Не то чтобы у меня было ужасное детство. Часто слышишь жуткие истории о том, как дети страдают от гораздо большего насилия и жестокого обращения, чем доставалось мне, и я ни в коем случае не ставлю себя в один ряд с ними. Но знаю, что в детстве мне хорошенько подпортили психику – я до сих пор не оправился. Разумеется, химия в мозгу каждого человека – разная, поэтому одни могут испытать нечто крайне ужасное и не пострадать психологически, а другие – жить как у Христа за пазухой, но при этом считать, что с ними жестоко обходятся. Я могу рассказать лишь о своем опыте и, учитывая, насколько хреновая у меня память, не могу быть на сто процентов уверен в некоторых произошедших событиях.
Понятия не имею, как будет выглядеть моя история на бумаге. Прежде всего, никакой повестки дня у меня нет, за исключением некоторых моментов, которые хочу сразу же прояснить и надеяться, что мне удастся объяснить, насколько связаны друг с другом разные стадии моей жизни. В чем я точно уверен, так это в том, что после всего этого не выйду сухим из воды.
Помнишь эпизод в фильме «Заводной апельсин», когда главного героя заставляют держать глаза открытыми и чувствовать себя как дерьмо каждый раз, когда он вспоминает, какой же он безнравственный мудак? Нечто похожее я испытывал, когда писал эту книгу. Безусловно, меня никто не заставляет ее писать, и в жизни было много классного, но сегодня противно вспоминать старые выходки и поступки, меня чуть ли не тошнит от мысли о том, до какой мерзости я был способен опуститься.
И пусть прошло уже полжизни с тех пор, как я в первый раз бросил пить и принимать наркотики, я по-прежнему иногда просыпаюсь в холодном поту, думая о том, что творил, и гордиться здесь совершенно нечем. Но если бы я делал из мухи слона, возлагая на себя ответственность за каждое свое новое преступление против человечества, книга очень быстро бы тебе наскучила. Поэтому с первых же страниц должен попросить тебя поверить мне на слово, что сегодня я стараюсь не быть совсем уж конченым мудаком, а если кто-нибудь захочет меня осудить, пусть сделает это после финального свистка.
Могу пообещать лишь одно – никому не собираюсь читать мораль и призывать завязать с алкоголем и наркотой. Если кто-то хочет поймать кайф – мне насрать. Я свое уже попробовал, теперь твоя очередь – нажрись до беспамятства и доведи себя до ручки, если так хочется. Конечно же, если другим мой опыт покажется близким и каким-то чудом поможет стать не таким засранцем, каким был я, тогда прекрасно. Но я не хочу, чтобы ты думал: «Ой, да этот уебок сам был лютым рок-н-рольщиком, а теперь учит других, как жить». Нахуй эти нравоучения. Этого мне хочется меньше всего. И если я, пойдя по стопам Джека Уайлда, в итоге оказался в Голливуде, это совсем не значит, что я тоже купил билет в один конец в страну грез и фантазий.
Пройдет еще несколько лет, и я встречу собственного Фейгина[7], также известного как Малкольм Макларен (которому, к слову, нравилось все это диккенсовское дерьмо). И как только это произошло, возникло ощущение, что старина Джек передал эстафету, незадолго до того, как наша веселая группа музыкантов-беззаконников словно в последний раз стала рыскать по карманам звукозаписывающих компаний. Но к тому времени, как до нас дошло, что наш вороватый Свенгали[8] потратил все награбленное добро на фильм «Великое рок-н-рольное надувательство»[9] – где объясняется, что идея создать панк, оказывается, принадлежала ему, а мы всего лишь кучка сосунков, не умеющих играть, – мы сами остались в дураках.
А что касается жалкого противного засранца с приятной мордашкой, которому вечно мало… слушай, давай ненадолго оставим Джонни Роттена в покое, ладно? Он уже не раз высказывался. Может быть, даже чересчур много. Теперь моя очередь. Безусловно, без Джона – или Малкольма, Куки, Глена или даже Сида – Sex Pistols бы не появились, но фундаментом стало именно мое дерьмовое воспитание. И я не выделываюсь. Факты – вещь упрямая.
Глава 2. Первая папироса
Родился я в 1955 году – приблизительно в то же время, что и рок-н-ролл. Чувство ритма унаследовал от мамы, Мэри Джонс, которая была стилягой, потому что, когда она отжигала во Дворце танцев «Хаммерсмит», я сидел в ее чертовой утробе.
Модницы – и модники[10], коим был мой батя – стали первыми в длинной веренице культовых молодежных движений Британии, которые слегка помогали оживить послевоенные годы. Название «тедди-бой» было сокращением от стиля одежды эпохи Эдварда, который они предпочитали (вроде зауженных брюк и длинных курток из драпа). Они первыми начали отрываться под песню Rock Around the Clock, когда вышел фильм «Школьные джунгли» (1955). Неудивительно, что у меня столь мощная связь со всеми старыми рокерами того времени – конечно же, это Эдди Кокран[11], но не только он.
