«Дорогой тьмы, дорогой мрака…»
Дорогой тьмы, дорогой мрака,
Дорогой черного крота
И прорастающего злака, —
И вдруг: простор и высота.
Светает; ранний отблеск гаснет
В легко бегущих облаках
Зари холодной и прекрасной,
Как розоватых крыльев взмах.
И, как задумчивое чудо,
По тонким, утренним лучам
Нисходит тишина оттуда
К земли измученным сынам.
«Под вечер приляжешь усталый…»
Под вечер приляжешь усталый
Дороги на самом краю,
И ветром, совсем, как бывало,
Охватит всю душу твою.
И кто бы ни шел и ни ехал,
Печален иль навеселе, —
Ни слез не услышишь, ни смеха,
На ласковой лежа земле,
Широко раскинувши руки,
В высокой траве головой, —
Лишь ветра правдивые звуки,
Большое молчанье, покой.
«Видишь, в воздухе — видишь? — кружится…»
Видишь, в воздухе — видишь? — кружится,
То замедленнее, то быстрей,
Золотая спокойная птица
Над холодным простором полей.
Это осень. — Деревья редеют,
Виноград налился и созрел,
Листья красные медленно реют…
Что же сделал ты, что ты успел?
И стоишь, одинокий прохожий,
На вечерний глядишь поворот:
В небе краски все глубже и строже,
Тень от дерева молча растет.
«Пока мы торопимся, бьемся, хлопочем…»
Пока мы торопимся, бьемся, хлопочем
И, день отработав сполна,
Проводим поспешно летящие ночи
В объятьях угрюмого сна;
Пока мы мечтаем о счастье и силе,
Но грубо и грустно живем, —
Наш бедный комок изумительной пыли
В пространстве летит мировом.
По тем же простым, непреложным законам
(Давно уж неведомым нам).
Все в мире по ним происходит: со звоном
Источник бежит по камням,
И в небе прозрачное облако бродит,
И мягким столбом голубым
Все выше и выше над крышей восходит
(Давно уж не жертвенный) дым.
«Истлевший кокон покидая…»
Истлевший кокон покидая,
Вспорхнула бабочка, — и вот
Лазурь встречает голубая
Ее трепещущий полет.
Вот этот легкий и бездомный
Кусочек жизни в синеве —
Когда-то гусеницей темной
Он полз и прятался в листве…
Весенней радости предтеча,
Кружится в воздухе она,
И ей цветок растет навстречу
Из бездыханного зерна.
«Лежу в траве, раскинув руки…»
Лежу в траве, раскинув руки,
В высоком небе облака
Плывут — и светлой жизни звуки
Доносятся издалека.
Вот бабочка в нарядном платье
Спешит взволнованно на бал,
И ветер легкие объятья
Раскрыл и нежную поймал.
Но, вырвавшись с безмолвным смехом,
Она взлетела к синеве, —
И только золотое эхо
Звенит в разбуженной листве.
Блаженный день, не омраченный
Ничем, — тебя запомню я,
Как чистый камень драгоценный
На строгом фоне бытия.
«Качается бабочка…»
Качается бабочка
На тонком цветке;
Забытая куколка
Лежит на песке.
Ни смерти, ни тления,
Ни гибели нет, —
Полет и кружение,
И трепетный свет.
Когда же кончается
Сияющий день,
И луг одевается
В прохладу и тень, —
Серебряным воздухом
Безмолвно дыша, —
В селения звездные
Несется душа.
«Играет ветер, летний ветер…»
Играет ветер, летний ветер
Бродяги рваным пиджаком.
Прилег, притих, вон там, за этим
Зашевелившимся кустом,
И дальше — только пыль столбами
Вдоль по дороге понеслась,
И всеми яблоня ветвями
Его дыханью поддалась,
Зеленым закачалась флагом
Под небом сине-голубым.
А человек спокойным шагом
Идет, и тень идет за ним,
Послушна каждому движенью
И — удлиненна и тонка —
Кончается горбатой тенью
Подвешенного узелка.
А жаворонок, ставший частью
Воздушных золотых высот,
О легком и бесцельном счастье
На языке своем поет.
«На резкий звон разбитого стекла…»
На резкий звон разбитого стекла,
Сердито охая и причитая,
Хозяйка подбежала: со стола
Стекала тихо струйка золотая,
И пьяница, полузакрыв глаза,
Прислушиваясь к льющемуся звуку,
Блаженно подмигнул и поднялся
И протянул доверчивую руку.
Но было некому ее пожать:
Все с гневом осудили разрушенье.
Он загрустил; никто не мог понять,
Какое лучезарное виденье,
Средь золотисто-светлого вина,
Какой веселый мир ему открылся!
Он радостно — какая в том вина? —
Взмахнул рукою, — и стакан разбился.
Возвращение Пер Гюнта
Все море да море, и дни и недели,
Крик чайки, шум ветра, и рокот волны, —
И вот, наконец, исполинские ели
И первые фьорды норвежской страны.
И вот уж ее водопадные реки
И синие воды спокойных озер,
И там, на востоке, — знакомый навеки,
Холодный рисунок прерывистых гор.
Полями, лесами, все мимо и мимо,
И вот уж долина. Как мягко она
Лежит меж холмов; синеватого дыма
Как ясно струя над опушкой видна.
Там хижина… Боже! — За тем поворотом,
Под хвойным навесом… Там юность твоя,
Там тихая верность и преданность — все там,
Что ты променял на чужие края.
Уж тени ложатся на хижину сзади.
Под тихое пенье — нежна и тонка —
Твою поседевшую голову гладит,
Все гладит и гладит родная рука.
«Друг мой ласковый, друг мой любимый…»
Друг мой ласковый, друг мой любимый,
По пустым, по осенним полям
С сердцем сжатым задумчиво шли мы,
И на платье, на волосы нам
Наносило порой паутины;
В синем холоде запад тонул,
И далекий, печальный, равнинный
Ветер бедную песню тянул:
Как прощаются, как расстаются,
Как уходят; как долго потом
Паутины прозрачные вьются
Ясным вечером, в поле пустом.
«Все труднее жить на свете…»
Все труднее жить на свете,
С каждым годом, с каждым днем.
(Я давно это приметил,
Разглядел, — да что мне в том!)
