жала красотой. Годы спустя, когда вышел фильм «Бразилия» (1985), все сцены, снятые внутри электростанций, казались мне до боли знакомыми – я знал, что уже там был.
Как только ты вылезал на крышу, тут же видел четыре гигантские дымовые трубы с прикрепленными к ним небольшими лестницами, по которым можно залезть. Я добирался почти до конца, но не на самый верх, потому что, сука, страшно. В юности я был очень проворным – одна из моих многочисленных способностей – и не боялся высоты, но, поверь, там было реально стремно. Кто-то мне сказал, что в своей книге Глен Мэтлок драматично описывает, как за мной гнались полицейские, вынудив залезть на самый верх одной из дымовых труб, но я, честно говоря, такого не помню (и что бы я сделал, если бы меня поймали, – спрыгнул?), поэтому, может быть, я немного приукрасил, когда ему об этом рассказывал. Либо Глен приплел туда концовку какого-то фильма.
Когда поздно вечером ты вылезал из гигантской котельной на крышу, в лицо бил холодный, до дрожи свежий ветер. Очень жаль, что каким-то мудацким застройщикам позволили вытащить из станции все внутренности, чтобы по-быстрому срубить бабла. Дымовые трубы – единственное, что осталось от этого лондонского района. Ну, еще приют для собак.
В Баттерси можно было насладиться не только видом с крыши электростанции. Как я упомянул в начале главы, на территории ярмарки в парке происходило много чего замечательного. Мне нравилось туда ходить, а возле ярмарочной площадки, где стоял какой-то стиляга, пытаясь впечатлить девчонок и развести прохожих на деньги, на меня вновь снизошло музыкальное озарение. Звучали хиты того времени, и заиграла «(Sittin’ On) The Dock of the Bay» Отиса Реддинга[37]. Почерк был такой же, как и с «Purple Haze». Бах! Песня не просто остается в голове, но также изменяет сознание.
Я простоял там, наверное, часа два, надеясь услышать ее снова, но никто не собирался дважды включать одно и то же. На часах было уже девять вечера, ярмарка закрылась, и я пошел домой, а в котелке по-прежнему звучала песня «Dock of the Bay». Может быть, мне понравилось, как Отис посвистывает. Сегодня у меня свое радиошоу «Музыкальный автомат Джонси», где я насвистываю под гитарные аккорды какую-нибудь песню, и слушатели должны угадать: они жутко бесятся, когда не врубаются. Вероятно, все началось с ярмарки в Баттерси, но, скорее всего, чем-то меня, тринадцатилетнего паренька, песня все же зацепила.
Не знаю, почему снова так отчаянно хотел ее услышать. Ты, наверное, посмотришь на текст и скажешь: «Парень застрял у воды и мечтает о счастливой жизни», но я уже говорил, что никогда не слушал слова песен, хотя, может быть, не уделял им особого внимания. Не хочется признавать, поскольку складывается ощущение, что я какой-то придурок, но это не так – важнее всего для меня были мелодия и атмосфера. А если бы я думал о текстах, то снова почувствовал бы себя в школе. Разумеется, что-то может укорениться в сознании, и даже не понимаешь, почему так происходит. Как бы мне ни была близка песня Отиса Реддинга, в слова я не вникал.
В юности я никогда не задавал вопросы так же, как другие ребята. Мне казалось, что я кому-то досаждаю, поэтому вместо того, чтобы спросить: «Почему?», если мне было что-то непонятно, я просто молчал. Не то чтобы я не был любопытным или не замечал того, что происходит вокруг, но, если меня что-то беспокоило и сбивало с толку, помощи я ни от кого не ждал.
Когда в юности все вокруг и даже собственные родители намекают тебе, что ты – кусок говна, который ничего в жизни не добьется, волей-неволей начинаешь в это верить. Не то чтобы мама с отчимом мне всегда напрямую говорили: «Ты – ничтожество, и ничего из тебя не выйдет», хотя, как только начались приводы в полицейский участок, я стал слышать эту фразу все чаще; не покидало ощущение, что помощи и поддержки ждать не от кого.
К сожалению, Плащ-невидимка имел и обратную сторону. Поначалу меня просто игнорировали. Но потом я принял суровую реальность, поняв, что меня не хотят видеть в своем доме, и изменил отношение: «Что ж, если меня никто не заметит, может быть, я смогу просто заходить куда пожелаю и воровать шмотки. По крайней мере, хоть что-то с этого поимею». Было ощущение, что я никому не нужен, поэтому я пускался во все тяжкие. Некоторые проблемы были слишком мучительными, и, переключаясь с одного преступления на другое, я знал, что могу их игнорировать. Плащ меня защищал.
В то время мне было ни к чему, но думаю, друзья тоже смотрели на меня по-разному. С одной стороны, я был избранным – Джимми Маккен говорил, что я могу «упасть в коровье дерьмо и не испачкаться». С другой стороны, пусть даже мы никогда с ними это не обсуждали – особенно случай с отчимом, – друзья, должно быть, догнали, что у меня есть проблемы. Но ведь разве хочется, чтобы другие знали о том, как тебе хреново? Лучше пусть думают, что ты из нормальной семьи, и не считают белой вороной. Но почему тогда мне всегда хотелось остаться у Куки, или Хейзи, или у Джимми Маккена?