Лет до шести детство мое проходило довольно спокойно. Ладно! Короче, батя взял да и свинтил, особо не парясь и не дожидаясь моего рождения, а в то время ни в коем случае нельзя было быть тем, кого принято называть «ублюдком». Но вины отца здесь нет. Полагаю, как только он узнал, что мама залетела, тут же свалил. И обстановка в доме казалась мне совершенно нормальной – ущербным я себя не чувствовал. Скорее, даже наоборот. Ты, возможно, спросишь: «Откуда ребенок может знать, что такое “нормальный”, если даже сравнить не с чем?» Но, наверное, просто интуитивно ощущаешь. У меня было так.
Мы с мамой жили с бабушкой Эдит и дедушкой Фредом в квартире на третьем этаже на Риверсайд-Гарденс, в Хаммерсмите. Это такой большой кирпичный жилой район массовой застройки рядом с мостом. Если ехать из Лондона в аэропорт Хитроу по дороге на запад через эстакаду, то слева можно увидеть «Хаммерсмит Одеон» – или «Аполло», как его сегодня называют. Когда съезжаешь с эстакады на магистраль, наши квартиры будут справа. Возможно, все уже по-другому, но когда я последний раз там был (в 2008 году), изменений не заметил.
В квартире жили не только мы вчетвером, а еще трое детей моих бабушки и дедушки. Я спал в люльке у изножья кровати, на которой дрыхли мама со своей сестрой Фрэнсис. У бабушки с дедушкой имелась своя комната, а дальнюю комнату занимали два моих дяди, Барри и Мартин. Квартира была угловая, поэтому одно большое окно выходило на эстакаду, ведущую к «Одеону» (позже, когда я стану старше, она окажется местом нескольких памятных приключений), а другое окно выходило на противоположную сторону. Лифтов не было, поэтому приходилось подниматься по ступенькам. В общем, тот еще гадюшник. Настоящий район массовой застройки викторианской эпохи – неплохое жилье для обычных работяг, которые могли заработать на хлеб с маслом.
Правда, не знаю, как семья Джонсов умудрялась не отставать от остальных, потому что дед был ленивым мудаком. Поговаривали, что он откосил от Второй мировой, засунув ногу под трамвай и сильно ее покалечив. Не знаю, правда это или нет, но все то время, что я там жил, дед ни дня не работал. Может быть, из-за той же травмы, благодаря которой откосил от армии.
Пока бабушка ходила на работу и драила чужие дома, дед просто сидел на стуле и весь день курил папиросы. Но ему все же удалось прикупить себе тачку – «Остин A40», который заводился с помощью ручки. Припаркованная во дворе прямо под окнами, машина считалась показателем положения в обществе, пусть даже эта колымага вечно ломалась, когда дед пытался отвезти нас в Брайтон. Выходит, не так уж и сильно покалечена нога, раз он мог водить. Помнится, иногда он усаживал меня себе на колени и давал порулить на парковке – мой первый опыт вождения, еще до совершеннолетия; может быть, поэтому я так люблю машины.
Большинство моих воспоминаний о тех временах счастливые и радостные. Помню, как бабушка мыла меня в раковине или готовила старомодные пудинги на сале[12], когда накрывала миску полотенцем и обвязывала веревкой. Бросала в тарелку изюм, а затем поливала все это сиропом из зелено-золотистой жестяной банки с надписью Tate & Lyle. Многое из того, что произошло на прошлой неделе, тут же вылетело из головы, но я до сих пор, спустя пятьдесят пять лет, помню этот восхитительный вкус пудинга на языке, будто ем его прямо сейчас.
Бабушка меня не баловала, просто делала то, что и любая бабушка (или родители, если на то пошло), – воспитывала, я полагаю, растила, так это вроде называется. В это время я не очень хорошо помню маму, хотя она была рядом. В квартире жило очень много народу, поэтому легко можно было кого-то упустить из виду, но я хорошо помню, как бабушка делала уборку, и готовила ужин, и следила за тем, чтобы все были одеты и накормлены. Она была замечательной.
Сложилось ощущение, что мальчиков бабушка любила больше, чем девочек, и ее сыновья, возможно, никогда не были обделены вниманием. Может быть, маме и не нравилось, что, когда я был мелким, бабушка относилась ко мне со всей душой, теплом и любовью. Глядя на это, мама ко мне охладела.
Об отце я знал лишь то (помимо того, что он был стилягой и именно так они с мамой и познакомились), что звали его Дон Джарвис и он был боксером-любителем из Фулхэма. Это единственное, что мне рассказывала мама. Думаю, до меня быстро дошло, что она не горит желанием говорить на эту тему, хотя помню, что ходил с ней в здание какого-то суда, будучи совсем мелким, и мама надеялась получить от отца хоть какие-нибудь деньги. Вряд ли ей это удалось, потому что они не были женаты, и, выйдя из здания суда, мама начала ныть, жаловаться и причитать.
У нас в семье вообще любили поныть, но и смеялись мы немало. Дед был старым угрюмым придурком, но забавным. Сажал к себе на колени – это было нормально, никаких пошлостей – и затягивался папиросой, а потом держал ее прямо у меня перед лицом. Я обожал этот запах. Вдыхать дым было невероятно круто, непередаваемые ощущения, когда ты еще ребенок. Когда дед клал эту штуку обратно в комод, я кричал: «Где ма папироска? Где ма папироска?» Самокрутка была у деда не для особого случая, а на