С каждым годом, с каждым днем,
Грубой жизненной шумихи
Все грубее тесный круг…
Только ты, мой самый тихий,
Самый настоящий друг,
Говоришь о том, что в каждом
Сердце, как в сухом зерне,
В землю брошенном однажды,
В самой тайной глубине,
Радость спит, — и в час урочный,
Лишь ее припомним мы,
Как росток, живой и мощный,
Пробивается из тьмы.
Так сквозь горькие сомненья,
Так сквозь поздний холод мой
Ты несешь благословенье
Чистотой и тишиной.
«Не сомнение, но достоверность…»
Не сомнение, но достоверность
В трудный час испытанья — не страх,
Но ничем не смутимая верность.
Ты как воин стоишь на часах
Там, где многие дрогнут другие.
Ты душой научилась молчать,
И высокое имя Софии
На тебе как Господня печать.
В этой тихой и верной ограде
Так легко твое сердце поет,
Словно ангел невидимо сзади
Крепко обнял тебя и ведет.
«Качнулись, побежали тени…»
Качнулись, побежали тени,
Свернулась мгла на дне долин,
Еще короткое мгновенье —
И солнце, светлый исполин,
Смеясь, выходит из чертога;
Сквозь утренний и синий дым
Золотозвонная дорога.
Бежит далёко перед ним.
О, щедрый друг всего земного,
Все, что тревожило в ночи,
Всю тьму, все страхи — гонят снова
Твои победные лучи.
Ударили — и воды блещут,
Шумя; колышется леса,
И птицы в воздухе трепещут,
И удивленные глаза
Цветы навстречу им раскрыли,
И каждый лист и стебелек,
Незримой повинуясь силе,
Чуть повернулся на восток.
Есть Бог! Не может быть, чтоб даром,
Из пустоты, из ничего,
Таким сияющим пожаром
Зажглось такое торжество.
Ты чудную кидаешь ризу
На плечи, на холмы земли,
Чтоб смертные отсюда, снизу,
В минуты лучшие могли,
Подняв лицо тебе навстречу,
Постичь притихшею душой,
Какого пламени предтеча —
Светорожденный пламень твой.
«Снова в глубь и мглу колодца…»
Снова в глубь и мглу колодца
Погружается бадья.
Зазвенит и расплеснется
Серебристая струя.
С благодарною отрадой
К ней склонится человек
И текучая прохлада
Смоет пыль с горячих век.
О, вода, живая сила.
Как серебряная кровь,
Ты поешь, земные жилы
Наполняя вновь и вновь.
Родником бежишь гремучим
Из расселины скалы,
Водопадом с горной кручи
Падаешь средь дымной мглы,
Застываешь гладью сонной
Неподвижного пруда,
Где и тонет и не тонет
Отраженная звезда.
Дай и мне к тебе склониться,
Наклониться над тобой,
Дай бесстрастьем вдохновиться,
Холодом и чистотой.
Дай услышать, как бывало,
В шуме медленной волны
Тайной музыки начало,
Выросшей из тишины.
Восьмистишия
1. «Сойди на этот плоский камень…»
Сойди на этот плоский камень,
Стань на колени, отогни
Большую ветку, и руками
Воды холодной зачерпни.
Она прольется. — И не надо
Хранить ее; в ладонях ты
След унесешь ее прохлады,
Ее певучей чистоты.
2. «На скатерти, на полотняной…»
На скатерти, на полотняной —
Тень неподвижная листа.
Большой кувшин, чуть-чуть туманный
От холода, и в нем вода.
Та, что так прыгала и билась,
Взметая брызги в вышину,
Вдруг пойманная очутилась
В стеклянном голубом плену.
3. «Живой зеленою оградой…»
Живой зеленою оградой
Луг перерезан пополам.
Коров задумчивое стадо
Неторопливо бродит там.
Спокойно морду поднимает
Одна из них, — и небеса
Вдруг на мгновенье отражают
Ее покатые глаза.
4. «Ни звука, лист не шелохнется…»
Ни звука, лист не шелохнется.
Одна средь полной тишины
Тень голубя стремглав несется
Вдоль ослепительной стены.
Все дальше, дальше, — вот упала,
Легко скользнула по песку,
Затрепетала и пропала,
Крутую описав дугу.
5. «Стол, свежий хлеб на нем пшеничный…»
Стол, свежий хлеб на нем пшеничный
Кувшин, в нем красное вино.
Так в жизни трезвой и обычной
Простому смертному дано
Начала радости и силы
Вкушать, не ведая о том;
Вот хлеб спокойно надломил он,
Вот потянулся за вином.
«Долго мы с тобой в разлуке…»
Долго мы с тобой в разлуке
Были, белая зима,
И дождя глухие звуки,
Изморозь, туман и тьма,
В окнах свет скупой и скучный,
Черной улицы пролет —
Заменяли твой беззвучный
Легкий северный полет.
За ночь выпавшее чудо
Так убрало все сады,
Что теряешься, — откуда
Столько тихой чистоты.
Все смягчает, приглушает,
Одевает в белый дым —
И о чем напоминает
Нам молчанием своим?
«Мы проходим цветущей долиной…»
Мы проходим цветущей долиной,
Открывая источники слез —
Умирает напев соловьиный
Посреди опадающих роз,
Разрушаются стены и ветер
Входит в раму пустого окна,
На старинном разбитом паркете
Одиноко танцует луна.
Отчего же, хотя неизбежно
Все земное проходит, как дым,
Мы с такою тревогой, так нежно,
Так мучительно им дорожим?
Эти краски и звуки земные,
Отчего же они без конца
Нас влекут, как черты дорогие
Бесконечно родного лица?
«Старичок огородник не будет…»
Старичок огородник не будет
По тропинке спускаться сюда,
Ранним утром меня не разбудит
Свистом чистым, как пенье дрозда,
Мирным стуком, знакомой вознею,
Шумом льющейся в лейку воды:
Он лежит глубоко под землею,
И могилы кругом и кресты.
Но цветы на его огороде
Раскрываются легкой семьей,
Теплый ветер меж грядками бродит,
Прилетает пчела за пчелой.
И подобно таинственной славе
С неба медленно льется заря
На кусты, на траву и на гравий,
На забытой лопате горя.
