю жизнь.
Дверь я открываю, навесив на лицо маску отчужденности. Хочу, чтобы Адиль знал, что со мной так нельзя… Нельзя просто не отвечать на мои сообщения, после того как пропал на семь лет. Слишком больно и мучительно.
— Ты в этом собралась уезжать? — Адиль кивает на мои домашние штаны.
Уникальный он человек. Делает вид, что не понимает или притворяется?
— Ты об этом поднялся поговорить? А я рассчитывала, что ты не отвечал, так как разбил еще один телефон. Кстати, как ты его разбил? О Димину голову?
Я пристально слежу за его лицом, но ни вижу в нем ничего из того, что ищу. Ни раскаяния, ни смятения.
— Зая жаловаться звонил? — мрачно усмехается Адиль, сбрасывая с ног кроссовки.
Я крепко стискиваю себя руками. Это по его мнению смешно? Избить человека, к которому я просила не приближаться, ничего не сказать и сейчас вести себя так, будто поступил правильно?
— Не звонил, а приезжал, — мой голос звенит едва сдерживаемым возмущением. — И не жаловаться, а извиниться. Дима, кстати, про тебя и слова не сказал. Много ума не нужно, чтобы понять, чьих это рук дело. Среди моих знакомых все давно перестали махать кулаками.
Адиль молчит, чем злит еще больше. Просто стоит и сверлит меня глазами, будто ждет, когда я уже наконец выговорюсь и замолчу. А я не хочу выговариваться одна. Мне нужен диалог. Я ведь его по-человечески просила… Разве я не заслужила получить хотя бы пару фраз в ответ?
— Почему ты не брал мою трубку? — вылетает меня жалобно. — Я звонила и писала тебе.
— Я работал. Телефон стоял на беззвучном.
— До обеда?! Я раз десять тебе набрала!
— Я работал до четырех утра. Потом увидел, но не стал тебе перезванивать. Проснулся недавно.
Зажмурившись, я отворачиваюсь. Тело трясет мелкой дрожью. Да, звучит понятно. Работал, не увидел, уснул. Но вчера мне было важно, чтобы Адиль ответил! Мы ведь только делаем первые шаги друг к другу… Если он хотя бы додумался разок взглянуть на телефон и перезвонил, мне бы не пришлось часами разглядывать потолок, борясь с бессонницей и желанием разреветься, и сегодня утром я бы не ощущала себя так, будто против меня одной ополчился весь мир.
— Я не могу на тебя положиться, — сиплю я, продолжая стоять к нему спиной. — Я попросила тебя не ехать к Диме, но ты все равно поехал… Думаю, в ту же ночь. Выходит, мои слова для тебя пустой звук. Ты даже понятия не имеешь, как мне сейчас сложно…
Смолкнув, я запрокидываю голову вверх, чтобы помочь слезам закатиться обратно. Сложно, потому что спустя семь лет ничего не меняется. Все против нас, а я по-прежнему ни в чем не уверена.
— Ты же знаешь меня. Ни хера я бы это так не оставил.
Я поворачиваюсь. Черт с ним, со слезами. Пусть видит.
— Адиль, с возрастом люди меняются. Нам уже не по двадцать… У Димы сотрясение мозга… А если бы он упал неудачно и проломил себе череп? Мне остаток жизни нужно было тебе передачки носить?
Он молчит. Снова молчит. Мое худшее наказание.
— Ты не берешь мои трубки, и ты ни разу не пригласил меня в свою квартиру. Мы встречаемся только у меня. Почему? Потому что она съемная или потому что тогда тебе страшно по-настоящему впустить меня в свою жизнь? Отношения — это ведь не то, что можно поставить на паузу, когда угодно… Что я для тебя? Готов ли ты со мной считаться?
— Чего ты плачешь, а? — Адиль делает шаг ко мне. — Я дождался сиделку и сразу приехал.
Я отшатываюсь назад. Потому что он не отвечает на мои вопросы, а пытается банально сменить тему.
— Может быть, если бы ты не уехал семь лет назад, это оправдание бы подошло. Да, ты считаешь, что тогда я была сама во всем виновата и сейчас сильно напрягаться не стоит… Но я думаю по-другому.
Все эмоции от событий последних суток концентрируются в грудной клетке и с ревом взмывают к вискам. Лицо Димы, покрытое синяками и ссадинами, молчащий телефон Адиля, воображаемые сцены секса со стриптизершей и этот чертов завтрак, где мне фактически прилепили на лоб диагноз поломанной мазохистки. И Адиль действительно ни разу не предложил поехать к нему.