Танец
Всё пляшет и летит, лишь я один недвижен.
Всё пляшет и кричит: «Продли меня, продли!»
Так вырастает мир, стремительно приближен,
И вот уж нет его, и вот исчез вдали.
О, нет, не этот пляс, настойчивый и шумный, —
Когда бы повторить свободный танец твой,
Твой танец, о душа, легчайший и безумный,
Стопою легкою, летающей стопой.
***
Во всём есть танец: в ветре и в огне,
В траве прибрежной и в речной волне,
И в неподвижном камне при дороге,
И в человеке. Каждому свое, —
И он свое танцует бытие,
Исполненное счастья и тревоги.
Один танцует вещь: прильнувши к ней,
Он носится — то тише, то быстрей —
В слепой и жадной пляске обладанья.
Другой танцует тень: в руках его
Бесплодный призрак, больше ничего, —
Но сладостно его очарованье.
В пределы яви иль пределы сна
Так каждая душа погружена,
Ей не припомнить своего заклятья.
И только ты, танцующий Орфей, —
И этот зримый мир, и мир теней,
И сон, и явь несешь в одном объятье.
«Свеча — неспящей спутница души…»
Свеча — неспящей спутница души,
О, как мне строго в час полночный.
Здесь, в деревенской сладостной глуши,
Твой круг сияет непорочный.
О, слабый шум легчайшего огня:
Он мне звучит, как голос дальний.
Я — дремлющий, я — спящий… За меня
Ты бодрствуешь, о, страж печальный.
«На версты, на десятки, сотни верст…»
На версты, на десятки, сотни верст
Когда б твой путь я мог покрыть цветами,
Чтоб под твоими легкими ногами
Такой же легкий колыхался мост,
Чтоб пыль земная не посмела лечь,
Чтобы она коснуться не посмела
Ни тонкого таинственного тела,
Ни этих нежных трогательных плеч.
И если б даже миллионам роз
Дано было отдать тебе дыханье, —
Они нашли б улыбку состраданья,
Которой видеть мне не довелось.
«Забыть тебя?.. Ослепнуть — и во тьме…»
Забыть тебя?.. Ослепнуть — и во тьме
Безумное влачить существованье…
Молчи! Хотя б из жалости ко мне, —
Ни слова о любви, о состраданье.
Мне не осталось больше ничего:
Лишь этот поздний и жестокий пламень.
Но мне не отступиться от него,
Не погасить холодными словами.
«Привычной бури в домике рыбачьем…»
Привычной бури в домике рыбачьем
Никто не слушал. Лишь веретено
Крутилось, да младенец с сонным плачем
Качался в люльке. Я открыл окно.
О, как металась глубина морская,
Как разлетался вдребезги прибой,
Как ветр, столбы песчаные вздымая
Вдоль берега, их гнал перед собой!
О, эта песнь неистовой свободы:
Сюда, — я слышал, — на берег, скорей!
Будь не рабом, не пасынком природы, —
Безумным сыном матери своей.
«Прозрачный строй летящих облаков…»
Прозрачный строй летящих облаков
Пологие еще тревожит тенью
Холмы, — подобно быстрому движенью
Последних образов, последних снов
Стихов… Еще немного, — и вот-вот
Тот отдаленный холод воцарится:
Сентябрьский вечер, синий небосвод,
Над сжатым полем реющая птица.
«Как ни был он стремителен и краток…»
Как ни был он стремителен и краток,
Кружащийся полет сентябрьских дней, —
В них солнце поздних сил своих остаток
Излить спешило… В памяти моей
Тех чистых дней и нежности твоей
Таинственный хранится отпечаток.
«Открылась дверь. Широкой полосой…»
Открылась дверь. Широкой полосой
Свет охватил перила и ступени
И два-три дерева… Во мрак ночной
Бежали нарастающие тени,
И бабочкою черная листва
В пространство освещенное влетала,
Металась по ветру и пропадала…
Прощальный смех, прощальные слова, —
И кто-то в сад сошел. «Спокойной ночи!»
И вот уж снова: ветер, ночь и мрак…
Куда бы ты ни шел, — спокойной ночи!
Какая ночь, какой глубокий мрак!
