ые ботинки и теплое белье. В карманах лежали сменные носки, шапка и перчатки, моток проволоки, немного бечевки, злаковые батончики и вяленое мясо. Последние деньги – восемнадцать долларов – я отдал дальнобойщику, который перевез меня через границу. Водительское удостоверение я положил в застегивающийся на молнию карман комбинезона. Если все пойдет не по плану, они могут стать единственной ниточкой к опознанию моих останков.
Я не стал брать ни рюкзак, ни спальный мешок, а также ни походную печку, ни спички. Мне не хотелось обременять себя лишними вещами, и я собирался по возможности жить как одинокий волк. В конце концов, основная моя цель заключалась в том, чтобы найти стаю со свободными местами, которая позволит присоединиться к ней. Последним человеком, с которым я говорил перед почти двухлетним перерывом, оказался дальнобойщик. Высадив меня, он пожелал «бон шанс» с квебекским акцентом, а я поблагодарил и проскользнул за стену елок, обрамлявших шоссе. Все прошло без излишней шумихи. Сегодня, скорее всего, мой комбинезон пестрел бы нашивками спонсоров. Я бы потягивал «Гаторад» из бутылки «КэмелБэк», а мои успехи транслировали бы в Интернете и в реалити-шоу по телевизору. Но к счастью, тогда я оказался наедине с волками.
Я мог бы соврать и сказать, что чувствовал себя целеустремленным, храбрым и стойким. По правде говоря, двенадцать часов в день так и было. Я шел по старым вырубкам и порой проходил по двадцать миль в день, но всегда держал путь так, чтобы каждый день можно было добраться до свежей воды. Я изучал помет, чтобы понять, какие животные обитают в этой области, и делал из проволоки, бечевы и веток силки, куда ловил белок, свежевал и ел сырыми. Я мочился в ручьи, чтобы хищники не выследили меня по запаху. Но примерно в семь вечера, когда солнце зажигало верхушки сосен и медленно уходило на отдых, первопроходец во мне исчезал.
Меня охватывал ужас.
Вообразите свой наихудший кошмар. А теперь представьте, что он происходит наяву. Именно так я ощущал себя, когда темнота смыкалась вокруг зловещим кулаком. Каждый писк, уханье и шуршание листьев таили в себе возможную опасность. Когда природа выключает свет, его невозможно включить обратно. Первые четыре ночи в глуши я спал на дереве в полной уверенности, что иначе меня убьет медведь или пума. В пятую ночь я свалился и понял, что с неменьшей вероятностью могу сломать себе шею. После этого я спал на земле, но вполглаза, просыпаясь от малейшего шороха.
Зато учился я с похвальной быстротой. За неделю я понял, что в дикой природе время движется намного медленнее. Ветер никогда не бывает просто ветром – это почта живого мира, он несет с собой новые сведения о погоде, мигрирующих в этой области животных, хищниках. Дождь перестал быть неприятностью – он давал передышку от насекомых и свежую воду для питья. Снегопад больше не доставлял неудобств, он стал новым источником следов и животных, которые могли послужить обедом. Шелест деревьев, пение птиц или шорохи грызунов – все это играет огромную роль в выживании; надо уметь замечать малейший проблеск движения в густом подлеске. Когда речь идет о жизни и смерти, природа включает звук на полную мощность.
Позднее меня постоянно спрашивали, о чем я думал, находясь в одиночестве так долго. По правде говоря, я не думал ни о чем. Я был слишком занят, пытаясь выжить и читая намеки, которые давал лес, как иероглифы без подсказки в виде Розеттского камня. Думая о Каре, Эдварде или Джорджи, я бы отвлекался и в итоге пропустил бы угрозу или представившуюся возможность, а так рисковать нельзя. Поэтому я не думал. Я выживал. Я проводил дни, поражаясь красоте паутины, сплетенной между ветками; зазубренному горному гребню вдалеке; рассвету, растекающемуся по лесам лиловым ковром. Я искал стада оленей и наблюдал, как два бобра строят потрясающую дамбу. Я дремал, потому что спать днем было намного безопаснее, чем ночью.
Целый месяц я не видел и не слышал волков и начинал подозревать, что совершил ошибку.
На четвертой неделе в лесу с северо-востока пришел циклон. Я удалился от берега реки и спрятался в хвойном лесу, потому что еловые деревья хорошо впитывают влагу и земля там будет намного суше. Без возможности поохотиться, голодный и замерзший, я заболел. Я забывался лихорадочным сном под проливным дождем и не мог понять, какого черта сюда забрался. Мне мерещилось, что у леса выросли ноги и корни деревьев лягают меня в живот и в почки. Я заходился в кашле так, что меня рвало желчью. Случались минуты, когда я мечтал, что на меня набредут медведь, пума или рысь и почти безболезненно избавят от мучений.
Оглядываясь назад, думаю, что мне повезло, когда я заболел. Мне пришлось отбросить последние остатки человеческого и начать вести себя как волк. А в таком тяжелом положении волк не станет предаваться отчаянию. Волки никогда не сдаются. Они оценивают ситуацию и думают: «Что я могу съесть? Как я могу защитить себя?» Даже раненый волк будет бежать, пока способен стоять на ногах.
