Тем утром из Лондона в запечатанном пакете были доставлены фотографии крупных обломков, подобранных партизанами у реки Буг недалеко от городка Семятище в восточной Польше. Двумя неделями ранее было перехвачено сообщение о том, что два ведущих немецких ученых из секретной ракетной лаборатории в Пенемюнде направляются в этот район Польши, где немцы, со всей очевидностью, устроили испытательный полигон. Теперь Блюм мог сложить два и два. За пару дней до этого партизаны сообщали о вспышке, замеченной в небе ранним утром недалеко от Семятище, потом огненный шар спикировал на землю. Скорее всего, это было неудачное испытание секретного оружия. Таким образом, на снимках были не обычные обломки, а, возможно, результат испытания управляемых ракет, о которых ходило много слухов. Их разрабатывали, чтобы применить против Англии. Сами обломки пока оставались у польских партизан, ожидая отправки в Англию, где их изучат эксперты — в рамках операции «Мост».
Снимки, которые сейчас держал в руках Блюм, могли стать самым важным прорывом разведки за всю войну.
Несмотря на свои двадцать три года, Блюм был основным координатором контактов с Армией Крайовой — польской группой сопротивления, осуществлявшей диверсии и нападения в глубоком тылу немцев на направлении Восточного фронта, трещавшего по швам. Однако, сидя за столом в душном подвале, он жаждал настоящих действий. Всего три года назад он изучал экономику в университете родного Кракова и, чтобы порадовать матушку, играл на фортепиано Листа и Шопена, хотя ему больше нравилась современная музыка: Фэтс Уоллер и другой американский джаз, завоевывавший Европу со скоростью лесного пожара. Он неплохо играл, хотя до младшей сестры Лизы ему было далеко: все говорили, что однажды она будет играть на своем кларнете в национальном оркестре. Отец Блюма владел находившимся на улице Святого Флориана лучшим в Кракове ателье шляп. Они торговали великолепными фетровыми шляпами, борсалино и Федорами, даже маленькими твидовыми альпийскими шапочками, столь популярными среди австрийцев и немцев. Они даже шили штреймели. Шляпы не знают границ, говаривал его отец. До прихода нацистов они жили не в Еврейском квартале, а в просторной квартире на улице Гродзка около Мариацкого костела. Клиентами его отца были деловые люди, чиновники, профессора, раввины и даже члены королевских семей. Их жизнь была в музыке, в творчестве и друзьях из разных слоев польского общества. Они говорили на польском, а не на идише, и не соблюдали кошер.
Его матушка любила рассказывать историю о том, как гостившая у них однажды тетя Роза попросила ее: «Я знаю, что тебе все равно, но могла бы ты хотя бы положить разные ножи для мяса и масла?»
На что матушка ответила: «Но разве ты не в курсе, дорогая тетя, что мясо жарят на масле?».
У бедной тети аж кровь отлила от щек.
Но это происходило до того, как в 1941 году все лавки и мастерские, принадлежавшие евреям, ликвидировали, а людей, независимо от религиозных убеждений, переселили в гетто.
В университете Блюм вступил в политическое движение свободной молодежи. Он даже участвовал в издании антифашистских листовок. Затем в октябре было объявлено, что евреи больше не могут учиться в университете. Магазин его отца разграбили, повесив на дверях большую желтую звезду, а их всех заставили носить специальные нарукавные повязки и нашивки. Два поколения подряд их семья продавала лучшие в городе шляпы, и теперь, через шестьдесят лет, им пришлось закрыться. Переехав в гетто, они поселились в тесной запущенной квартирке на улице Юзефа вместе в двоюродными родственниками Херцлихами — двенадцать человек в четырех комнатушках. Блюм стал курьером подполья: он доставлял почту, передавал сообщения от семьи к семье, иногда брал на сохранение деньги; он доставал продукты, лекарства и даже оружие. Его университетский друг Яков Эпштейн, выросший в этом районе, показал Натану подземные коммуникации и туннели, тайные проходы между домами и места, где можно было спрятаться, если что. Он мог ориентироваться в церковных подземельях и на чердаках домов не хуже любого местного воришки. Если бы его поймали с контрабандой, его бы ждала смерть, а родных — суровая расправа. У Блюма было невинное лицо, но под маской доверчивого паренька таилась большая решимость.
Однажды, спасаясь от ареста во время рейда, он спрятался под набитым солдатами немецким военным грузовиком и, выкатившись из-под него в последний момент, успел скрыться за мусорными баками. В другой раз его остановили, когда он проносил под подкладкой рюкзака деньги и письма. Он предъявил фальшивый паспорт на имя рабочего с сахарной фабрики, находившейся за пределами гетто.
— Ты выглядишь слишком молодо для рабочего, — скептически заметил охранник.
— Но я же не управляющий, — отреагировал Блюм, ничем не выдав своего страха. — Я всего лишь уборщик.
Его пропустили.
Был случай, когда он убегал по крышам, а в него стреляли. К счастью, пуля всего лишь царапнула руку, но матушка лечила эту царапину, как будто смертельную рану.
