Я сбежала от матери, потому что не вписывалась в ее новую семью, но с отцом я стала жить именно потому, что он был таким родителем, каким никогда не сможет стать мама. На самом деле это трудно объяснить. Если честно, мне все равно, меняется ли постельное белье раз в неделю или раз в несколько месяцев, когда об этом вспоминаешь. Вместо этого отец научил меня распознавать в лесу все деревья – я даже не заметила, как запомнила их названия. Он показал мне, что летняя гроза – не препятствие, а наоборот, прекрасный случай поработать на улице без изматывающей жары и надоедливых москитов.
Однажды, когда мы находились в загоне, туда, к несчастью, забрел барсук. Обычно мы позволяли волкам убивать небольшую добычу, которая оказывалась у них в загоне, но на этот раз один из взрослых волков погнался за барсуком и, вместо того чтобы загрызть его, перекусил его хребет, так что барсук не смог встать на задние лапы. Потом волк попятился, чтобы барсука убили два молодых волчонка. По сути, это был урок. Вот такой и была жизнь с отцом. С отцом было не важно, уехал Эдвард или нет. С папой я была достойна того, чтобы стать единственным членом его стаи, тем, кого он научит всему, что знает сам, тем, на кого он надеется так же, как на себя самого.
Я понимаю, что если отец не очнется, то мне придется вернуться к матери.
Неожиданно двери моей палаты распахиваются и входят двое полицейских, которые уже были здесь вчера.
– Кара, – говорит тот, что повыше, – рад, что вы пришли в себя. Офицер Дюмон, офицер Уигби. Мы бы хотели несколько минут побеседовать с вами.
Между кроватью и полицейскими встает моя мама.
– Кара только после операции. Ей необходим отдых.
– При всем уважении, мадам, на этот раз мы не уйдем, не поговорив с вашей дочерью. – Офицер Дюмон опускается на стул возле кровати. – Кара, вы не откажетесь ответить на несколько вопросов об аварии?
Я перевожу взгляд с мамы на полицейского.
– Думаю, да…
– Вы помните аварию?
Помню каждую секунду.
– Смутно, – бормочу я.
– Кто находился за рулем грузовика?
– Мой отец, – отвечаю я.
– Ваш отец.
– Верно.
– Куда вы ехали?
– Домой… Он забрал меня от подружки.
Мама складывает руки на груди.
– Прошу прощения, но с каких пор автомобильная авария стала преступлением?
Офицер смотрит на нее поверх блокнота.
– Мадам, мы просто пытаемся воссоздать картину случившегося. – Он поворачивается ко мне. – Почему грузовик свернул с дороги?
– Перед машиной выскочил олень, – объясняю я.
Это правда. Я просто умалчиваю о том, что произошло перед этим.
– Ваш отец пил?
– Мой отец вообще не пьет, – отвечаю я. – Волки чуют алкоголь в крови.
– А вы? Вы пили?
Я заливаюсь краской.
– Нет.
Офицер Уигби, который до этого момента стоял молча, делает шаг вперед.
– Кара, если вы расскажете правду, все станет намного проще.
– Моя дочь не пьет, – начинает злиться мама. – Ей только семнадцать лет.
– К сожалению, мадам, одно другого не исключает. – Уигби достает бумагу и протягивает ее маме. – Это данные из лаборатории. В крови вашей дочери, когда она поступила в больницу, был обнаружен алкоголь. Два промилле – средняя степень опьянения, – сообщает он. – В отличие от вашей дочери, результаты анализа крови не врут. – Уигби поворачивается ко мне. – Ну-с, Кара, что еще вы скрываете?
Мои названые братья из племени абенаки верят, что их жизни неразрывно связаны с волками. Много лет назад, когда я поехал в Канаду, чтобы изучать, как натуралисты-аборигены отслеживают диких волков вдоль коридора Сент-Лоуренс, я узнал, что они относятся к волку как к учителю – как надо охотиться, растить детей, защищать свою семью. Давным-давно шаманы абенаки, по легендам, нередко вселялись в тело волка и наоборот. Французы называли восточных индейцев племени абенаки из штатов Мэн и Нью-Гэмпшир «нацио люпурем» – «волчий народ». Абенаки верили, что есть люди, живущие между миром людей и миром животных, и они никогда не будут в полной мере принадлежать ни к одному из этих миров.
Джозеф Обомсавин, старик, у которого я жил, говорил, что те, кто обращается к животным, поступают так потому, что разочаровались в людях.
Наверное, это обо мне. Я рос с родителями, которые были намного старше, чем родители моих приятелей, поэтому никогда даже не думал о том, чтобы пригласить одноклассников домой; я намеренно забывал сообщить родителям о готовящихся днях открытых дверей или баскетбольных матчах, потому что всегда стеснялся того, что дети начнут открыто глазеть на седые волосы моего отца или на морщины моей мамы.
Поскольку в детстве я не стремился заводить друзей, я много времени проводил в лесу один. Отец научил меня распознавать местные деревья и определять, какие растения ядовитые, а какие – нет. Он брал меня охотиться на уток, когда высоко в небе сияла луна, и пока мы ждали, наше дыхание клубилось серебряными облачками. Именно там я научился замирать так, что даже олень выходил на поляну попастись, когда я сидел на опушке леса. Там я и научился различать оленей, определять, какие кочуют вместе и кто вернется сюда на следующий год со своим потомством.