Хотя был всего лишь октябрь, я находился довольно высоко в горах, и дождь превратился в снег. Когда лихорадка отступила, я проснулся и обнаружил, что с ног до головы укрыт белым одеялом, но оно слетело с меня, едва я сел. Я огляделся, убеждаясь, что вокруг безопасно, и увидел долгожданный знак: примерно в трех футах от меня в снегу отпечатался след одинокого волка-самца.
С трудом поднявшись на ноги, я осмотрелся в поисках других следов, говорящих, что здесь побывала стая, но ничего не нашел. Волк либо вышел на разведку для своей стаи, либо был одиночкой.
Он знал, где я нахожусь. Он мог запросто найти дорогу обратно и, обнаружив меня уже в сознании, а не в горячечном бреду, счесть угрозой, которую необходимо устранить. Разумным выходом было бы покинуть это место и не подвергать себя опасности. Но вместо этого я поставил под угрозу свою жизнь и выдал свое местоположение так же явно, как если бы запустил сигнальную ракету.
Я запрокинул голову и завыл.
Кара
Увидев меня на больничной кровати, Мэрайя принимается рыдать. Мне даже смешно оттого, что я здесь пациент, но мне приходится передавать ей коробку с «Клинексом» и уверять, что все будет хорошо. Она протягивает фиолетового плюшевого медведя. В лапе у него воздушный шар с надписью: «ПОЗДРАВЛЯЮ!»
– В «Айпарти» закончились медведи «Выздоравливай», – шмыгая носом, говорит Мэрайя. – Господи, Кара, поверить не могу, что так вышло! Прости.
Я пожимаю плечами, вернее, пытаюсь, потому что одно плечо у меня в гипсе. Я понимаю, что она чувствует себя не менее виноватой за то, что затащила меня на вечеринку, чем я – перед отцом за то, что поехал забирать меня оттуда. Если бы не Мэрайя, я бы не очутилась в Бетлехеме; если бы не я, отец не сел бы за руль. Я даже не хотела туда идти. Мы планировали заказать пиццу и посмотреть какой-нибудь романтический фильм у Мэрайи дома. Но Мэрайя прибегла к кодексу лучших друзей «я бы сделала это для тебя». И я как дурочка согласилась.
– Ты ни в чем не виновата, – говорю я, хотя сама не верю своим словам.
Мать, не покидающая все эти дни больницу, сейчас в комнате для посетителей с близнецами и Джо. Она не стала приводить их ко мне. Боится, что после вида меня в бинтах и с синяками у близнецов начнутся кошмары, и ей не хочется взваливать дополнительные хлопоты на Джо, которому придется с ними разбираться, пока мать ночует в моей палате. От этого я чувствую себя чудовищем Франкенштейна, будто меня нужно прятать от людей.
– Твой отец… он… – спрашивает Мэрайя, не поднимая глаз.
– Тайлер, – обрываю ее я.
Она поднимает красное опухшее лицо:
– Что?
– Расскажи, что случилось.
Тайлер был основной причиной, почему мы отправились на вечеринку. Это он пригласил Мэрайю.
– Он подвез тебя до дому? Вы целовались? Он тебе писал с тех пор?
Даже для меня самой мой голос звучит как перетянутая струна. Лицо Мэрайи сморщивается, и она снова принимается плакать:
– Ты лежишь в больнице, тебе сделали серьезную операцию, твой отец вроде как в коме, и ты хочешь поговорить о парне? Это все не важно, он тут вообще ни при чем.
– Это правда, – тихо говорю я. – Но если бы я не оказалась в больнице и всего этого не случилось, мы бы говорили о Тайлере. И если мы о нем поговорим, то на пять секунд все станет как раньше.
Мэрайя вытирает рукавом нос и кивает:
– Он такой эгоист. Напился и стал рассказывать, как его бывшая девушка сделала летом операцию на груди, как он по ней сохнет.
– Сохнет? – повторяю я. – Он так и сказал?
– Мерзко, правда? – Мэрайя качает головой. – Не знаю, о чем я думала.
– О том, что он похож на Джейка Джилленхола, – напоминаю я. – По крайней мере, ты так сказала.
Мэрайя откидывается на спинку стула:
– В следующий раз, когда я решу тебя куда-нибудь вытащить ради моей несуществующей личной жизни, давай ты просто стукнешь меня поленом?
Я улыбаюсь, и я так давно этого не делала, что лицо сводит.
– Хорошо, – обещаю я.
Я слушаю, как подруга жалуется, что у учителя французского не иначе как опухоль мозга, потому что он задал выучить пять стихотворений за неделю. А Люсиль Демарс, готическую девицу, которая разговаривает только с носком, надетым на правую руку, и называет это перформансом, застукали, когда она занималась сексом с учителем на замене в кабинете музыки.
Я не рассказываю Мэрайе, что, когда впервые увидела отца, мне казалось, будто воздух вокруг затвердел и мне никогда в жизни не удастся втянуть его в легкие.
Я не говорю ей, что чувствую себя так, словно в любой момент могу разразиться слезами.
Я не говорю ей, что сегодня днем я ходила в комнату отдыха для пациентов и искала в Интернете информацию про травмы головы и нашла намного больше рассказов о людях, которые так и не пришли в себя, чем историй с хорошим концом.
Я не говорю ей, что я столько лет мечтала о возвращении брата, а сейчас хочу, чтобы он исчез. Тогда врачи, медсестры и все остальные, кто ухаживает за отцом, будут спрашивать меня, а не его.