Из-под капота валил дым, одно колесо еще продолжало вращаться. Я подбежала к водительской дверце и распахнула ее.
– Ты должен мне помочь, – сказала я.
Левой рукой мне удалось приподнять отца и притянуть его к себе – сейчас мы напоминали партнеров в ужасном, кошмарном танце.
Я рыдала, в глазах и во рту была кровь. Я пыталась оттащить папу от машины, но не могла взяться за него двумя рукам. Одной рукой я обхватила его, но не смогла удержать. Я выпустила его. Он скользнул, как песок в песочных часах, и медленно упал, ударившись головой о тротуар.
После этого он больше не шевелился.
«Клянусь, ты меня доведешь до смерти!»
– Я его уронила, – говорю я Эдварду, захлебываясь рыданиями. – Все считают меня героиней, потому что я спасла его жизнь. А я его отпустила.
– И теперь ты не можешь его отпустить, – говорит он, внезапно поняв саму суть.
– Из-за меня он завтра умрет.
– Если бы ты оставила его в грузовике, он бы умер еще тогда, – возражает Эдвард.
– Он упал на тротуар, – рыдаю я. – Он так сильно ударился затылком, что я услышала хруст. Вот почему он до сих пор не очнулся. Я слышала доктора…
– Невозможно сказать, какие повреждения получены в результате аварии, а какие – позже. Даже если бы он не упал, Кара, он все равно мог бы оказаться в таком состоянии.
– Последнее, что я ему сказала: «Я тебя ненавижу».
Эдвард смотрит на меня.
– Это были и мои последние слова, – признается он.
Я вытираю глаза.
– Это самое дерьмовое, что нас объединяет.
– Нужно же с чего-то начинать, – говорит Эдвард и слабо улыбается. – Кроме того, он знает, что ты говорила несерьезно.
– Почему ты так уверен?
– Потому что ненависть – обратная сторона любви. Как орел и решка на монете. Если ты не знаешь, что такое любовь, откуда узнать, что такое ненависть? Одного без другого не существует.
Очень медленно я просовываю руку в ладонь Эдварда. И вот мне снова одиннадцать лет, мы переходим улицу, направляясь в школу. Я никогда не смотрела по сторонам, когда шла с Эдвардом. Я доверяла ему.
Он сжимает мою руку. На этот раз я только крепче цепляюсь за брата.
Когда я была маленькой, папа укрывал меня на ночь одеялом, и каждый раз, когда он выходил, казалось, будто погасла гигантская невидимая свеча, освещающая комнату. Мне потребовалось несколько лет, чтобы понять: он просто нажимал на выключатель, не он являлся источником света.
Участвуя в этой странной, но уже знакомой сцене, я чувствую себя человеком, задувающим невидимую свечу, искру, которую я не вижу, но в которой содержатся жизненные силы, если не сама жизнь.
Здесь Эдвард, те же самые медсестры и доктора, социальный работник, адвокат и координатор из банка донорских органов. А еще здесь Джо, как и обещал, и моя мама, потому что я ее попросила.
– Вы готовы? – уточняет реаниматолог.
Эдвард смотрит на меня, и я киваю.
– Да, – отвечает он.
Он держит меня за руку, когда отключают аппарат, когда в руку отца вкалывают морфий. За отцом расположен монитор, где отражается артериальное давление.
Аппарат перестает дышать за моего отца, но я не свожу глаз с его груди. Она поднимается и опускается еще раз. Потом замирает на секунду. Потом еще дважды поднимается и опускается.
Мелькание цифр на мониторе напоминает падение валют на фондовой бирже. Через двадцать одну минуту после начала процедуры сердце папы перестает биться.
Следующие пять минут были самыми длинными в моей жизни. Мы ждем, чтобы убедиться, что он спонтанно не начнет дышать самостоятельно. Что его сердце не забьется вновь.
За моей спиной негромко плачет мама. В глазах Эдварда стоят слезы.
В 7.58 вечера отца объявили мертвым.
– Эдвард, Кара, – говорит Трина, – можете попрощаться.
Поскольку для трансплантации органы необходимо извлекать немедленно, мы не можем затягивать процедуру. С другой стороны, я прощалась с ним все эти дни. Это всего лишь формальность.
Я подхожу к отцу, касаюсь его щеки. Она все еще теплая, и щетина отливает золотом. Я кладу руку ему на грудь – на всякий случай.
Хорошо, что его увозят в операционную для изъятия органов, потому что я не уверена, что смогла бы уйти от него. Я могла бы вечно сидеть у него в палате, рядом с его телом, потому что, как только скажешь медсестрам: «Все, хорошо, увозите», – больше не будет возможности быть рядом с ним. Делить одно пространство. Видеть его лицо не только в воспоминаниях.
Джо выводит маму в коридор, и очень скоро в палате остаемся только мы с братом – стоим на пустом месте, где раньше находилась кровать отца. Это визуальное напоминание о том, что мы потеряли.
