семьи, борясь с большим серым волком, когда я подошла и встала как привидение у забора. Моего вида оказалось достаточно, чтобы он сделал то, чего я раньше не видела: вышел из роли и стал человеком.
– Джорджи? – настороженно спросил он. – Что случилось?
Я чуть не рассмеялась в лицо: действительно, что случилось? Люк справлялся с отсутствием сына по-своему: он старался держаться поближе к семье, только не ко мне и Каре, а к волчьему братству. Он не задерживался дома достаточно долго, чтобы увидеть, как я ставлю тарелку для Эдварда, когда накрываю на стол, и заливаюсь слезами. Он не присаживался на кровать сына и не обнимал подушку, которая еще пахла Эдвардом.
– Я должна знать, что ты ему сказал, Люк. Мне нужно понять, почему он ушел.
Люк вышел через двойную калитку вольера и остановился передо мной снаружи:
– Я ничего не сказал.
Я уставилась на него, не веря ушам:
– Неужели ты разочаровался в сыне, потому что он гей? Потому что ему неинтересны дикие животные и он не желает все время торчать на природе? Потому что он оказался непохожим на тебя?
По лицу Люка промелькнула вспышка гнева, но муж сдержался.
– Ты действительно так обо мне думаешь?
– Я думаю, что Люка Уоррена заботит только Люк Уоррен! Не знаю, вдруг ты боишься, что Эдвард испортит твой имидж на телевидении! – Последние слова я уже выкрикивала.
– Да как ты смеешь! Я люблю сына. Я люблю его.
– Тогда почему он ушел?
Люк замешкался. Я даже не помню, что он сказал после краткой паузы, но слова значили намного меньше, чем бесконечно малая запинка. Потому что это единственное мгновение неуверенности стало холстом, где я смогла рисовать свои худшие страхи.
Через три недели после отъезда Эдвард прислал мне открытку из Таиланда. В ней он написал новый номер мобильного телефона. Он сказал, что устроился на работу учителем английского языка, снял квартиру и любит нас с Карой. Об отце он не упоминал.
Я заявила Люку, что хочу увидеться с сыном. Несмотря на то что на открытке не было обратного адреса, а Таиланд – большая страна, неужели сложно будет найти восемнадцатилетнего учителя белой расы? Я позвонила турагенту и заказала билет на самолет, планируя потратить деньги, которые мы откладывали на черный день.
И тут один из драгоценных волков Люка заболел, и ему потребовалась операция. Оказалось, что денег больше нет.
На следующей неделе я подала на развод.
Таковы были мои непримиримые разногласия: сын ушел. Во всем виноват муж. И я никогда не прощу ему этого.
Но я до сих пор храню один маленький грязный секрет: это я посоветовала Эдварду поехать в тот день в Редмонд, уговорила открыться отцу, как он открылся мне. Если бы я этого не предложила или если бы я присутствовала при разговоре Эдварда с отцом, как бы отреагировал Люк? Вдруг Эдвард не покинул бы нас?
Если посмотреть с такой точки зрения, это я виновата в том, что на шесть лет потеряла сына.
Вот почему сейчас я ни за что не повторю ту же ошибку.
Я первая признаю, что не идеальна. Я пользуюсь зубной нитью только перед визитом к стоматологу. Иногда я поднимаю еду с пола. Однажды я даже шлепнула близнеца, когда тот выбежал на середину дороги.
И я понимаю, как мой поступок должен выглядеть со стороны. Я бросаю дочь, завернутую в бинты и израненную до глубины души, и бегу за сыном, который выдернул вилку из аппарата искусственного дыхания своего отца. Я знаю, о чем говорят люди, пока иду позади охранников и больничного адвоката, окликая сына по имени, чтобы помнил: он не одинок.
Я выгляжу как плохая мать.
Но если я не побегу за Эдвардом, если не попытаюсь объяснить больнице и полиции, что он не хотел, разве не стану еще худшей матерью?
Я плохо справляюсь со стрессом. Вот почему я никогда не появлялась в телепередачах Люка. Вот почему, когда он уехал в дикие леса Квебека, я начала принимать прозак. Всю прошлую неделю я изо всех сил старалась держать себя в руках ради Кары, хотя ночевать в больнице – все равно что бродить по вымершему городу, а при виде выбритой головы Люка и стягивающих кожу швов хотелось поджать хвост и убежать. Я сохраняла спокойствие, когда приходила полиция и задавала вопросы, на которые не хотелось знать ответы. Но сейчас я добровольно бросаюсь в борьбу.
– Я уверена, что Эдвард может все объяснить, – говорю я адвокату больницы.
– И у него будет возможность это сделать, – отвечает она. – В полицейском участке.
Как по команде раздвижные парадные двери больницы открываются, и входят двое полицейских.
– Нам еще нужно взять показания у медсестры, – говорит один, пока другой надевает на моего сына наручники. – Эдвард Уоррен, вы арестованы за простое нападение. Вы имеете право хранить молчание…
– Нападение?! – ахаю я. – Он никому не причинил вреда!
Адвокат больницы смотрит на меня как на сумасшедшую:
– Он толкнул медсестру. И мы обе знаем, что он сделал не только это.
– Мам, все в порядке, – произносит Эдвард.