«Были мне друзьями люди…»
Были мне друзьями люди;
Но когда друзей не стало,
И звенящею водою
Родниковой и прохладной
Побежали дни за днями, —
Легкой дружбой я сдружился
С осторожной тонкой веткой,
Утром мне в окно стучащей;
С темно-бурым гладким камнем
У раздвоенной дороги,
Где на солнце в жаркий полдень
Любят ящерицы греться;
И особенно с мохнатым,
Мягкошерстым, длинноухим,
Серым осликом соседа.
Как пойду мимо лужайки, —
Из-за изгороди морду
Тянет он ко мне навстречу,
Смотрит кроткими глазами,
Дышит милым теплым паром.
Господи, такой же точно
Теплый, плюшевый и кроткий,
Чуть солому приминая
Мягким бережным копытом,
Согревал своим дыханьем
Мать и спящего Младенца,
Бессловесный и смиренный,
Как и вол, его товарищ,
Первый видел он из тварей
Тихий свет в убогих яслях,
Между тем, как с гор сходили
Пастухи в овечьих шкурах,
И по вьющейся дороге
Шли под синим звездным небом
Три царя, неся к пещере
Золото, ливан и смирну.
«В открытом поле, на тропинке…»
В открытом поле, на тропинке,
Лежит тихонько мертвый крот,
И солнце по мохнатой спинке
Потоком ласковым течет.
Спи, маленький! Как все земное,
И ты прошел средь бытия
Своей бесхитростной стезею,
И жизнь окончилась твоя.
Чем станешь ты? — Травой зеленой,
Иль повиликой полевой, —
И в летний день с певучим звоном
Пчела взовьется над тобой.
И мягкий бархат шкурки темной
И тельце малое войдет
Все в тот же мощный и огромный,
Таинственный круговорот,
В ту сокровенную стихию,
В тот мудрый и высокий строй,
Откуда образы земные
Выходят чудной чередой.
«Пшеница и красные маки…»
Пшеница и красные маки,
А дальше, у самой межи,
Мне яблоня делает знаки:
Сюда, отдохни, полежи.
Летают медовые пчелы
И бархатной нотой поют,
Походкою с поля тяжелой
Домой возвращается люд.
Куда торопиться? — Успеешь!
Останься, — смотри и внемли:
Ведь ты и не жнешь и не сеешь, —
Но легкое лоно земли
Тебя принимает и носит,
Как злак золотистый, как плод,
Который спокойная осень
В назначенный срок соберет.
«Ничего: ни цветов, ни венков…»
Ничего: ни цветов, ни венков,
Ни надгробных торжественных слов.
Крест и холмик, и небо и ветер.
А кругом, в мягком, утреннем свете, —
Необъятные дали полей,
Все задумчивей, тише, нежней,
Все правдивей… В глубоком покое
Человек породнился с землею.
«Спит и во сне почти не дышит…»
Спит и во сне почти не дышит
Завороженный городок;
Лишь кое-где над красной крышей
Восходит утренний дымок.
Спокойной каменной громадой
Вступая молча в кругозор,
Домов доверчивое стадо
Ведет торжественный собор.
Прохладный камень золотится
Под длинным и косым лучом,
И ласточка, влетев, кружится
Под сводами, над алтарем.
А там, в долине, где беззвучно
Проходят тени облаков,
Где урожай благополучный
Зерна и медленных плодов
Готовит осень золотая,
Где по холмам, за рядом ряд,
То низбегает, то взбегает
Залитый солнцем виноград, —
Часами долгими и днями,
Глубокой важности полна,
Оттуда мирными стопами
На склоны всходит тишина.
Дождь
От резкого, внезапного порыва
Воронкой пыль взметнулась над землей.
О, как он хлынул жадно, торопливо,
С неудержимой щедростью какой!
Недаром долгими, сухими днями,
Ночами, в жаркой, душной темноте,
Земля надтреснутыми бороздами
Молила небо о большом дожде.
И вымоленный целою природой,
Он падает — один сплошной поток —
С такой певучей силой и свободой,
Что каждый лист, что каждый стебелек,
Что каждая травинка припадает
К земле, — и долго, долго, без конца,
Пьет, молча пьет, еще не поднимая
Слезами освеженного лица.
«Осень, время года золотое…»
Осень, время года золотое,
Замолкают рощи и леса,
И стоят, как купол, над землею
Севера простые небеса.
В заповедной радонежской чаще
Дух сосновый благостен и тих,
И медведь, у ног твоих лежащий,
Как дитя послушное, притих.
Свежая вода в прохладной кружке,
Синий воздух, чистый, как стекло,
Звук рубанка и большие стружки —
Плотника святое ремесло.
Преподобный отче Сергий, снова
Кротким знаком света и любви,
Знаком воскресающего Слова
Землю русскую благослови.
«Беспокойный, торопливый…»
Беспокойный, торопливый,
Смутный облик смутных дней,
Лживый звук и отзвук лживый
Подозрительных речей,
Скуки мертвые объятья,
Равнодушие… И вдруг:
Крепкое рукопожатье,
Чистый взгляд и слово: друг.
Словно в выжженной, бесплодной,
Каменной пустыне — ты
Получил стакан холодной
Неотравленной воды.
«Сгорбились прямые плечи…»
Сгорбились прямые плечи,
Снегом тронуло виски,
Шумные когда-то речи
И слова не так легки.
Но зато полнее цену
Этой жизни знаем мы,
Глубже всматриваясь в смену
Света, сумерек и тьмы,
Слушая земные звуки,
Шум знакомый и простой,
Ласковей сжимая руки
Тем, кто послан нам судьбой.
Да, друзья, какой дорогой
Ни пойдешь, — когда-нибудь
Все приводят понемногу
На прямой вечерний путь.
И проходишь, золотое
Позднее сиянье дня
Благодарною душою
Осторожнее храня.
«Снова вечер, и утро, и вечер…»
Снова вечер, и утро, и вечер,
Завершается солнечный круг;
Журавли пролетают на север,
Журавли пролетают на юг.
И внемля равноденственной буре,
И беззвучному снегу внемля, —
Встретить синюю силу лазури
Так же просто готова земля.
Все устроено мудро и дивно:
Мгла и холод, и свет и тепло,
И шершавые листья крапивы,
И торжественной птицы крыло.
Станут волны кристаллами соли,
И густая смола — янтарем;
Станет горькая память о боли
Светлой памятью в сердце твоем.
«Цветок достаточно на свет…»
Цветок достаточно на свет
Поднять и посмотреть, —
И сразу проступает в нем
Тончайших жилок сеть.