Я уже не помню то время, когда бы не чувствовал свою связь с животными, – наблюдая за лисой, играющей с лисятами, выслеживая дикобраза или выпуская цирковых зверей из неволи. Но самая удивительная встреча с животным произошла, когда мне было двенадцать лет, всего за несколько мгновений до того, как в мою жизнь вмешались надоедливые люди. Я гулял в лесу за нашим домом, когда увидел самку американского лося, лежащую под папоротниками рядом с новорожденным теленком. Я знал эту лосиху, видел ее пару раз. Я попятился – отец учил меня никогда не приближаться к самке с детенышем. К моему удивлению, лосиха встала и начала подталкивать теленка вперед до тех пор, пока он не оказался – кожа да кости! – у меня на коленях.
Я просидел с теленком целый час, пока на опушку не вышел величественный лось. У него были колоссальные рога, и он стоял, как изваяние, пока лосиха поднималась с колен, а потом поднимала лосенка. И все трое спокойно исчезли в лесу за моей спиной.
Я, пораженный, побежал домой, чтобы рассказать родителям о том, что произошло, – они мне точно не поверят! – и обнаружил их сидящими за кухонным столом с незнакомой женщиной. Но когда она обернулась, в ее чертах я увидел себя.
– Люк, – сказал отец. – Это Киера. Твоя настоящая мать.
Отец оказался моим дедушкой. Женщина, которую я всю жизнь считал матерью, – моей бабушкой. Моя биологическая мать, их дочь, в семнадцать лет оказалась вместе со своим тогдашним приятелем в тюрьме за торговлю героином. Через два месяца она поняла, что беременна.
Когда она рожала меня в местной клинике, то была пристегнута наручниками к кровати.
Было решено, что меня будут воспитывать дедушка с бабушкой. И чтобы на мне не лежало клеймо сына преступницы, они решили переехать из Минессоты в Нью-Гэмпшир, где их никто не знал. Они начали жизнь с чистого листа, сказав, что я их чудо-мальчик.
Когда закончился срок заключения, Киера отложила воссоединение с семьей, решив найти работу и обустроиться. Сейчас, четыре года спустя, она работала администратором гостиницы в Кливленде. И была готова собрать кусочки своей разбитой жизни. Включая меня.
Я плохо помню тот день, за исключением одного – мне совсем не хотелось ее обнять, а когда она стала говорить о Кливленде, я встал и убежал из кухни снова в лес. Лосиха уже ушла, но я научился у животных не попадаться на глаза и, если нужно, сливаться с окружающим пейзажем. Поэтому когда дедушка, выкрикивая мое имя, принялся меня искать, то прошел, ничего не заметив, рядом с кустами, в которых я прятался. В кустах я и уснул.
На следующее утро, когда я, мокрый и замерзший, вернулся домой, Киеры-самозванки уже не было. Мои родители, которые теперь были моими дедушкой и бабушкой, сидели за столом и завтракали яичницей. Бабушка поставила и мне тарелку с яичницей-глазуньей из двух яиц с тостом. Мы не стали обговаривать приезд моей матери. Не обсуждали, куда она уехала. Дедушка сказал, что все останется по-старому, – на том и порешили.
Я даже стал сомневаться, а не приснились ли мне эти встречи – с лосенком, с матерью. С обоими.
С тех пор я время от времени общался с матерью. Каждое Рождество она присылала мне пару домашних тапочек, которые всегда оказывались малы. Она приехала на похороны деда, на мой выпускной, а через два года умерла от рака яичников.
Много лет спустя, когда я начал жить с волками, я по-другому стал относиться к своей матери. Я понял, что ее поступок ничем не отличается от поступка любой волчицы: отдавать своих щенков под опеку старших, которые могут благодаря своим обширным знаниям научить последующие поколения всему, что им необходимо знать. Но в ту минуту, сидя в неловком молчании за кухонным столом за завтраком, я понял одно: животные никогда меня не обманывали, в то время как людям я уже не мог доверять.
У шока несколько стадий.
Первая наступает, когда входишь в палату и видишь отца, который выглядит трупом, подключенным к куче аппаратов и мониторов. Это совершенно не соответствует сложившейся у тебя в голове картинке: тот самый человек, который играл со стаей волчат; тот самый человек, который стоял перед тобой, заставляя тебя бросить ему вызов.
Потом появляется надежда. Любой лучик света на простыне, любая икота вентилятора, даже вздох, любой обман уставших глаз заставляет тебя вскакивать с места, потому что ты уверен, что только что стал свидетелем судорог, дрожания, возвращения сознания.
Одно «но» – этого не происходит.
Потом следует протест. В любую секунду ты можешь проснуться в собственной постели, проклиная ужасные кошмары, которые случаются, когда перепьешь текилы. На самом деле это смешно, просто театр абсурда: ты разыгрываешь из себя сиделку отца, которого много лет назад вычеркнул из своей жизни. С другой стороны, вчера ты текилу не пил. И спишь ты не в своей постели, а на больничной койке.