Я не боялась Вазоли. Будучи вожаком стаи, она и близко ко мне не подойдет. Она хранит все знания стаи и будет держаться от неизвестного объекта как можно дальше. Кладен был крупным самцом, сто тридцать фунтов мускулов, но я боялась его намного меньше, чем Сиквлу, благодаря которому сотрудник парка всего месяц назад попал в больницу, потому что волк прокусил ему палец до кости. Смотритель протянул через рабицу руку, чтобы погладить Сиквлу, потому как тот терся об ограду. И смотритель подумал, что волк просит почесать его, а тот мгновенно развернулся и укусил. Закричав, смотритель попытался вытащить руку, но Сиквла только вцепился сильнее. Если бы он замер на месте, волк, скорее всего, отпустил бы его.
Каждый раз, встречая в Редмонде этого смотрителя с перебинтованной рукой, я содрогалась.
Отец сказал, что, если он будет вместе со мной в вольере, вряд ли Сиквла меня тронет.
– Ты готова? – спросил отец, и я кивнула в ответ.
Он открыл вторые ворота, и мы вошли внутрь. Я присела там, где указал отец, и ждала, пока Кладен пройдет мимо. Я задержала дыхание, но волк всего лишь протрусил к небольшой рощице в задней части вольера. Ко мне направился Сиквла.
– Держись, – прошептал отец.
И тут в него врезался Кладен, опрокинув на землю в виде приветствия.
Поскольку мое внимание на миг рассеялось, Сиквла воспользовался моментом и нацелился мне в горло.
Я чувствовала прикосновение его клыков, жаркое влажное дыхание. Жесткий, колючий и влажный мех.
– Не двигайся, – прокряхтел отец.
Он не мог выбраться из-под Кладена достаточно быстро, чтобы спасти меня.
Сиквла был сигнальщиком; именно такую работу он выполнял в семье. Для него я являлась угрозой, пока не доказано обратное. Даже если я вошла в вольер вместе с отцом, которого волки принимали за своего, это еще не означало, что они хотят видеть меня здесь. Сиквла задавал в своей стае стандарты, и это был его способ выяснить, достойна ли я.
Хотя в тот миг я ни о чем таком не думала. Я думала, что вот-вот умру.
Я не дышала. Не сглатывала слюну. Старалась не дать пульсу выдать мои чувства. Зубы Сиквлы сжались на моей шее. Мне хотелось отшвырнуть его изо всех сил. Но вместо этого я закрыла глаза.
И Сиквла отпустил меня.
Но тут отец наконец избавился от Кладена и схватил меня в объятия. Я не плакала, пока не увидела слезы в его глазах.
Вот что я вспоминаю, выбираясь из кровати в три часа ночи. С одной рукой это не так-то легко сделать, и я абсолютно уверена, что разбужу мать, спящую рядом на раскладном кресле. Но она только поворачивается на другой бок и негромко похрапывает, и я проскальзываю в коридор.
Сестринский пост справа, но лифты слева, значит мне не придется проходить мимо медсестер и отвечать на вопросы, почему я не сплю в такое время. Стараясь держаться в тени, я прохожу по коридору, крепко прижимая забинтованную руку к животу, чтобы не перетрудить плечо.
Я уже знаю, что Эдварда в комнате отца не будет. Мать сказала, что дала ему ключ от дома, и мне от этого не по себе. Скорее всего, Эдвард не станет рыться в моей комнате. Скрывать мне нечего, но все же. Мне не нравится, что он там, пока я здесь.
Дежурный персонал в реанимации не замечает девушку в больничной рубашке с забинтованной рукой, выходящую из лифта. Это прекрасно, потому что я и правда не знаю, как объяснить мое переселение из ортопедического отделения сюда.
Отца заливает голубой свет окружающих его мониторов. На мой взгляд, он выглядит так же, как и вчера, – ведь это хороший знак? Если он, как говорил Эдвард, не вернется, разве не должен он выглядеть хуже?
На кровати достаточно места, чтобы я могла присесть, а потом и прилечь на здоровую сторону. Прооперированное плечо начинает ужасно болеть. Я понимаю, что не могу обнять папу из-за повязок и он тоже не может обнять меня. Поэтому я просто лежу рядом, прижавшись лицом к колючему хлопку больничной рубашки. Я смотрю на экран монитора, где рисуется размеренное, надежное биение его сердца.
В ту ночь, когда я впервые вошла в вольер с волками, я проснулась и обнаружила, что на краю кровати сидит отец и смотрит на меня. Его лицо обрисовывал лунный свет.
– В лесах за мной погнался медведь. Я был уверен, что умру. Не думал, что мне доведется пережить что-то более страшное, – сказал он. – Как же я ошибался! – Он протянул руку и заправил мне волосы за ухо. – Самое страшное в жизни – это думать, что тот, кого ты любишь, умрет.
Теперь я чувствую, как подступающие слезы, словно перышко, щекочут заднюю стенку горла. Сделав глубокий вдох, я смаргиваю их с глаз.
«Они почуют запах твоего страха, – учил меня отец. – Не отступай ни на дюйм».
Люк
Две недели прошло без каких-либо признаков или звуков со стороны волка, который подходил ко мне так близко, пока я болел. И однажды утром, когда я пил из ручья, рядом с моим отражением внезапно возникло еще одно. Волк был большим и серым, с четкими черными полосами на макушке и ушах. Мое сердце заколотилось, но я не оборачивался. Я встретился взглядом с его желтыми глазами в зеркале воды и ждал, что он сделает дальше.
Волк ушел.
Все сомнения на тему «Куда я ввязался» испарились. Именно на это я и надеялся. Если большой зверь, подошедший ко мне у ручья, был действительно диким, значит я вызывал у него такое же любопытство, как и он у меня. И тогда, возможно, мне удастся подобраться достаточно близко, чтобы изучить поведение волков изнутри, вместо того чтобы наблюдать снаружи.
Больше всего на свете мне хотелось снова увидеть волка, но я не знал, как к этому подступиться. Если начать оставлять вокруг места обитания еду, она привлечет не только волка, но и медведей. Если позвать его, он может ответить – даже если он одиночка, иметь товарища всегда безопаснее, чем жить одному, – но зов также сообщит о моем местонахождении другим хищникам. И если честно, хотя мне пока и не встречались здесь следы других волков, я не мог с полной уверенностью сказать, что этот волк поблизости единственный.
Я понял, что, если намерен сделать следующий шаг, придется выйти из зоны комфорта. Вернее, вслепую спрыгнуть с обрыва зоны комфорта.
Я изменил распорядок так, чтобы спать днем и просыпаться на закате. Мне придется передвигаться в темноте, хотя человеческие глаза и тело к такому не приспособлены. Это было намного страшнее, чем любая ночь, проведенная в волчьем вольере в зоопарке. С одной стороны, я проходил почти по десять миль в полной темноте за ночь; с другой – в зоопарке мне не приходилось волноваться о нападении других животных. Здесь если я спотыкался об обнаженный корень, с плеском попадал в лужу или даже наступал на ветку, то посылал сигнал всем обитателям леса о том, где нахожусь. Даже когда я пытался вести себя тихо, все равно находился в невыгодном положении. Другие животные лучше видели и слышали в темноте и наблюдали за каждым моим движением. Стоит упасть, и можно считать меня мертвым.
Первая ночь запомнилась тем, что пот лил рекой, хотя температура приближалась к нулю. Я делал шаг, останавливался и прислушивался, чтобы убедиться, что никто ко мне не подкрадывается. Хотя в небе сияла всего лишь пригоршня звезд, а луна завесила лицо вуалью, глаза достаточно приспособились к темноте, чтобы различать тени. Четкого изображения мне не требовалось. Мне нужно было видеть движение или блеск глаз.
Поскольку я, считай, ослеп, пришлось на полную использовать другие чувства. Я глубоко вдыхал, чтобы с помощью ветра определить запах животных, наблюдающих за моим продвижением. Я прислушивался к шорохам, к шагам. Я шел против ветра. Когда длинные пальцы рассвета обхватили горизонт, мне казалось, что я пробежал марафон или выиграл битву у целой армии. Я пережил ночь в канадском лесу, в окружении хищников. Я выжил. И по большому счету только это имело значение.
Джорджи
На пятый день после аварии я знала, какой суп будут давать в кафетерии, когда сменяются медсестры и где в отделении ортопедии хранятся пакеты с сахаром для кофеварки. Я наизусть выучила состав диеты Кары, чтобы знать, когда можно попросить добавку пудинга. Я узнала, как зовут детей физиотерапевта. Я держу зубную щетку в сумочке.
Прошлой ночью, когда я попыталась уехать на ночь домой, у Кары поднялась температура – инфекция в месте разреза. Хотя сестры убеждали меня, что это обычное дело и мое отсутствие никак не связано с состоянием дочери, я чувствовала себя виноватой. Поэтому я сказала Джо, что останусь в больнице, пока Кару не выпишут. Сильная доза антибиотиков немного приглушила лихорадку, но Кара все еще чувствует себя плохо. Если бы не осложнение, мы бы уже выкатывали ее сегодня из больницы на кресле-каталке. И хотя я знаю, что это невозможно – нельзя заставить себя подхватить инфекцию, – в глубине души уверена, что организм Кары сделал это, желая оставаться поближе к Люку.
Я наливаю пятую чашку кофе за день в небольшой кладовке, где стоит кофеварка, о которой мне известно благодаря добросердечной медсестре. Просто поразительно, насколько быстро из ряда вон выходящие обстоятельства становятся обыденностью. Неделю назад я начинала утро с душа, шампуня, потом упаковывала ланч для близнецов и отводила их на остановку автобуса. Теперь мне кажется абсолютно нормальным носить одну и ту же одежду несколько дней подряд и ждать не автобуса, а обхода врача.
Несколько дней назад одна мысль о черепной травме Люка ощущалась как удар под дых. А теперь я онемела внутри. Несколько дней назад мне приходилось ругаться с Карой, чтобы она оставалась в кровати и не рвалась в палату отца. Сейчас, даже когда социальный работник спрашивает дочь, не хочет ли она навестить Люка, та качает головой.
Мне кажется, Кара боится. Не того, что увидит, а наоборот.
Я тянусь в маленький холодильник за пакетом молока, но он выскальзывает из рук и падает на пол. Белая лужа растекается под ногами и затекает под холодильник.