Первым близким человеком, который меня бросил, оказался Эдвард, и я не знала, как сохранить семью. Мы казались таким крепким приставным столиком на четырех ножках. И я была уверена, что, оказавшись без одной ноги, мы всегда будем шататься. Пока однажды не присмотрелась и не поняла, что мы просто превратились в трехногий табурет.
– Эдвард, – говорю я. – Идем домой.
Волки в парке аттракционов Редмонда выли целый месяц. Их слышали даже в Лаконии и Линкольне. Они будили спящих в колыбельках младенцев, заставляли людей обзванивать приятелей и навевали кошмары. Сообщалось даже, что от волчьего воя полопались уличные фонари и появились трещины в асфальте. В нашем доме, который находился всего в восьми километрах от вольеров, волчий вой звучал как похоронный реквием, и у меня от него по коже бегали мурашки. Но однажды вой прекратился. Люди перестали его ждать, когда луна достигала наивысшей точки на небосводе, и больше не давили на клаксоны, пытаясь заглушить вой.
Все случилось именно так, как говорил отец: волки знают, когда приходит время оставить поиски утраченного и сосредоточиться на том, что ждет впереди.
Волки не умеют грустить. Природа прекрасно учит смотреть в глаза реальности. Можешь сидеть и рыдать, если хочешь, но тебя, вероятнее всего, убьют, пока ты будешь горевать, потому что ты теряешь бдительность.
Я наблюдал, как волки перепрыгивают через убитого во время охоты члена стаи и продолжают свой путь, не оглядываясь назад. Я слышал, как волки воют дня четыре-пять, когда теряется кто-то из стаи, в надежде, что он вернется. Смерть – это случай. Он происходит, и ты живешь дальше.
Когда погибает альфа, все знания стаи умирают с ней. Если ее место не займет кто-то из омега-волков или пришлый со стороны, наступит анархия. Стая может за несколько дней распасться, и семья погибнет, умрет от голода.
Выживешь ли ты после смертельного ранения, обычно зависит от того, насколько тебя ценят. Если от стаи потребуется слишком много времени и сил, чтобы спасти тебя и нянчиться с тобой до выздоровления, ты можешь принять решение и отказаться от помощи собратьев, просто уйти. Смерть – это не личный выбор. Все возвращается к тому, что больше необходимо семье.
Именно поэтому, когда ты волк – каждый день проживаешь как последний.
Эпилог
Сила стаи – в волке, Сила волка – в стае.
Девятнадцатилетний парень не должен писать список того, что хотел бы сделать перед смертью, но я написал. Я поступил так потому, что когда три раза в неделю тебя подключают к диализу, то выбор небогат. Я строго следую плану. За восемь месяцев после пересадки почки я побывал в Каире. Научился кататься на сноуборде. Занялся стрельбой по мишеням.
Родителей не обрадовало мое стремление к авантюрам. Они боялись, что со мной что-то случится и они меня потеряют, несмотря на то, что годы, проведенные с почечной недостаточностью, с большей вероятностью могли завершиться фатально. У меня же такая позиция: если тебе дали второй шанс на жизнь, какой смысл осторожничать?
Но сейчас я вынужден был признать, что зашел слишком далеко. Я не знал, где нахожусь, хотя в этом-то и суть ориентирования на местности. Я знал только, что солнце у меня за спиной, а охотничий домик где-то на востоке. Словом, я сбился с пути. Насколько я понимал, к настоящему моменту я должен был дойти до реки Саскачеван.
Нельзя сказать, что было слишком холодно, но кто знает, как прохладно становится в горах ночью, а солнце слишком быстро исчезало за горизонтом. У меня не было навигатора, только компас и топографическая карта, больше похожая на рисунки на подушечках пальцев и примерно столько же мне помогающая. Никто в охотничьем домике даже не подумает искать меня – там все говорили по-французски, поэтому сегодня утром после завтрака я взял свой паек и в одиночестве отправился в лес.
Я услышал журчание ручья и полез в заросли кустарника, чтобы найти его. На карте поблизости не было никакого ручья – не везет мне. Я сел у воды и повертел карту в руках – может быть, что-то изменится? – когда неожиданно почувствовал чей-то взгляд.
Обернулся и увидел, что на меня смотрит крупный серый волк.
Он был великолепен. Глаза медового цвета, морда и усы подернуты сединой. Он наклонил голову, и я мог бы поклясться, что он пытается у меня что-то спросить.
Я никогда не видел волков, а этот стоял всего в двух метрах от меня.
Но самое удивительное: я ни капельки не нервничал.
И еще более удивительное: я сбился с пути, но чувствовал, что раньше уже бывал здесь. Не только в этом месте, но и в этом мгновении.
Волк встал и потрусил от ручья. Через несколько шагов он обернулся и сел. Потом встал, прошел еще немного и опять сел.
Наконец встал и исчез в густых зарослях.
Когда я потерял его из виду, то как будто получил под дых. Я поднялся на ноги, взял рюкзак и пошел за волком. Еще никогда в жизни я ничего так не хотел, как догнать его. Метров через сто, в глубине леса, волк поджидал меня.
По солнцу я определил, что мы направляемся на запад, – в противоположном от нужного мне направлении. Я понимал, что окончательно заблудился.