«Мы плачем над покойником; цветы…»
Мы плачем над покойником; цветы,
Венки несем на свежую могилу,
Закрыв глаза, с упрямой, жадной силой
Назад зовем погибшие черты.
К чему все это?.. Наступает срок:
Лежит в глуши запущенная грядка,
Размыт дождями вкруг нее песок,
На нем ноги не видно отпечатка.
И тот, кто плакать приходил сюда,
Уже опять доволен и беспечен.
Проходит боль, сменяются года,
Над тем, кто был огнем ее отмечен.
А счастие, как беззаконный вор,
В чужом дому хозяином пирует
И сладостным забвеньем именует
Беспамятства бессмысленный позор.
«Так выступает на меди…»
Так выступает на меди
Штрих за штрихом, иглой холодной:
Пастух и овцы позади,
Иль женский профиль благородный,
Иль дерево: под ним старик
Сидит в раздумии глубоком…
— Что делать, если ты отвык
Глядеть спокойным зорким оком?
Что делать, если всем почти
Невнятен холод расстоянья? —
Мысль, перешедшую в молчанье,
Молчаньем бережным почти.
И знай, что каждый ясный штрих
Такой ценой добыт, быть может,
Что обошелся он дороже
Иных тревог и слез иных.
«Из распахнувшегося яркого окна…»
Из распахнувшегося яркого окна —
Обрывки музыки, и снова: тишина
И редких капель гулкое паденье…
Так горького письма: «Мой бедный, бедный друг…», —
Не в силах удержать внезапной дрожи рук, —
Приостанавливаешь чтенье.
«По краю неба проползла…»
По краю неба проползла,
Гремя, блистая бесполезно,
И на востоке залегла
Грядою иссиня-железной.
Еще там бегают огни
Еще недоброе творится,
Как в лихорадочные дни,
Когда готова разразиться
Над миром буря новых бед:
Восстания, пожары, войны…
Лишь здесь — холодный звездный свет,
Холодный, пристальный, спокойный.
«Под легким ветром задрожавший лист…»
Под легким ветром задрожавший лист,
Ночной звезды пустынное паденье,
Удар волны, ее обратный плеск,
И беззащитный голос человека…
И если даже ни одна душа
Тебя не слышит, — я тебя услышал
Задолго до того, как ты сказал:
«Я одинок!..»
«Так, голову на милое плечо…»
Так, голову на милое плечо, —
И грусть, и боль, и горе, и усталость, —
Все отойдет — и многое еще…
Так постепенно заменяет жалость
Всё, что когда-то страстью мы звали.
Во сколько раз она благословенней!..
Тому подняться легче от земли.
Кто может опуститься на колени.
Как сердцем мы становимся мудрей,
Любимой спящей тихое дыханье
Как бережем, как благодарны ей
За самое ее существованье.
«Сентябрь и май смешались: тонкий…»
Сентябрь и май смешались: тонкий,
Полупрозрачный воздух пьем.
Пронесся дождь. Струею звонкой
Вода сбегает в водоем.
И, наклоняясь над водою,
В прохладном золоте струи
Я вижу небо голубое
И прямо в нем — черты твои:
Твой лоб, девически округлый,
И волосы в узлах тугих,
И тонкий крест на шее смуглой,
И синие глаза, — а в них —
В озерах чистых и огромных —
Всё вместе: осень и весна,
И облаков полет бездомных.
В них лучезарного вина
Струя звездящаяся блещет
И, ясный затемняя день,
В них страсти будущей трепещет
Едва разбуженная тень.
«Открываю глаза — синева…»
Открываю глаза — синева,
Закрываю глаза — тишина,
Одиночество, ты надо мной
Как орел поднебесный паришь.
Но как слабая птица, во мне
Содрогается вера, когда
Твой печальный, торжественный крик
Разлетается в небе пустом.
«Холодный, светлый круг на мостовой…»
Холодный, светлый круг на мостовой
И фонаря негромкое гуденье…
Чудак печальный улицей пустой
Бредет и разговаривает с тенью.
Что ж делать человеку одному?
Так легче, все-таки. Протянешь руку:
Внизу другая — длинная — во тьму
Протянется; прислушаешься к звуку
Своих шагов: глянь, кончился квартал.