Уж так он, кажется, всегда
Смиренен был и прост,
И прятал средь густой травы
Свой неприметный рост.
Но в синей чашечке его
В четыре лепестка
Сейчас такое торжество,
И так она тонка,
Как тихое твое лицо,
Когда средь суеты,
Среди земного шума — вдруг
Задумаешься ты.
«He отдам тебя, даже во сне!..»
He отдам тебя, даже во сне!..
Кто отдаст свое детище? — Даже
Зверь спасает из чащи в огне
И стоит у берлоги на страже;
Даже ворон своих воронят
Защищает и до крови бьется.
Не отдам!.. Утро: листья шумят;
Зазвенело ведро у колодца…
Хоть бы хлынула с силой вода,
Хоть бы хлынул огонь мне навстречу, —
Все равно, не отдам никогда,
Что бы ни было, — жизнью отвечу.
«Как в раннем детстве, в день весенний…»
Как в раннем детстве, в день весенний,
Мы радуемся и теперь,
Пять лепестков найдя в сирени, —
Как будто распахнулась дверь,
Или окно приотворилось
От ветра, или просто так, —
И что-то легкое случилось.
Как знать? Быть может, это знак,
Которым хочет провиденье
Отметить благосклонный час,
Благоприятное мгновенье;
Оно как бы торопит нас,
Покуда день не потемнеет,
И к сердцу не подступит мгла,
И эту звездочку не свеет
Порывом ветра со стола.
«Как беден мир и мрачен…»
Как беден мир и мрачен,
Невесело в нем жить.
А ведь могло иначе,
Совсем иначе быть.
Певучею рекою
Мог быть болотный пруд,
Где ветлы над водою
Торчащие растут, —
Певучею рекою,
Большие облака
И небо голубое
Качающей слегка.
Но жаворонок светлый
Без солнца не поет,
В покрытом снегом поле
Пчела к цветку не льнет.
Лишь человек во мраке
Идет, раскрыв глаза,
Под резким ветром стынет
Невольная слеза.
«Озлобленных и позабывших…»
Озлобленных и позабывших,
Куда ведет нас путь земной,
В себе надменно исказивших
И замысел и образ Твой,
Таких, как есть, о Боже Вечный,
Помилуй, сохрани в живых,
От мрака гибели конечной
Спаси отчаянных Твоих.
«О, сколько раз, при виде дикой злобы…»
О, сколько раз, при виде дикой злобы,
Что черной бурей в мире поднялась,
Ты закрывал глаза руками, чтобы
Не видеть ничего. О, сколько раз
Ты говорил: нет, не могу, не время.
Мне трудно петь, мне стыдно ликовать:
Земной душе невыносимо бремя
Такой вражды!.. — И каждый раз опять,
Невидимою выпрямленный дланью,
Ты слышал властный голос над собой,
Подобный ветра сильному дыханью;
Он отвечал тебе: Живи и пой!
«Tы доволен, спокоен, беспечен…»
Tы доволен, спокоен, беспечен,
И богат твой удачный улов.
Оглянись: надвигается вечер,
Уж во мгле не видать берегов.
Может ветер внезапно подняться,
Может черный нахлынуть туман,
Мачта рухнуть и парус порваться,
Может в дикий, глухой океан
Унести твою лодку волнами,
И никто не узнает, — куда;
Может с силою бросить о камень,
С темным пеньем ворваться вода.
«Ночью долгой и бессонной…»
Ночью долгой и бессонной
В комнате неосвещенной
Тускло зеркало блестит,
Глухо маятник стучит.
Смотрит сумрак первобытный,
Смотрит в темное окно.
Господи, как беззащитно,
Одиноко и темно!
И ни с кем не поделиться,
Не открыться никому,
Почему тебе не спится
И томишься почему.
Ни ответа, ни привета!..
Долго ль ждать еще рассвета?
— Не спасет тебя рассвет:
Ночью надо дать ответ.
«Ты думаешь — в твое жилище…»
Ты думаешь: в твое жилище
Судьба клюкой не постучит?..
И что тебе до этой нищей,
Что там, на улице стоит!
Но грозной круговой порукой
Мы связаны, и не дано
Одним томиться смертной мукой,
Другим пить радости вино.
Мы — те, кто падает и стонет,
И те, чье нынче торжество;
Мы — тот корабль, который тонет,
И тот, что потопил его.
«Ясно видный в освещенной раме…»
Ясно видный в освещенной раме
Часовщик в очках и с бородой
Медленно колдует над часами.
На стенах скользящею толпой
Маятники ходят неустанно,
Мерный шум звучит со всех сторон,
Лишь порою крик кукушки странно
Слышится сквозь музыку и звон.
Этот мирный, молчаливый мастер
Сам не знает, что он продает…
Этот призрачный, лишенный страсти,
Торопливо-медленный полет,
И бегущая по циферблату
Этих узких шпаг двойная тень —
Отмечает каждую утрату,
Каждый час погибший, каждый день,
И с неумолимостью железной
Их оточенные лезвия,
Отсекая, сбрасывают в бездну
Краткие отрезки бытия.
Днем и ночью — слышишь этот грозный,
Этот властный, непрерывный стук?..
О, скорей, пока еще не поздно,
Измени всю жизнь, внезапно, вдруг!
«О, эти тонкие гобои…»
О, эти тонкие гобои
Над морем скрипок и альтов!
Как будто брошены судьбою
В печальный мир без берегов,
Они зовут, томятся, просят,
И дирижера тонких рук
Движенья мягкие приносят
За вздохом вздох, за звуком звук.
О, насмерть раненная тема
Свинцом холодным на лету!
Она поет, — и видим все мы
Полет последний в высоту,
И неизбежное паденье,
И крылья светлые в пыли…
И мы следим с таким волненьем,
Как будто не уберегли,
Как будто нашим соучастьем,
Виною нашей, из-за нас
О легком, о свободном счастье
До мира весть не донеслась.
Блудный сын
В открытом поле, на ветру,
Хозяйское свиное стадо
Весь день пасти, — а ввечеру
За труд наемника награда:
Вода и горсть сухих рожков,
И на ночь жесткая солома.
Лишь изредка, средь скудных снов, —
Над ровной, плоской крышей дома
Дым голубой припомнишь ты,
И мшистый камень у дороги,
И роз колючие кусты,
И тень от листьев на пороге.
