бералы. Только вздыхают и удрученно качают головами, упрашивая Норико не быть такой буйной. Они ценят ее способности. В нашем классе лучшие отметки по математике — у Норико. Но, в принципе, она меня немного утомляет.
Я остановилась, ожидая, что мадемуазель Ямабе сейчас начнет выговаривать Норико и Миёко. Однако учительница, положив мне руку на плечо, благосклонно кивнула моим подругам: ничего страшного, мол — идите. Со всех сторон нас обгоняли девочки, спешащие в классы. Мы с мадемуазель Ямабе прошли еще несколько шагов и остановились у фонтана, что в центре двора. Впрочем, фонтаном его трудно назвать. Вода не вздымается струей, а еле булькает. Гладь небольшого круглого бассейна спокойна. Безмятежно плавают цветки белых лилий, а между их стеблями снуют крошечные золотые рыбки.
— Я хочу поговорить с тобой о службе, которую мы проведем на Троицу, — говорит учительница. — Вести службу будут девочки из двенадцатого класса. Может, ты к ним присоединишься?
Я молчу, и она вынуждена продолжить:
— Две девочки вызвались играть на пианино и петь. Еще одна захотела читать отрывки из Библии. А ты можешь рассказать всем о том, что такое Троица в твоем понимании. Таким образом, ученицы проведут службу самостоятельно, а мы с пастором Мики выступим в роли обычных прихожан.
— Боюсь, что не смогу, — ответила я.
Прошло почти две недели, как я перестала посещать церковь, хотя в школе об этом никому не сказала. Впрочем, все мои подруги далеки от религии. Мы, конечно, присутствуем на утренней молитве, но чисто по обязанности. Почти для всех молитва означает не больше, чем получасовое разглядывание своих ногтей. Правда, когда мы поем псалмы, некоторые девочки вовсю стараются продемонстрировать свои хорошие голоса.
— Ты не должна смущаться, что остальные девочки старше тебя. Ты же пишешь прекрасные сочинения. Поэтому мне хочется, чтобы именно ты прочитала проповедь.
Учительница нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Росту она совсем небольшого, ниже почти всех учениц, и полновата. В своем вечном коричневом костюме напоминает перекормленную коалу. Такие стоптанные кожаные туфли впору носить ребенку. Мои одноклассницы часто подсмеиваются над ней (конечно, за глаза). Говорят, что она ударилась в религию, потому что осталась старой девой. Кроме Бога ей некого любить и не в кого верить. Я в таких случаях резко обрываю подруг. Но, честно говоря, не люблю беседовать с мадемуазель Ямабе. Меня коробит, когда она впивается в меня глазами-бусинками и постоянно вздыхает. При этом она подходит вплотную к собеседнику, чуть ли не наваливается на него. Вот и сейчас та же мизансцена. Я хочу отступить назад на пару шагов, но отступать некуда: за спиной — фонтан, а падать в воду мне не хочется.
Я огляделась вокруг: может, увижу кого из подружек и найду удобный предлог, чтобы прекратить разговор. Но школьный двор пуст, все уже в классах. Через несколько минут прозвенит звонок.
— Ладно, обдумай хорошенько, — похлопала меня по плечу мадемуазель Ямабе. — Заходи ко мне в обеденный перерыв, обсудим все подробней.
Покорно кивнув, я помчалась на урок.
В учебном кабинете, где проходил первый урок, я сразу же увидела, что Норико предусмотрительно оставила для меня место у стены, рядом с сумкой, где сидят мои птички. Воробьи два дня назад вылезли из гнезда и прыгают по всему контейнеру, пытаясь сесть на жердочки, которые я там установила. Один из них клюет семена, рассыпанные по дну сумки, но не глотает их — клюнет и тут же выплюнет. Когда я открыла дверцу и достала шприц, все три птенчика с готовностью вытянули шеи и разинули клювы. Глотая корм, они отчаянно машут крыльями. Воробьи уже успели опериться. Спинки и грудки у них коричневые, но на грудках есть еще белые полоски.
На меня никто не обращает внимания. Привыкли. Две недели назад, когда я впервые доставила ценный груз в школу, лишь немногие девочки захотели рассмотреть птенцов вблизи. Остальные же посчитали их уродливыми созданиями. «Не хочу даже смотреть — у меня от них мурашки по коже бегают», — заявила одна девочка. А когда я вытащила дубоноса из гнезда, чтобы покормить, она с визгом бросилась прочь. Таких придурковатых девчонок в нашей школе хватает. Их пугает все: паук, мирно ползущий по полу, дребезжание оконного стекла при внезапном порыве ветра, даже стук жестяной банки с содовой водой внутри торгового автомата. Я с такими не дружу. Мне нравятся умные и занятные девчонки, пусть даже чересчур шумные, вроде Норико.
Пока я кормила дубоноса, в класс вошел наш учитель японской литературы господин Окада. Приветливо кивнув мне, он начал урок, а я судорожно спешила запихать в клюв птенца последнюю порцию. В отличие от воробьев, дубонос целый день спит в своем гнезде. Он тоже подрос, покрылся серыми перьями, но не встает с места и не чистит перья, не вытягивает от нетерпения шею, не поднимает шум, когда я приношу корм. Он вообще молчун, лишь иногда посвистывает. Впрочем, этот свист скорее напоминает скрипение. Порой мне кажется, что я его напрасно мучаю. Может, лучше позволить ему спокойно умереть, если он сам на такой печальный конец настроился? Но это так — праздные мысли. Покончив с кормежкой, я почистила птенцу клюв и осторожно положила его обратно в гнездо.