Весной 1941 года гетто закрыли, и отношение к евреям стало еще хуже. Слухи о расправах в Лодзи и Варшаве только усиливали ощущение опасности, висевшее в атмосфере. Говорили о массовых депортациях в места, откуда никто не возвращался. С лица отца не сходило выражение глубокой печали. Все нажитое трудом двух поколений у них отняли. Многолетние клиенты из числа чиновников, знакомые из богатейших семей Кракова даже не отвечали на его письма. Однажды Эпштейна, друга Блюма, арестовали и увезли из квартиры в Силезский дом, где находилось гестапо. Больше о нем никто не слышал. Мать умоляла Натана остановиться — его арест был лишь вопросом времени. Как-то раз к его отцу пришел раввин Моргенштейн. В главной синагоге Кракова хранился очень ценный Талмуд, датированный двенадцатым веком, с собственноручными комментариями ученика великого кодификатора Торы Маймонида. Старейшины храма постановили во что бы то ни стало сохранить священное писание. Его нужно было вывезти и доставить в безопасное место. И кто подходил на эту опасную роль больше всего?
Блюм.
Как же Натану не хотелось покидать родителей и сестру, которая всегда была его лучшим другом! Слухи о надвигающейся депортации становились все более настойчивыми. Кто позаботится о его семье? Кто лучше него защитит их? Некоторые из его товарищей собирались остаться в гетто и оказать сопротивление.
Но отец Блюма говорил, что этот Талмуд — величайшая из всех европейских реликвий. А что ожидало Натана, останься он в гетто? То же, что и Якова, увезенного в гестапо. Смерть. Рано или поздно это случится, убеждал его отец. «И что тогда будет с твоей матерью?» Или же его депортируют. И чего он дожидается? «Так у тебя, по крайней мере, появится надежда выжить». У подполья была возможность вывезти Натана на север. Сначала он поедет в грузовике с молоком, потом поплывет по Висле на барже до Гдыни, а там доберется морем до Швеции. Быть избранным для такой миссии — это великая честь, сказал отец. В конце концов Натан сдался и согласился ехать — фактически, против своей воли. Через месяц он вручил бережно закутанный манускрипт еврейскому комитету беженцев в Стокгольме. Двоюродный дядя по матери, живший в Чикаго, оплатил переезд Натана в Америку. Таким образом Блюм, которому едва исполнилось двадцать лет, не знавший ни слова по-английски, но полтора года успешно скрывавшийся от немцев, оказался по другую сторону Атлантического океана.
Английский он выучил быстро — по кинофильмам и с помощью родственников, у него был талант к языкам. В следующем году Натана приняли в Северо-западный университет, где в течение года он продолжал изучать свою прежнюю специальность. А потом пришло известие, что в качестве наказания за убитого офицера немцы нагрянули в гетто, выстроили на площади всех жильцов дома, в котором жила семья Блюма, в том числе его отца, мать и сестру, и всех расстреляли. Его родственники Херцлихи тоже погибли. Немцы называли это «сорок за одного». Сорок бесполезных еврейских жизней за каждого убитого немца. В тайно вывезенном из гетто письме говорилось, что окровавленное тело его отца вместе с несколькими другими расстрелянными повесили на площади, где оно разлагалось, не захороненное, в назидание окружающим. Исидор Блюм был достойным человеком, больше всего на свете, после своей семьи, он любил подбирать идеальные шляпы для всех, включая немцев и австрийцев. А бедная Лиза, про которую все говорили, что она станет солисткой национального оркестра Польши! Она даже не разбиралась в политике. Ей было дело только до Моцарта и нот. Блюм был безутешен. Ее будет ему не хватать как никого.
Натан только и думал о том, что, будь он там, он не позволил бы родным выйти из дома. Он увидел бы, как подъезжают грузовики, и придумал бы способ сбежать: сотни раз во время комендантского часа он пользовался лазом, который вел в подвал, откуда можно было добраться до сквера, ведущего к фабрике, где шили рубашки, а дальше на Львовскую улицу. А если немцы уже вошли в здание, можно уйти по крышам и через Герцеля, дом 10, по пожарной лестнице спуститься в сквер. Если бы только он был там, он бы ни за что не выпустил их на площадь! Он видел, что немцы творили с людьми, когда хотели подвергнуть их наказанию для всеобщей острастки.
Узнав о смерти родных, Блюм потерял всякий интерес к учебе. Он оказался в чужой стране, изучал ненужные ему предметы на иностранном языке. Все, кто был ему дорог, погибли. После нападения на Перл-Харбор все подряд студенты начали записываться в армию. В надежде вернуться в Польшу и отомстить ненавистным шкопи, немецким свиньям, Блюм тоже пошел на военную службу. Его направили в разведку, так как он владел языками. Большая честь, объяснили ему — самый достойный способ воевать за победу.
Но прошел год, а он все еще сидел здесь.
Стало известно, что молодых солдат, в основном евреев из Германии, набирали в учебку в Форт-Ричи на западе Мэриленда. Их готовили к участию в высадке (которая, как все знали, скоро должна была произойти), чтобы использовать для допросов немецких пленных и установления контактов с партизанами. Блюм уже подал рапорт о переводе, но пока что ему приходилось просиживать тут в подвале, оттачивая навыки, которым он был обучен в детстве. Перевести и проштамповать документы и передать их дальше по инстанции. Там, в Европе, он хотя бы мог отплатить за смерть родных. Он ни на один день не мог отделаться от мысли, что он сам уехал, а его близкие остались и погибли. Пока война не кончилась, Блюм хотел успеть сделать нечто существенное, хотел отомсти