– Нет, – отвечаю я.
– Он когда-нибудь говорил о твоем брате?
– Нет. Они сильно поссорились, поэтому брат и уехал.
– Кара, ты поддерживала связь с братом? – спрашивает Бойл.
– Нет.
Я смотрю на одну присяжную. Она качает головой. Не знаю, ее смущает уход Эдварда или то, что я не пыталась его найти?
– Итак, – говорит окружной прокурор, – вчера ты рассказала мне неприятную историю.
– Да.
– Не могла бы ты повторить для леди и джентльменов из большого жюри, что произошло?
Мы с Дэнни репетировали рассказ в машине. Если быть точной, шестнадцать раз.
– Брат принял решение прекратить поддержание жизни нашего отца, не спрашивая моего мнения. Я узнала совершенно случайно и побежала в папину палату. – Будто наяву я снова слышу сигнал тревоги, прозвучавший, когда Эдвард выдернул вилку из розетки. – Там находились врачи, медсестры, больничный адвокат и другие люди, которых я не знала. Все они собрались вокруг кровати моего отца. Брат тоже был там. Я закричала, чтобы они остановились, не убивали папу. И все попятились. Все, кроме брата. Он наклонился, делая вид, что вздыхает, и выдернул вилку аппарата искусственного дыхания из розетки.
Я мешкаю, оглядывая сидящих за столом. Лица присяжных с таким же успехом могли быть нарисованы на воздушных шариках, настолько невыразительны и бесстрастны. Я вспоминаю, что сказал Бойл о трех критериях убийства по дороге сюда. Преднамеренность, желание убить и злой умысел. Совершенно очевидно, что брат все спланировал, иначе в палате не было бы столько врачей и медсестер. Не менее ясно и то, что он собирался убить отца. Только злой умысел остается камнем преткновения.
Я думаю о том, что поклялась говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. С другой стороны, я не поднимала правую руку. Потому что не могла. Может статься, моя присяга равносильна той, когда скрещивают пальцы за спиной, преподнося маме безобидную ложь: я почистил зубы, я выгулял собаку и нет, это не я поставил пустой пакет из-под молока обратно в холодильник.
И вообще, ее нельзя считать ложью, если цель оправдывает средства. Если благодаря ей у отца появится шанс поправиться. Пока все узнают, что я приукрасила факты, отец выиграет еще несколько часов или даже дней, чтобы очнуться.
– Он выдернул вилку из розетки, – повторяю я, – и закричал: «Умри, сволочь!»
Присяжная прикрывает рот рукой, как будто слова вырвались у нее.
– Кто-то повалил его, – продолжаю я, – и медсестра снова включила аппарат искусственной вентиляции легких. Врачи сейчас выясняют, какой ущерб был нанесен моему отцу, пока он находился без кислорода.
– Справедливо ли будет сказать, что у твоего брата очень сложные отношения с отцом?
– Абсолютно, – подтверждаю я.
– Кара, ты знаешь почему?
Я качаю головой:
– Я знаю, что, когда мне было одиннадцать лет, они сильно поругались. Настолько сильно, что Эдвард собрал вещи, уехал и никогда больше с ним не общался.
– