Я не говорю ей, что мне тяжело засыпать, а если повезет и удастся задремать, просыпаюсь с криком, вспоминая аварию.
И в особенности я не говорю ей о том, что произошло перед столкновением. И сразу же после него. Вместо этого все сорок минут, пока длится визит Мэрайи, я позволяю себе притворяться, что я все та же девушка, которой была раньше.
Я представляла себе много мгновений, которые доведется пережить вместе с братом, но которых оказалась лишена, потому что он ушел из дома. Например, как он будет допрашивать моего первого парня перед свиданием, или учить меня водить машину на пустых парковках, или купит мне упаковку пива, и мы выпьем ее под трибунами на стадионе после выпускного. Когда он уехал и родители развелись, я писала ему каждую ночь. В моей кладовке, где-то между плюшевыми зверями, с которыми я не могу расстаться, и не налезающей больше одеждой, стоит обувная коробка, доверху заполненная неотправленными письмами, потому что я не знала его адреса.
Если честно, я часто представляла нашу встречу. Я думала, что она состоится в день моей свадьбы. Эдвард появится, когда настанет пора идти к алтарю, и скажет, что никак не мог пропустить замужество младшей сестренки. Я воображала немного размытую картинку, как в фильмах на канале «Лайфтайм», и как Эдвард скажет, что я выросла еще большей красавицей, чем он представлял. Вместо этого я получила скованное приветствие над аппаратом искусственного дыхания отца. Мать сказала, что Эдвард пару раз спускался проведать меня после операции, пока я отходила от наркоза, но вполне вероятно, что она придумывает, боясь расстраивать меня.
Поэтому, когда он стоит в изножье моей кровати и разговаривает со мной, происходящее кажется абсурдным. За его спиной телевизор с выключенным звуком показывает, как участник раскручивает «Колесо Фортуны».
– Тебе больно? – спрашивает брат.
«Нет, я здесь ради изысканной кухни», – про себя отвечаю я. В телевизоре открывают гласную букву. В слове две «А».
– Бывало и хуже, – отвечаю я.
Отец часто говорил, что раненый волк не похож на себя. Он может считать тебя братом, но при этом перегрызть глотку. Когда добавляется боль, исход становится непредсказуемым. Сказав Эдварду, что мне не больно, я солгала. Хотя плечо и не болит благодаря лекарствам, морфин не действует на душевные раны.
Это единственное объяснение, которое приходит в голову, почему я каждым словом пыталась оттолкнуть его, как оружием, хотя больше всего на свете мне хотелось прижаться к нему.
– Я знаю, почему ты ушел, – заявляю я. – Мать мне все рассказала.
Меня не волнует, что он гей. Но мне всегда казалось, что уход брата окружен тайной, до которой меня не допускают. Сначала мать сказала, что Эдвард и отец крупно поссорились. Со временем я узнала, что Эдвард признался отцу в своей ориентации, а отец сказал нечто ужасное и брату пришлось уехать. Но я вот что думаю: миллионы подростков-геев признаются родителям и многие сталкиваются с эмоциональной реакцией. Из-за того что отец повел себя не идеально, Эдвард сбежал. Потом мать обвинила отца, и в итоге они развелись. Вот и вся история моей жизни в обрамлении импульсивного желания брата уйти, громко хлопнув дверью.
– Знаешь что? – говорю я. – Мне все равно, почему ты сбежал.
И я не обманываю. Мне все равно, почему Эдвард ушел. Но мне очень хочется знать, почему я не стала достаточной причиной, чтобы он остался.
Слезы подступают к глазам предательски близко. Я виню тот факт, что в больнице невозможно нормально выспаться, тебя постоянно будят, чтобы измерить давление или температуру. Я не позволю себе верить, что расстроилась из-за Эдварда. Я потратила столько усилий, чтобы запереть свои чувства за кирпичной стеной, и никогда не признаюсь, что ему удалось расшатать ее так быстро.
– Неужели ты нашел в Таиланде своего Иисуса? Или Будду? – говорю я. – Но знаешь, что я скажу тебе, Эдвард? Я тебя не прощаю. Так что вот.
Сейчас я похожа на избалованную девочку. Это он довел меня. Я еще больше ненавижу его за то, что он превратил меня в кого-то другого, чем за то, что он сидит наверху с отцом, притворяясь не тем, кто есть на самом деле.
Но Эдвард даже бровью не ведет, будто читает мои мысли с помощи некоего волшебного Розеттского камня и понимает: я говорю не то, что думаю.
– Сейчас речь идет не о нас, – терпеливо объясняет он, не выходя из себя. – У нас будет достаточно времени, чтобы разобраться в происходящем между нами. Но у папы нет этого времени.
У меня кружится голова оттого, что он наконец-то интересуется моим мнением об отце. На секунду я чувствую себя до смешного счастливой, как тогда, когда Эдвард забирал меня из школы на своей развалюхе, а моим друзьям приходилось ехать домой с мамами на намного менее крутых машинах. Брат даже разрешил дать имя его машине. Он предлагал назвать ее «Погоня», «Гадюка», «Люцифер». Как-нибудь стильно. Но я назвала ее «Генриетта».
– Кара, он не может всю оставшуюся жизнь лежать подключенным к аппаратам.