Изгнанья воздухом дыша,
В последнем, нищенском паденье,
Так видит чудный сон душа
О царственном происхожденье.
Из рук Отца она смеясь
Приемлет чашу золотую, —
И вдруг, со стоном пробудясь,
Опять бежит во мглу земную.
«Соборной мудрости начало…»
Соборной мудрости начало,
Торжественное слово: мы!
К себе всегда ты привлекало
Сердца и верные умы.
Кто знает счет деревьям в чаще?
Подобных между ними нет, —
Но все они семьей шумящей
Встречают огненный рассвет.
Нет одиноких: есть слепые,
В себе замкнувшиеся есть, —
Пока их души ледяные
Не пробудит благая весть
О том, что в этой жизни трудной
Никто не брошен, ни один,
Что самый нищий, самый блудный
И самый падший — все же сын.
Иаков
А. Руманову
Был этот вечер, как и все другие:
Волы мычали, полная бадья
Расплескивала брызги золотые,
Вернулись шумно с поля сыновья.
Когда же все замолкло, гул и гомон, —
Он тихо встал и вышел за порог:
Звезда стояла над уснувшим домом,
И свет ее был пристален и строг.
А позже сквозь глубокую дремоту,
Тогда к нему во мраке приступил
И молча с ним всю ночь боролся Кто-то,
И на заре его благословил.
Орфей
1. «Еще внизу, еще в долинах…»
Еще внизу, еще в долинах
Туман колышется ночной,
И сумрак на крылах совиных
Несется низко над землей.
Все тихо, лист не шевелится;
Все звуки канули ко дну.
Лишь резкий крик бессонной птицы
Подчеркивает тишину.
Но с каменной, но с горной кручи
Видны далекие леса:
Там с каждым мигом все певучей
Светлеет неба полоса.
Один, лицом огню навстречу,
Стоит Орфей, — и золотой
Ложится блеск ему на плечи,
Венцом горит над головой.
2. «Орфей поет. — Деревья, камни, воды…»
Орфей поет. — Деревья, камни, воды —
Все замерло, все внемлет, все молчит.
Бессмертной птицей в голубые своды
Таинственная песнь его летит.
За голосом, за лирою звучащей,
Идут во мгле рассветной, без дорог,
Выходят звери из глубокой чащи,
У царственных его ложатся ног.
О, музыки высокое начало!
На творческий, на благодатный пир
Ты призываешь с силой небывалой
В согласный хор преображенный мир.
3. «Не умер он, его менады…»
Не умер он, его менады
Не растерзали… Сам собой
Из тесной, из земной ограды
Он хлынул песенной волной.
Она поет в деревьях, в травах
И в ветре мчащемся; шумит
Во вздохах моря величавых;
И ночью, в час, когда молчит
Весь мир, и в черном небе звезды
Свою раскидывают сеть, —
Звучит незримо самый воздух…
Орфей не может умереть,
Пока взлетает с пеньем птица,
Пока волна бежит на брег,
Пока живет, пока томится
Тоской по небу человек.
«Ушла, отодвинулась суша…»
Ушла, отодвинулась суша,
И волны, подобно горам,
Громады туманные рушат
И снова вздымаются. Там
Огромный корабль погибает,
И пушечных выстрелов рев
Сквозь пену и мглу долетает
До темных, ночных берегов.
Давно ли еще красовались
Нарядные флаги на нем,
И пенье и смех раздавались,
И клики, и музыки гром?..
Европа, угрюмо и страшно
Ты гибнешь, ты тонешь: вода
Твои исполинские башни
Готова покрыть навсегда.
Но с веткой масличною птица
Не будет, слетев с высоты,
Над верным ковчегом кружиться:
Его не построила ты.
«Победа? — Да, и слава Богу!..»
Победа? — Да, и слава Богу!
Свобода? — Кто же ей не рад?
Но не весельем, а тревогой
Мир пошатнувшийся объят.
Холодный зимний дождь уныло
Струями льется с высоты
На прошлогодние могилы,
На прошлогодние цветы.
И равнодушья косной силе
Опять всецело преданы,
О боли огненной забыли
Земли угрюмые сыны.
«Великого города стены…»
Великого города стены,
Твердыня и каменный строй,
И нежное тело Елены, —
Чем стали вы? — Пылью, землей,
Лозой виноградною, птицей,
Густой, бархатистой травой,
Что веером ровным ложится
Под легкой и сильной косой.
Земное непрочное племя,
Все вновь превращаешься ты,
Когда исполняется время, —
В растения, камни, цветы.
К чему же над новою Троей,
Которую время опять
Своей затопляет волною,
Нам плакать и руки ломать?
«“Sunt lacrimae rerum”— Есть слезы вещей…»
Sunt lacrimae rerum…
Vergil
Sunt lacrimae rerum — Есть слезы вещей. —
И грусть, и печаль, и большие обиды
Плывут, как туманы над влагой морей,
Плывут над простором стихов Энеиды.
Плывет к италийским Эней берегам,
Качает корабль, — и несчастной Дидоны
Несутся как птицы за ним по волнам
Печальные крики, прощальные стоны.
Но что ее гибель, но что его страсть,
И памяти горькой упреки и речи!..
Империи сила, держава и власть,
Как камень, ложится на смертные плечи,
И камень за камнем, плита за плитой,
Стена за стеной — оглушительный молот
Гремит, — и растут и твердыня, и строй,
И с ними — печаль, одиночество, холод.
«История — не братская могила…»
История — не братская могила,
Где все прошедшее погребено.
Она — незримо движущая сила.
И человеку изредка дано,
Мгновеньями, в молчании глубоком,
Настороженной, пристальной душой
Над времени несущимся потоком
Угадывать великий некий строй.
И все тогда становится иначе:
В небытие не падают года,
И горькие земные неудачи
Не давят, как могильная плита.
И не река холодного забвенья
Во тьму бежит стремительно из тьмы:
Сквозь плеск и гул, и грохот, и волненье,
Далекий чудный голос слышим мы.
«Ты помнишь ли как в царскосельском парке…»
Ты помнишь ли как в царскосельском парке,
Вдоль всей екатериниской аллеи,
Вдоль синих окон белого дворца
В сентябрьском воздухе кружились листья,
То желтые, то красные, и мягко
Ложились на траву и на скамейки,
На плечи белых мраморных богов.