Иногда мне кажется, что всю свою жизнь я разрываюсь на две части. Я хотела работать, но также хотела иметь семью. Мне нравилось, как под кожей Люка играет его дикая натура, но это не значило, что он станет хорошим мужем или отцом. Я хочу быть хорошей матерью для Кары, но теперь у меня двое маленьких детей, которым приходится уделять все внимание.
Я люблю свою дочь. Но я также люблю сына.
Как вкопанная, я смотрю вслед охранникам и адвокату больницы, полицейские выводят Эдварда на дневной свет, настолько ослепительный, что мне приходится щуриться, но даже так я слишком быстро теряю его из виду.
Автоматические двери закрываются с шелестом, будто обмениваются сплетнями. Я роюсь в сумочке и нахожу телефон, чтобы позвонить мужу.
– Джо… – говорю я, когда он поднимает трубку. – Мне нужна твоя помощь.
Люк
Альфа-самка по запаху может выбрать добычу из стада в сотню животных. Лось с царапиной на ноге при каждом шаге будет оставлять запах гноя. Альфа считает это уязвимостью и может выследить зверя, будто его след выложен хлебными крошками. По запаху, оставленному зубами лося на траве, которую он щипал, она способна определить возраст животного. Она многое узнает о добыче задолго до того, как увидит.
В конце концов она перестанет выискивать следы на земле и начнет глубоко вдыхать воздух. Ветер донесет до нее частички пыли, осыпающейся со шкуры, так что даже издалека волчица определит, что впереди тот самый лось. Когда волчица перейдет на бег, ее охотники будут держаться рядом, но едва они нагонят стадо, альфа-самка пропустит их вперед. У нее слишком ценная роль, чтобы подвергаться опасности, поэтому она руководит охотой издалека. Рядом с хвостом у волков находится железа, выделяющая пахучее вещество. Чтобы переместить охотника вправо, альфа наклонит хвост влево, испуская понятный соратнику запах в нужном направлении. Если охотнику надо ускориться, волчица поднимет хвост и загнет кончик кверху. Опуская хвост, она замедлит охотника. Благодаря разному положению хвоста и своему запаху она общается со стаей, направляя ее. Даже если по пути охотникам попадется другой лось, они не станут на него нападать, пока альфа не подаст сигнал, и даже тогда набросятся только на то животное, которое она укажет.
Обычно альфа засылает двух волков занять позицию перед лосем и прислушивается к биению его сердца. Лось может топать ногами, фыркать или махать рогами, показывая, что он сильный противник, но не в силах контролировать секрецию надпочечников. Когда альфа посылает третьего охотника за спину лося, его сердце на миг замирает, и волчица может приказать стае держать его в страхе. Это длится несколько часов, а порой и недель.
И дело не в том, что волки по натуре жестоки. Просто альфе, например, также известно, что на востоке бродит соперничающая стая, которая больше и сильнее ее собственной. Если лось испугается, его кровь будет переполнена адреналином – такова эмоциональная цена смерти. Потом, пока стая будет питаться добытой тушей, соперники на востоке почуют адреналин в моче и испражнениях, отмечающих границы территории. И ее родная стая станет менее уязвимой. Волки с востока не придут воровать еду или убивать потомство тех, чей запах насыщен эмоциями, властью, превосходством.
Другими словами, поступки, с одной стороны, жестокие и бессердечные, с другой – могут оказаться единственным способом защитить семью.
Эдвард
Достаточно сказать, что в средней школе я был не самым популярным ребенком. Я рос тихоней, умником, всегда получал пятерки. С такими детьми завязывают разговор, только если нужно узнать ответ на четвертый пример в домашнем задании. На перемене меня с большей вероятностью можно было застать в тени за чтением, чем за забрасыванием мяча в кольцо на баскетбольной площадке. Это происходило задолго до того, как я открыл для себя преимущества круговых тренировок, так что в то время мои бицепсы могли поспорить формой с лапшой ригатони. Вдобавок я не обращал внимания на девочек в таких коротких юбках, что сзади из-под них выглядывали трусики, но время от времени, когда никто не видел, я смотрел вслед парням, которые обращали.
У меня были друзья, но все они походили на меня и тоже предпочитали проводить свои дни, сливаясь с пейзажем, чтобы их, не дай бог, не заметили. Быть замеченным обычно означало стать кульминацией шутки кого-нибудь из популярных ребят. Вот почему в свой тринадцатый день рождения я знал, что поступаю правильно, хотя в итоге меня неделю оставляли в школе после уроков и на месяц посадили под домашний арест.
Мы выстроились в колонну, чтобы отправиться в кафетерий на ланч, и ждали, пропуская другие классы. Эту ежедневную процедуру я довел до совершенства: никогда не вставал в начало очереди (территория популярных детей) или в ее конец (территория озорников), поскольку в этих местах я становился легкой мишенью. Я втиснулся посередине, между девочкой с фиксатором спины для лечения сколиоза и другой девочкой, недавно приехавшей из Гватемалы и плохо понимавшей по-английски. Другими словами, я был очень занят, притворяясь невидимкой, когда случилось ужасное: наша учительница, старая, добрая и почти глухая, решила скоротать время, вспомнив, что у меня сегодня день рождения.