Господин Окада между тем рассказывает классу о Сэй Шо Нагон, эссеистке XII столетия, чьи произведения мы читаем уже две недели. Учитель попросил девочку, сидящую в первом ряду, прочитать отрывок из эссе. Речь там идет о хороших и дурных манерах, о чувстве прекрасного. Автор, например, подсказывает читателю, насколько широко надо открывать окно, чтобы заснеженные вершины гор смотрелись из него наиболее эффектно. Сэй Шо Нагон составила длинный список вещей, свидетельствующих о хорошем либо о плохом вкусе их хозяина. Норико потихоньку подсовывает мне записку. Открываю — карикатура на нашего учителя. Норико нарисовала его клетчатый галстук намеренно огромным и подписала: «Плохой вкус». Я чуть не прыснула. Норико абсолютно права: Сэй Шо Нагон непременно включила бы галстук господина Окады в список предметов дурного вкуса.
Просто удивляюсь, почему наши учителя-мужчины так неэлегантны? Галстуки и носки господина Окады совершенно не сочетаются с другими деталями его одежды. Господин Шимода, преподаватель математики, ходит в июне в сером зимнем пальто. Ему и в голову не придет купить на лето легкий плащ. Господин Сугимото, учитель биологии, часто надевает спортивный джемпер наизнанку. На спине болтается ярлык, швы — наружу, а ему хоть бы что. У Норико собралась уже целая коллекция карикатур. Жаль, что она не может сесть в машину времени, вернуться в XII век и приняться вместе с Сэй Шо Нагон за написание энциклопедии дурного вкуса. Представив себе эту картину, я снова чуть не расхохоталась, но тут же весь смех как рукой сняло: я вспомнила, что в обеденный перерыв мне предстоит разговор с мадемуазель Ямабе и нужно будет честно признаться ей в том, что больше я не верю в Бога.
В кабинете мадемуазель Ямабе на стене за ее письменным столом висит большая черно-белая фотография 1944 года. На ней — пятнадцать девушек в белых платьях и две учительницы в темных костюмах. Они расселись полукругом у фонтана во дворе нашей школы. Эти школьницы каждое утро приходили на церковную службу, даже после того как правительство запретило Академии проводить религиозные обряды. В то время христианство, религия наших злейших врагов — американцев, подвергалось гонениям. Исповедовать его считалось не патриотичным. В муниципальных школах перед уроками проходили службы по канонам синтоизма — восхваляли императора Японии. Каждый христианин подозревался в шпионаже.
Но, несмотря на запреты, эти пятнадцать девочек собирались по утрам в часовне. Проводила службу мадемуазель Фуджимото, президент Академии и преподаватель богословия. Девушки читали отрывки из Библии, пели псалмы и молились о долгожданном мире. В итоге мадемуазель Фуджимото — она до сих пор ходит в церковь пастора Като — посадили в тюрьму, где она провела две недели. Ее освободили после того, как ее семья заплатила солидный штраф. Мадемуазель Фуджимото снова стала собирать девушек в часовне и с еще большим усердием молиться о мире. Уйдя на пенсию в 1960 году, она оставила этот снимок на стене своего кабинета, который заняла мадемуазель Ямабе.
Впервые я увидела его задолго до того, как пришла учиться в академию. Уменьшенные копии хранились в альбомах моей матери, госпожи Като и госпожи Учида. Еще когда мне было лет шесть или семь, я легко их узнавала на этой старой фотографии. Мама сидит в центре, прекрасное овальное лицо обрамлено длинными волосами. Большие глаза устремлены прямо в объектив. Впечатление такое, что она хочет сказать кому-то: «Можете прийти и арестовать нас. Мы готовы к любым испытаниям». На фотографии мать самая хорошенькая из всех, не считая, может, госпожи Учида. Она вторая справа — стройная девушка со стрижкой каре, тонко очерченным лицом и пикантным разрезом глаз. У госпожи Като, сидящей рядом с матерью, волосы заплетены в густые длинные косы. Тяжелый квадратный подбородок, взгляд уверенный. Сразу видно, что она — лидер и выйдет замуж за христианского священника, чтобы бороться вместе с ним за веру в Иисуса. Эти девушки примерно того же возраста, что и я сейчас. Интересно, как бы выглядели мы втроем — Норико, Миёко и я — в белых платьях у фонтана? Догадался бы кто-нибудь лет через двадцать, что Норико обладала взрывным характером, чувством юмора и, помимо прочего, слыла гением математики, что Миёко отличалась редкой добротой и на нее всегда можно было положиться, а я?.. А что я? Что можно сказать о девочке, которая кормит во время уроков птенцов и утратила веру в Бога? Было бы это написано на моем лице?
Мадемуазель Ямабе предложила мне присесть. Я села у письменного стола напротив нее. Фотография — прямо передо мной. Учительница знает, что одна из этих девушек — моя мать, уехавшая из нашего дома.
— Ну, обдумала? — приветливо спросила она.
Я кивнула. Она ждет продолжения.