Стояли дни, когда не только воздух,
Но самый мир становится прозрачным
И звуки и цвета приобретают
Какую-то особенную ясность.
В них было что-то царственное, в этих
Дубах и кленах, так они спокойно
Свое роняли золото на землю.
Империя тогда уже клонилась
К ущербу, но безмолвие и холод
Ничем не нарушимые царили
В те годы там, в торжественных садах,
Чуть тронутых осенним увяданьем.
А посреди пруда с большой колонны
Орел чугунный, крылья распластав,
Летел — напоминание о славе —
Пронзительным не нарушая криком
Предгибельной и полной тишины.
Отрывки из поэмы
Н. Оболенскому
1. «Я вспомнил листья золотые…»
Я вспомнил листья золотые —
Под небом Царского Села,
Где свет увидел я впервые,
И снова память мне дала
С неизъяснимою отрадой
Увидеть ясно, как сейчас,
Деревья и решетку сада
В воскресный, ранний, светлый час.
Один на площади открытой,
Чуть повод трогая рукой,
В черкеске синей, ловко сшитой,
Скакал конвоец верховой;
И вдоль дворца зеркальных стекол,
Вдоль бронзовых кариатид,
Горячий конь ритмично цокал
Подковой звонкой о гранит.
Империя уже клонилась
К ущербу, мглой окружена,
Но чудным блеском золотилась
Садов вечерних тишина;
И на дворцовую ограду,
И на чугунного орла
Ночная поздняя прохлад
С печальной музыкой текла.
Но нам — далекий, музыкальный
Непрекращающийся шум
Мелодией казался бальной.
Беспечно жили мы, без дум
И без тревог; мелькали зимы
Бесшумно-белой чередой,
Кружились, проносились мимо, —
И только помнился порой
Девичий смех и снег хрустящий,
И мех на розовой щеке,
И медный, плавный и щемящий
Вальс на серебряном катке.
О, как блаженно мы кружились
По синему ночному льду,
Тенями легкими носились,
Вновь появлялись на свету.
Так листья с шумом возникают
В прямоугольнике окна,
И мечутся, и пропадают, —
И снова мрак и тишина.
Но сердце помнит благодарно
Виденье отроческих лет:
Снег вьющийся и круг фонарный,
На льду конька мгновенный след.
2. «Дыханье осени в природе…»
Дыханье осени в природе,
Пустое поле. Там, вдали
Стреноженная лошадь бродит,
Как будто на краю земли.
С крутого, темного обрыва
Река вечерняя видна;
Ее две утки торопливо
Пересекают. Тишина
В прозрачном воздухе такая,
Что ясно слышен каждый звук:
Крик журавлиный долетает,
Телеги раздается стук.
Рубеж. Ракита у дороги
Близ пограничного столба, —
И взором пристальным и строгим
В лицо смотрящая судьба.
Когда на гибнущую Трою
В последний раз глядел Эней,
В изгнанье унося с собою
Виденье родины своей,
Должно быть, каждый малый камень,
Пучок травы береговой
Ловил он жадными глазами,
Вбирал ревнивою душой.
Прощай! — Надолго ли, кто знает?..
Проходят вереницы лет.
Во мгле, в тумане пропадает,
Теряется далекий след.
«Дом подожгут или разрушат…»
Дом подожгут или разрушат,
И в груду щебня превратят,
И птицу певчую придушат,
И вырубят плодовый сад.
Что ж, значит, может быть, не стоит,
Не стоит с жадностью такой,
Так страстно ставить на земное:
Ты не возьмешь его с собой.
Все отпустить, все бросить в ветер:
Пускай летит, пускай плывет.
Блажен, кто ничего на свете
Своим ревниво не зовет:
Ему открыты все дороги,
Земная жизнь ему легка,
И дни проходят без тревоги,
Как в синем небе облака.
«He мне воспеть вас, смелые вожди…»
He мне воспеть вас, смелые вожди,
В грозу народ ведущие к победе,
Сметая вражьи полчища с пути:
Нет в голосе моем державной меди.
Но вижу я другие времена,
И мирный труд, и злаки изобилья,
Которые взрастит моя страна
Ценою небывалого усилья.
В крови и в муке, в муке и в крови,
Неслыханною страшною ценою
Ты добываешь, родина, свои
Права на годы счастья и покоя.
Свободным человека создал Бог,
Везде, всегда, в подъеме и в паденье,
Чтоб к высшей он идти свободе мог
Дорогой огненного очищенья.
Двадцать второе июня
В этот день мы увидели снова,
Вдруг, отчетливо, как наяву,
Полосу рубежа родного,
Перелески, кусты, траву,
И полки врагов, наступавших
В предрассветной туманной мгле,
В утро Дня Всех Святых, просиявших
От начала на русской земле.
Да, какие пространства и годы
До тех пор ни лежали меж нас,
Мы детьми одного народа
Оказались в смертельный час.
По ночам над картой России
Мы держали пера острие
И чертили кружки и кривые,
С верой, с гордостью за нее.
Мы увидели: тот, кто ворвался,
Чтоб убить нашей родины плоть,
Встретил дух. Он дрогнул, смешался, —
И не смог его побороть.
Так всегда в роковые годы
Выпрямлялась наша страна,
Явной памятью тайной свободы
И не силой, а правдой сильна.
«Широкий ветер заметет…»
Широкий ветер заметет,
Песок засыплет, дождь размоет,
Зеленым мохом обрастет
Дом, что за камнем камень строит,
Трудясь упорно, человек.
И в окон выбитых глазницы
Влетать зимою будет снег,
Звездами легкими кружиться.
Сменяют смерть и тишина
Земного шума быстротечность. —
Но для чего-то нам дана
Простая, мирная беспечность.
Так пахарь на зеленый склон
Везувия спокойно всходит,
Меж тем, как медленно уходит
Дымок его под небосклон.
«В небе синем и бездонном…»
В небе синем и бездонном
Сколько миллионов лет
С легким звоном, с чистым звоном
Мчится чистый звездный свет.
На холмы и на долины
Падает — и на поля…
Музыке неуловимой
Внемлет бедная земля.
Отчего бы ей, как прочим,
Не вступить в согласный хор,
Не запеть во мраке ночи
Средь серебряных сестер?