Постоянно хотелось тусоваться и оставаться с ночевкой у ребят. Наверное, я был той еще занозой в заднице, но предки друзей относились с сочувствием, и не припомню, чтобы кто-нибудь из них хоть раз дал понять, что я лишний. Они видели, что я непростой, но все равно как могли заботились обо мне. Видимо, мир не без добрых и отзывчивых людей.
Глава 7. Серебряная машина
В теории следующий наш музыкальный переход от скинхедов был не совсем очевидным. Обычно от Ска до Black Sabbath требуется несколько шагов, но мы преодолели разрыв одним длинным прыжком. Все слушатели моего шоу на радио скажут тебе, что, когда заходит речь о музыкальных жанрах, мне до сих пор нравится прыжок в неизвестность, и хеви-метал казался весьма логичным выбором. Когда старший брат Стивена Хейза включил нам Black Sabbath и песню «Whole Lotta Love» с альбома Led Zeppelin II, мы тут же подсели.
Брательника Стива звали Тони – правда, мы называли его Придурком, чтобы лишний раз позлить, – и семья Хейзов жила в Уайт-Сити. Это был суровый райончик, где проживало большинство крутых ребятишек из школы Кристофера Рена. Похоже, все улицы носили южноафриканские названия, и тогда я думал – это потому, что район называется Уайт-Сити (Белый город), но оказывается, дело в каких-то выставках, которые проводили перед тем, как построили стадион.
Я очень хорошо помню, как сидел на кровати в доме Хейзов и слушал: «Ду-ду… ду-ду-ду». Уверен, ты уже догадался, что это за песня – любой идиот сможет узнать в ней «Sweet Leaf» группы Black Sabbath. Я еще не начал всерьез заниматься гитарой, но если какая песня и заставит тебя захотеть играть эту музыку, – это, безусловно, «Sweet Leaf». Прикол в том, что мы были совсем невинными и не знали, что поется о травке. Только если я, конечно, не так ее понял, и решил, что песня с названием «Сладкий лист»[38] – на самом деле о наступлении осени…
Не то чтобы наркотики были для нас чем-то неизвестным. Когда я впервые попробовал мандракс[39], мне было всего четырнадцать. Сделал я это возле стадиона перед матчем «КПР» – это была безобидная маленькая белая таблетка, как аспирин, или, может быть, чуть толще – и после пары бокалов в два часа дня меня прилично накрыло. Помню, ребята постарше ржали надо мной, и я думал, что возбужденное состояние мне дико в кайф. Эти таблетки, наверное, достать было проще простого, потому что я себе без труда их раздобыл, хотя никого не знал.
Еще я пару раз принимал ЛСД, но люто ненавидел это дерьмо. Впервые попробовал дома у друга, прямо возле шоссе Уэстуэй. Кислота немного похожа на ту дорогу: как только на нее заезжаешь, остановиться уже не можешь и не знаешь, откуда съедешь. Его предки сидели у себя в комнате – ничего не подозревая, – а мы с корешем сидели через стенку от них. В какой-то момент я встал, чтобы пойти отлить, посмотрел на себя в отражение и увидел лишь черный скелет. Да ну на хер, еще время на это тратить! Вряд ли я хоть на секунду заснул, пока не наступил рассвет – казалось, ночь длилась вечно.
Понимаю, что кому-то ЛСД помогает, но в моем случае ни хрена не вышло. Примерно то же самое было с травой, я становился жутким параноиком, и меня прилично накрывало. Некоторым такое, видимо, помогает расслабиться, но я не могу получать от этого удовольствие – может быть, слишком боюсь потерять контроль над ситуацией.
Единственный импульс, который я оказался не в состоянии контролировать, – это зависимость от дрочки. В связи с этим в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет мои способности подглядывать вышли на совершенно новый уровень. Если ты когда-нибудь задавался вопросом, кто же в конце 1960-х и начале 1970-х проделывал небольшие дыры в стенах общественных туалетов, так вот знай, что это был я (конечно же, не только я один, но, если бы Западный Лондон устроил региональный чемпионат, я бы уж точно прошел отбор).
Я ждал и наблюдал, как какая-нибудь телочка заходит в сортир, а сам шел в соседнюю кабинку и подсматривал в отверстие. Отчасти я возбуждался оттого, что знал, насколько это неправильно, – возбуждение и чувство стыда от проникновения в сортир, невероятное желание передернуть и спустить, поскольку я знал, что это сиюминутное удовольствие было наибыстрейшим способом поймать кайф… Нормальные люди такой херней каждый вечер не занимаются, согласен? Я фактически стал местным педофилом, только в другой форме. Но меня тянуло в этот мир. Это дерьмо было сродни вирусу.
Однажды я подглядывал, и меня повязали. Смотрел через окно многоквартирного дома в Хаммерсмите, где жили богачи, и, видимо, меня кто-то увидел и вызвал полицейских. Они поймали меня и спросили: «Что ты делаешь?» Сначала я ответил: «Ничего», но так они мне и поверили.
Было неловко признаться, что я на самом деле пытался вздрочнуть, поэтому пришлось притвориться, что я собирался проникнуть внутрь. Оказалось, идея отличная, поскольку раз уж я туда не проник, им нечего мне предъявить. Но пришлось непросто, когда в развлекательном центре «Хаммерсмит» я стоял на крыше и подглядывал за женщинами в туалете, и меня поймала парочка вышибал. Эти верзилы свесили меня с крыши прямо вниз головой, держа за лодыжки, и угрожали сбросить.