Волк делает метки у каждого фонаря, которые обрамляют дорожку до больничной двери. Я дергаю за поводок, чтобы направить его вперед, но он оборачивается и рычит на меня.
Если волонтеры у регистрационной стойки больницы и удивляются при виде слепого, который силой тащит за собой собаку, а не наоборот, они решают промолчать. Я безмерно благодарен судьбе за то, что в лифте до третьего этажа, где находится реанимация, мы едем в одиночестве.
– Молодец, – хвалю я, когда Зази ложится на пол, скрестив лапы.
Но при звонке колокольчика перед открытием двери он вскакивает, оборачивается и прихватывает меня за колено.
– Черт! – вырывается у меня. – За что?
Я наклоняюсь, чтобы посмотреть, идет ли кровь, но тут двери открываются, и за ними ждет девушка-волонтер с пачкой бумаг.
– Привет, – говорю я, надеясь отвлечь ее внимание от волка на поводке.
– Ой! – от неожиданности восклицает она. – Здравствуйте.
И я понимаю, что слепой не должен ее видеть.
Зази вдруг начинает двигаться неровной рысцой по коридору. Я стараюсь не отставать, забыв о волонтере. За нами идет сестра-амазонка. Выше меня и с такими бицепсами, что я не рискнул бы потягаться с ней силами в армрестлинге. Я видел ее в первый день в больнице, но до сегодняшнего дня она не появлялась на работе, так что сестра меня не узнает и не спрашивает о внезапной инвалидности.
– Простите, сэр? Сэр?
На сей раз я помню, что нельзя оборачиваться, пока меня не позовут.
– Вы мне? – спрашиваю я.
– Да. К кому вы идете?
– Уоррен. Лукас Уоррен. Я его сын, это моя собака-поводырь.
Она скрещивает на груди руки:
– С тремя лапами?
– Вы шутите? – Я улыбаюсь так, чтобы на щеках показались ямочки. – Я заплатил за четыре.
На лице медсестры нет ни тени улыбки.
– Прежде чем собака зайдет в палату, мы должны получить разрешение от врачей мистера Уоррена.
– Собака-поводырь может находиться во всех местах, куда допускаются члены общества и где она не представляет прямую угрозу, – цитирую я информацию, подсмотренную на телефоне в Google после покупки солнцезащитных очков на заправочной станции. – Ни за что не поверю, что больница готова нарушить закон о защите прав граждан с ограниченными возможностями.
– Служебные собаки допускаются в отделение реанимации только в особых случаях. Подождите здесь…
– Обратитесь в Министерство юстиции, – советую я, и тут Зази изо всех сил тянет поводок.
Я понимаю, что у нас не более пяти минут, пока меня не выведет охрана.
Медсестра что-то кричит вслед, а Зази тащит меня по коридору. Мне не приходится ничего ему говорить, он сам находит дверь в палату отца.
Кара прижимается к тканевой спинке кресла-каталки; мать стоит позади нее. Отец все еще неподвижно лежит на кровати, в горло вставлена трубка, другие трубки и провода высовываются из-под вафельного одеяла.
– Зази! – кричит Кара, и волк прыгает к ней.
Он ставит передние лапы ей на колени и принимается лизать лицо.
– Он меня укусил, – говорю я.
Мать забивается в угол: ей страшно находиться в одной комнате с волком.
– Он на нее не бросится? – спрашивает она.
Я смотрю на нее:
– Поздновато спрашивать.
Но Зази уже отвернулся от Кары и теперь скулит у кровати отца. Легким прыжком он запрыгивает на узкий матрас так, что его лапы стоят по обеим сторонам от отца. Он осторожно переступает через трубки и тычется носом под одеяло.
– У нас мало времени, – говорю я.
– Просто смотри, что будет, – отвечает Кара.
Зазигода нюхает волосы отца, шею. Умывает языком щеку.
Отец не двигается.
Волк повизгивает и снова лижет лицо. Он хватает зубами одеяло и скребет его лапами.
Что-то пищит, и мы переводим взгляд на аппараты у кровати. Оказывается, пора заменить капельницу.
– Теперь ты мне веришь? – спрашиваю я Кару.
Ее зубы сжаты, на лице написано упорство.
– Дай ему еще минуту! – умоляет она. – Зази знает, что папа там.
Я снимаю солнцезащитные очки и встаю перед сестрой, чтобы ей пришлось встретиться со мной взглядом.
– Но отец не знает, что Зази здесь.
Она не успевает ответить, потому что дверь распахивается и входит постовая сестра в сопровождении охранника. Я поспешно надеваю очки.
– Это все моя сестра придумала! – выпаливаю я.
– Решил сделать из меня козла отпущения, – бормочет Кара.
Медсестра в ярости.
– Здесь. На постели. Больного. Собака, – сквозь сжатые зубы выдавливает она. – Уберите. Собаку. С. Постели. Немедленно!
Охранник берет меня за руку:
– Сэр, немедленно уберите собаку.
– Я не вижу никакой собаки, – говорю я.
Сестра прищуривает глаза:
– Хватит уже притворяться слепым.
Я снимаю очки.
– Вы имеете в виду его? – Я указываю на Зази, а тот спрыгивает и прижимается к моей ноге. – Это не собака. Это волк.
Я хватаю поводок, и мы несемся со всех ног.
Больница решает не подавать в суд только потому, что социальный работник Трина встает на нашу защиту. Она единственная из всего персонала, кто понимает, почему мне пришлось привести волка в больницу. Без этого Кара даже не начнет разговор о состоянии отца и отсутствии улучшений. Теперь, когда сестра своими глазами увидела, что даже его любимые волки не могут добиться от отца никакой реакции, она должна понять, что у нас нет выбора, нет надежды.
Думаю, Зази тоже понимает, в чем дело. Он залезает в клетку без сопротивления, сворачивается клубком и спит всю обратную дорогу до фактории Редмонда. На сей раз, когда я подъезжаю к трейлеру, Уолтер выходит мне навстречу. Его лицо открыто, как пейзаж; он ждет хороших новостей, истории о чудесном возвращении отца в мир живых. Но я не могу приукрасить пробкой застрявшую в горле правду, поэтому молча помогаю вытащить клетку из машины и отнести в вольер, где у ограды нас караулит товарищ Зази. Когда Уолтер выпускает Зази, волки проскальзывают между деревьями, выстроившимися по стойке смирно в задней части вольера. Я смотрю, как Уолтер запирает первую калитку и идет ко второй. В руках он держит поводок и шлейку.
– Ну? – спрашивает он.
– Уолтер, – наконец выдавливаю я, пробуя на вкус размер и форму слов, – что бы ни случилось, у тебя все равно останется эта работа. Я позабочусь об этом. Мой отец был бы рад, что за животными ухаживает человек, которому он доверяет.
– Не заметишь, как он сам вернется и расскажет, что я сделал не так, – говорит Уолтер.
– Да, – отвечаю я. – Даже не сомневаюсь.
Мы оба знаем, что это неправда.
Я говорю, что нужно вернуться в больницу, но уезжаю из Редмонда не сразу, останавливаюсь посмотреть на аниматронных динозавров. Стряхиваю снег с чугунной скамейки и сажусь переждать двенадцать минут до полного часа, чтобы услышать, как оживает Т-рекс. Он по-прежнему не может как следует взмахнуть хвостом из-за сугробов.
В кроссовках и джинсах я перепрыгиваю через забор и оказываюсь по колено в снегу. Я раскидываю его голыми руками. Проходит всего несколько секунд, а пальцы уже покраснели и онемели, и в носках тает снег. Я шлепаю по зеленому пластиковому хвосту тираннозавра, пытаясь выбить лед, но он все еще не двигается.
– Ну давай же! – кричу я, ударяя во второй раз. – Шевелись!
Голос эхом отражается от пустых зданий. Но мне удается чего-то добиться, потому что хвост начинает махать взад-вперед, пока ненастоящий тираннозавр в очередной раз преследует того же самого ненастоящего раптора. Еще секунду я стою и смотрю на них, засунув ладони под мышки, чтобы согреться. Я позволяю себе представить, что Т-рекс взаправду может нагнать ту долю дюйма, которая необходима, чтобы наконец заполучить добычу, и в механической погоне что-то изменится. Я позволяю себе представить, что мне удалось повернуть время вспять.
Многое может произойти за шесть дней. Израильтяне подтвердят, что за это время можно выиграть войну. Можно проехать от края до края Соединенные Штаты. Некоторые верят, что Богу понадобилось всего шесть дней, чтобы сотворить Вселенную.
А вот я могу рассказать, сколько всего может не случиться за шесть дней.
Например, состояние человека, перенесшего тяжелую черепно-мозговую травму, может не измениться.
Вот уже четвертую ночь я ухожу из больничной палаты и иду в дом отца, где насыпаю миску черствых хлопьев и смотрю «Ник в ночи». Я не сплю в его постели, я вообще не сплю. Я сижу на диване и слушаю бесконечные выпуски «Шоу 70-х».
Так странно покидать вечером больницу после дня дежурства у постели отца. Весь день проходит мимо меня, и звезды отражаются на снегу, который выпал тоже не замеченным мною. Моя жизнь движется вперед странным пустым повествованием, где отсутствует ключевой персонаж, чье нынешнее существование представляет собой непрерывную петлю. Я приношу в больницу вещи, которые, как мне кажется, отец хотел бы иметь под рукой, если придет в себя: расческу, книгу, письма, но от этого дом кажется еще более пустым, когда я в нем нахожусь, как будто я медленно уничтожаю его сокровища.
Вернувшись в больницу после волчьего фиаско, я пошел в палату Кары. Я хотел показать ей письмо, которое нашел в ящике отцовского письменного стола. Но на сей раз в палате оказалась бригада физиотерапевтов. Они рассказывали о восстановлении плеча и проверяли объем движений, отчего у сестры слезы на глаза наворачивались. Я решил, что мое сообщение может подождать.
Сейчас, на следующее утро, я снова направляюсь в ее палату, но меня перехватывает социальный работник Трина.
– О, отлично, – говорит она. – Ты уже знаешь?
– Знаю – что?
В голове разливаются сотни сигналов тревоги.
– Я как раз шла вниз за тобой. У вас семейное собрание в палате твоей сестры.
– Семейное собрание? Это она тебя подговорила?
– Кара меня ни к чему не подговаривала, Эдвард, – отвечает Трина. – Встречу назначили, чтобы рассказать о состоянии отца вам обоим сразу. Я только предложила провести ее в палате Кары, потому что там ей будет удобнее, чем в конференц-зале.