Отчего, когда смеются
И ликуют небеса,
Лишь с нее одной несутся
Жалобные голоса?
Отчего мы так угрюмо,
О высоком позабыв,
Отвечаем грубым шумом
На таинственный призыв?
«Мы каждый день встречаем чудо…»
Мы каждый день встречаем чудо:
Цветок раскрывшийся в саду,
На крыльях ласточка отсюда
Взлетающая в высоту,
Прохладный шум, и плеск, и пенье
На солнце блещущей реки;
Улыбка матери, движенье
Оберегающей руки.
Но равнодушными глазами
Мы смотрим и не сознаем,
Какие образы пред нами
Проходят в облике земном.
«Как от роду слепым сказать о белом цвете…»
Как от роду слепым сказать о белом цвете:
Что он, как молоко? Как снег? Как полотно?
И разве объяснишь ты, что такое — ветер,
На ветку показав, стучащую в окно?
Но очевидностью прямого откровенья
Порой, как молнией, душа поражена,
И совершенный слух, и огненное зренье,
Как некий чудный дар, в себе несет она.
И сразу гаснет свет. И ропотом, и мглою
Мы вдруг окружены. Лишь память шепчет нам:
Вот здесь дорога шла, за этою стеною,
Здесь был крутой обрыв, а небо было — там.
«В час, когда душа устанет…»
В час, когда душа устанет
Средь пустыни бытия,
Видеть зорко перестанет,
И один останусь я,
И подступит мрак унылый
К сердцу на исходе дня, —
О, тогда своею силой
Осените вы меня,
Будьте здесь, со мною, друга,
Неба светлые сыны,
Пребывающие в круге
Радости и тишины.
«Сядь сюда, ко мне — и вместе…»
Сядь сюда, ко мне — и вместе
Тех мы вспомним в этот час,
О судьбе которых вести
Больше не дойдут до нас.
Долго будут дни за днями
Вереницею идти,
Вслед за летними дождями
Зимние шуметь дожди, —
И нигде мы их не встретим,
Сколько бы ни жили лет,
Никогда уж не ответим
Им на дружеский привет.
Горьким опытом разлуки
Все богаче мы с тобой.
Подадим друг другу руки!
Я хотел бы всей душой,
Сколько бы ни оставалось
Испытаний впереди,
Неистраченную жалость
На живых перенести.
«Лесная просека переходила…»
Лесная просека переходила
В заглохшую дорогу, с колеями.
Поросшими травой давно не смятой.
Уже смеркалось. Где-то в глубине
Деревья тихо-тихо начинали
Свое вечернее богослуженье,
И солнца красноватые лучи
Ложились на вершины и на ветви.
Стук топора, совсем не нарушавший
Окрестной тишины — так равномерно
Он раздавался в самом сердце леса, —
Вдруг оборвался, — и немного позже
Тяжелый гул протяжно прокатился
И замер в чаше. Мы остановились,
Прислушиваясь к новой тишине.
Смерть дерева… Внизу, на лесопильне,
Где длинными и гладкими рядами
Лежат смолою дышащие доски,
Певучая пила его распилит.
На что пойдет оно? На грубый стол:
В трактире деревенском забулдыга
Вдруг о него пивною хватит кружкой
И заорет неистовую песню.
А может быть, — на мачту: с легким плеском
Однообразно зарокочут волны,
И свежий ветер запоет в снастях,
И серебристая забьется рыба
По доскам дна, упруго изгибаясь.
А может быть, оно пойдет на крест.
И тихого прямого человека
Под ним положат, — и зимой и летом
Совсем один, под тем же самым небом
Все будет крест стоять простым и строгим
Напоминанием о тишине.
«Не вся ушла из мира тишина…»
Не вся ушла из мира тишина:
Над синей гладью озера лесного,
Средь сосен вечереющих она,
И на горе, подъемлющей сурово,
Как бы земли и неба на краю
Вершину одинокую свою!
Но есть другой, торжественный покой:
Сердца людей в редчайшие мгновенья
Он посещает и несет с собой
Молчание, похожее на пенье.
На языке таинственном мы с ним
О самом сокровенном говорим.
«Сплошной и непрерывной чащей…»
Сплошной и непрерывной чащей
Вплотную вдоль всего пути
Шел лес, большой и настоящий.
И вдруг — просвет. Там, впереди,
Открылся нам на отдаленье
Спокойный поворот реки,
Открылось синее теченье
И золотые тростники.
Там, в небе позднем и холодном,
Молчанье полное храня,
Шла туча с грузом благородным
Передзакатного огня.
И медленно и величаво
С ее большого корабля
Текли лучи вечерней славы
На отдаленные поля.
«Мне нравится покатый этот холм…»
Мне нравится покатый этот холм,
Два-три спокойных дерева на нем;
Они едва кивают мне главой,
Полны своею смутной тишиной,
И как поток бесшумного дождя,
Сквозь них течет вечерняя заря,
И пятна света, молча по земле
Перемещаясь, уступают мгле.
«Еще на зеленеющих равнинах…»
Еще на зеленеющих равнинах,
Под колокольчиков легчайший звон,
Пасутся овцы; крыльев голубиных
Прозрачный воздух шумом оглашен.
И ничего не чуют их сердечки:
Волк молча подбирается к овечке,
И острым круглым глазом свысока
Высматривает ястреб голубка.
И ты будь грубым, юноша, вступая
В железный круг земного бытия:
Тогда тебя и волчья примет стая
К себе, и ястребиная семья.
А жалобы безвинных, — вздор и бредни!
Не первый ты, поверь, и не последний.
А жалкий голос совести твоей
Чем ты скорей придушишь, — тем верней.
«Если бы знали мы, что нам дано…»
Если бы знали мы, что нам дано,
Сколько мы сделали, сколько осталось, —
Как дорогое, густое вино,
Сердце бы нам переполнила жалость:
К людям и зверям, и птицам морским,
К лодке рыбачьей на старом причале,
К дому земному и к дыму над ним.
Если бы помнили, если бы знали, —
Легче бы стало дышать и теплей
В мире суровом, и темном, и грешном…
Нет, никогда, никогда не жалей,
И не стыдись, и не бойся быть нежным.
«Возвращается птица в святые селенья…»
Возвращается птица в святые селенья:
В клюве — ветка, на крыльях — цветочная пыль;
И опять низлетает, воздушною тенью
Чуть волнуя и нивы, и вольный ковыль.