А там уж парк: огромные каштаны,
Их куполов торжественный овал
На темном фоне, звездном и туманном.
«Смотри, смотри: над серыми домами…»
Смотри, смотри: над серыми домами,
Над уличной убогой пестротой,
В просвете неба, как в огромной раме,
Перекликаясь звонко меж собой,
Проносится стремительная стая.
Ты слышишь: крылья сильные шумят…
В листве блеснула осень золотая,
Дохнул сентябрь, — и вот они летят.
За ними!.. Нет: их подлинной свободы
Не заменить искусственным крылом.
Что зимний холод северной природы,
Озера, реки, скованные льдом!
Его взломает по весне — и пенье
Бегущих вод окрестность огласит.
— Есть север сердца. Есть оцепененье,
Когда оно сожмется и молчит…
Скорей, скорей, пока еще не поздно,
Спеши согреться светом и теплом.
Скорей — чтоб не упасть во мгле морозной
На белый снег беспомощным комком.
«Хотя теснее лилии садовой…»
Хотя теснее лилии садовой,
Чем полевой, — но и она цветет,
Но и над нею сборщицы медовой
С утра певучий слышится полет.
Неделями потоки солнца льются
На белые большие лепестки,
День изо дня, — пока не раздадутся
Садовника тяжелые шаги.
Но даже срезанная, даже в вазе,
В прозрачно-синем, длинном хрустале,
— Она напоминает о рассказе
Про лилии долины, о земле,
Дыханьем южного сожженной лета,
О кипарисе с тонкою главой,
О водах синего Генисарета,
О чайке за притихшею кормой.
«На отдаленном небосклоне…»
На отдаленном небосклоне
— О, только погляди туда! —
На синем, на державном фоне
Зеленоватая звезда
Слезою крупной и печальной
Дрожит — и чудится: вот-вот
Она во мрак первоначальный
В молчаньи полном потечет.
Откуда эта безутешность
Там, где, казалось бы, — одна
Ненарушимая безгрешность
И царственная тишина?
«Есть подвиг радости. Он многих…»
Есть подвиг радости. Он многих
И трудных подвигов трудней.
Средь будней темных и убогих,
Среди недобрых дел и дней,
Как не отчаяться, как страстно
Не повторить печальных слов,
Тяжелых слов Экклезиаста!..
Как океан без берегов,
Где волны ходят на просторе,
И ветер пену в клочья рвет, —
Людская мгла и скорбь и горе…
В поспешный времени полет,
В его мельканье и круженье
Стремительно вовлечены, —
О царственном происхожденье
Уже не в силах помнить мы.
Не в силах помнить… Но стихийно,
Порой наперекор всему,
Внезапно радости молнийной
Огонь прорезывает тьму.
О, если бы мы дали клятву
В сердцах хранить ее, друзья:
Какую дух собрал бы жатву
На бедной ниве бытия!
«Здесь, в мире темном и большом…»
Здесь, в мире темном и большом,
Угрюмом и тревожном,
Как хорошо быть чудаком
Бесхитростно-несложным.
Глядит чудак на облака
И думает: как чудно
Их тень проносится слегка
Над полем изумрудным.
На человека он глядит
И думает: как чудно
И ходит он, и говорит,
Его любить не трудно.
Но если он увидит мрак,
И зло, и равнодушье —
Страдает бедный мой чудак,
Как будто от удушья.
Он говорит: «Не может быть,
Ведь мир не так устроен.
Все люди в нем могли бы жить
В согласье и покое.
Друзья, здесь что-нибудь не так,
Подумайте немного!..»
И вот взволнованный чудак
Им говорит про Бога.
«Мгла и ветер в океане…»
Мгла и ветер в океане,
В океане пароход
О большой беде в тумане
Трубным голосом ревет.
А на берегу далеком —
Карнавальные огни;
Веселятся там до срока,
Превращая ночи в дни.
И не видят, с легкой жаждой
Осушая свой бокал,
Что за каждым и за каждой
Входит в освещенный зал.
И не слышен там, на суше,
И в уюте, и в тепле,
Крик: «Спасите наши души!»,
Разносящийся во мгле.