Может, виноваты обезболивающие в крови или просто потрясение от услышанного. Но мне требуется несколько секунд, чтобы расставить все точки над «i». Чтобы понять: мой брат, ушедший из дома после ссоры с отцом, вынашивал ненависть, как сорняк, пока много лет спустя она не разрослась и не заполонила его.
– Неужели ты ненавидишь его так сильно, что готов убить?
Глаза Эдварда темнеют. Мои тоже темнеют, когда я злюсь. Как странно видеть эту особенность на чужом лице.
– Ты должна быть готова сделать трудный выбор.
Я не могу больше сдерживаться. Кто он такой, чтобы говорить мне о выборе, если бросил семью шесть лет назад? Он понятия не имеет, каково это – слышать через стену, как мать плачет по ночам; каково это – когда незнакомая женщина подходит во время ежедневных волчьих разговоров отца и сует бумажку со своим номером телефона. Он понятия не имеет, каково это – присутствовать на второй свадьбе, а затем прийти домой и обнаружить отца пьяным до бесчувствия, спрашивающим, как прошла церемония. Он понятия не имеет, каково это – отвечать за покупку продуктов, чтобы семья не голодала, подделывать подписи в табеле и придумывать оправдания, когда отец забывает про родительское собрание. Он понятия не имеет, каково это – навещать мать, видеть ее с близнецами и чувствовать себя устаревшей моделью. Он вообще ни о чем понятия не имеет.
Я сделала свой выбор, чтобы сохранить семью, в то время как Эдвард был одержим стремлением ее разрушить. Потому что в итоге единственный человек, которому можно доверять, – это тот, за которого отдашь жизнь. И я собираюсь сделать это для отца, независимо от того, что думает Эдвард.
Я не могу глядеть ему в глаза, поэтому смотрю в телевизор за его плечом. Участница «Колеса Фортуны» проигрывает ход.
– Я знаю, что тебе больно, – спустя несколько мгновений говорит Эдвард, – но на этот раз тебе не придется переживать это в одиночку.
– Это?
Он отводит взгляд:
– Потерю близкого человека.
И все же он не прав. Я еще никогда не чувствовала себя такой одинокой, несмотря на то что брат стоит в трех футах от меня. Поэтому я поступаю, как любой загнанный в угол волк:
– Ты прав. Потому что я собираюсь сделать все от меня зависящее, чтобы папа поправился.
Эдвард поджимает губы.
– Если ты хочешь, чтобы к тебе относились всерьез, веди себя как взрослая, – отвечает он. – Ты слышала, что говорят врачи. Он не вернется, Кара.
Я смотрю на него в упор:
– Ты же вернулся.
Он пытается возражать, но я беру пульт от телевизора и включаю звук. Раздается звонок, когда участник выигрывает двенадцать тысяч долларов за выбор буквы «В». Я нажимаю на кнопку громкости, и аплодисменты заглушают голос Эдварда.
Я веду себя как двухлетний ребенок. Но может, так и надо, потому что маленьким детям по определению нужны родители.
Я упорно смотрю «Колесо Фортуны», пока Эдвард не сдается и не выходит из палаты. Шепотом я произношу ответ на загаданную в программе фразу «Кровь людская не водица».
Следующий участник предлагает букву «П», звучит гудок проигрыша.
Люди иногда такие дураки.
Первый раз я встретилась с волком лицом к лицу, когда мне было одиннадцать. Отец как раз открыл вольер в Редмонде. Он дождался, пока парк закроется, и провел меня через внешнюю ограду ко второй решетке. Внутри жили Вазоли, Сиквла и Кладен – первые волки, которых он привез в парк. Отец приказал мне присесть на корточки и поднести к отделяющей от волков сетке-рабице сжатые кулаки, чтобы костяшки чуть касались проволоки. Так волки привыкнут к моему запаху.
Вазоли, альфа-самка, сразу же ринулась в дальний угол вольера.
– Она больше боится тебя, чем ты ее, – тихо произнес отец.
Сиквла был сигнальщиком, а Кладен – телохранителем. Крупный, с четкими серыми отметинами по спине и хвосту, будто кто-то провел по нему маркером, он сразу же подошел к сетке и уставился на меня круглыми глазами. Инстинктивно я отшатнулась и врезалась в отца, который стоял сзади.
– Они чувствуют запах твоего страха, – сказал он. – Так что не отступай ни на дюйм.
Низким, спокойным голосом он рассказал мне, чего ждать: он откроет внешние ворота, ведущие в вольер, а затем мы зайдем в небольшой сетчатый тамбур и закроем его за собой. Потом отец откроет внутренние ворота, и я войду в вольер. Мне нужно будет сидеть на корточках и не двигаться. Волки будут игнорировать меня или отбегут, но, если я подожду, могут подойти ближе.
– Они чувствуют, когда твое сердце начинает биться быстрее, – прошептал отец. – Так что не давай им понять, что боишься.
Мать не хотела пускать меня в волчий вольер, и правильно делала. Кто добровольно поведет ребенка в самое сердце опасности? Но уже несколько месяцев я наблюдала, как отец вживается в эту стаю. Скорее всего, мне никогда не доведется занять свое место у туши и отрывать от нее зубами мясо, как делал отец, пока по обеим сторонам от него орудовали клыками волки, но он надеялся, что у Вазоли будут волчата, а я хотела помочь их растить.