В этом радостном, в этом двойном сочетанье
Незабытого неба с цветущей землей
Словно вычерчен твой, дорогое созданье,
Путь, исполненный мирной, большой тишиной.
Оттого так цветы тебя любят и птицы,
Оттого при одной только встрече с тобой
Озаряются бледные, хмурые лица
Благодарной улыбкой и светлой слезой.
Бегство в Египет
Бесплодные места. Пустынно светит
Багровым кругом солнце с высоты,
И заметает аравийский ветер
Следы копыт и ног босых следы.
Под невысокой пальмой у колодца
Расположились. В узкий водоем
Струя воды с холодным шумом льется.
За пьющим с наслаждением ослом
Следит Иосиф, прочь его отводит;
Тот фыркает и все глядит туда,
Слегка ушами длинными поводит,
И каплет с морды бархатной вода.
Под сенью пальмы, притомясь от зною,
Мать задремала, тихо спит дитя,
Склонилось дерево над головою,
Широким зонтиком чуть шелестя.
Поодаль, возле сброшенной поклажи,
Осел затих. Уж вечереет день.
Один лишь ангел все стоит на страже,
И на песке сияет крыльев тень.
Никодим
…Был некто, именем Никодим, один из начальников
иудейских. Он пришел к Иисусу ночью.
Иоанн. З.
Простых людей бесхитростные тяжбы
И грубый быт. «Он первый!» — «Он ударил…»
— «Мой дом» — «Мои волы» — «Моя пшеница».
Придя домой, он с наслажденьем сбросил
С себя весь этот груз обид и жалоб,
Как плащ, отяжелевший от дождя,
И сел на лавку. Теплый пар над миской,
Слова молитвы, трапеза и отдых,
Заботливый уклад неторопливой
И крепкой жизни. Молча за работу
Жена уселась, медленно клубок
Разматываться начал мягкой шерсти.
Совсем стемнело. Свежестью вечерней
Из сада потянуло. Сиротливый
Звенящий звук донесся с вышины
И замер. «Журавли летят на север —
Жена сказала. — Никодим, ты спишь?»
Он слышал, как она тихонько вышла
И притворила дверь. Тогда широко
Раскрыв глаза, он посмотрел во мглу,
Прихлынувшую к дому, — и опять
В который раз за эти дни — такая
Внезапная и страшная тревога
Сдавила сердце, что почти со стоном
Он встал. И несколько минут стоял
Без всякого движенья, напряженно
Прислушиваясь к тишине. И вдруг,
Как будто бы его толкнуло что-то,
Он вышел из дому и побежал,
Всё ускоряя шаг, и мрак и ветер
Ему навстречу бросились, и листья,
Шершаво задевая лоб и руки,
Незримо зашумели вкруг него.
Он выбежал из рощи на дорогу,
Свернул направо, и почти невольно
Замедлил шаг: там, из-под щели двери
Виднелась узкая полоска света.
Он сам не помнил, сколько он стоял,
Не отрывая глаз от этой узкой
И тоненькой полоски, прижимая
Невольно руки к сердцу, чтоб унять
Его биенье. Наконец он постучался.
И сразу всё: растерянность, тревога,
И нарастающее напряженье,
Всё рухнуло, когда тот самый голос
Сказал ему: Войди. И он вошел.
До самой смерти он ее запомнил,
Ту комнату. Налево в полумраке
Спал юноша; прядь золотых волос
Лежала на щеке, ее порою
Чуть колебало спящего дыханье.
Еще запомнил он ночной светильник,
И на столе свои большие руки,
И глиняный кувшин чуть-чуть поодаль,
И тишину: такую тишину,
Что мотылек, влетев, не закружился
Вокруг огня, но сел, расправил крылья,
И осторожно вылетел во мрак.
Петр
Как будто, было все это вчера.
Светало. Люди на дворе стояли,
Поеживаясь около костра,
На грубых лицах отсветы мелькали.
И выделившись вдруг из темноты,
Служанка хриплым голосом сказала:
«Постой, постой, сдается мне, и ты
Из них…» — И он испуганно сначала,
Потом все жарче клясться стал: «Не я…
Не знаю…» — Нет, довольно притворяться:
Причем здесь тот, другой? — Не он, а я,
Я сам готов не трижды отказаться,
Не ночью, — здесь, сейчас, средь бела дня,
Вслух, про себя, теряясь, отступая, —
О, только бы не тронули меня!
О ком вы? — Нет, не помню, нет, не знаю.
«Я пас чужих свиней. Я насмехался…»
Я пас чужих свиней. Я насмехался
С левитом вместе над лежащим братом.
Как раб, я в винограднике работал.
Светильник мой погас. Одежды брачной
Нет у меня. И вот уж в третий раз
Кричит петух, и с плачем закрывая
Лицо руками, я бегу — и вижу
Широкую и белую от пыли
Дорогу: двое под руки ведут
Слепого Савла; он идет и плачет.
Куда мне броситься? На берег моря?
Там чудных рыб трепещущий улов,
Там синяя волна Тивериады.
В поля? — Там те же самые колосья,
Которые срывая, растирали
Ученики, и высоко над ними
Звенели жаворонки в чистом небе.
— И я бегу вдоль тесных узких улиц,
Среди движенья, суеты и шума
Мелькающей толпы, — и вдруг, свернув
В какой-то переулок, попадаю
В убогую и маленькую церковь.
Темно и тихо. Лишь неподалеку
Чуть видный в полумраке человек,
К груди прижавший руки (где я видел
Его лицо?) стоит и что-то шепчет.
Я подхожу к нему, и вдруг с тревогой,
Со страхом, с трепетом, с восторгом слышу
Те самые слова, которых мне
О, как давно недоставало: «Боже,
Будь милостив мне грешному!»
«Из множества разрозненных колосьев…»
о. Димитрию Клепинину
Из множества разрозненных колосьев,
Несущих полновесное зерно,
Из многих спелых виноградных гроздьев —
Единый хлеб, единое вино.
Ты видишь: в каждом злаке и растенье,
Которые берет рука твоя,
Уже сокрыт закон преодоленья
Раздельности земного бытия.
И тех, кто в борозды бросает зерна,
И тех, кто собирает виноград,
За долгий труд, спокойный и упорный,
Вино и хлеб сполна вознаградят.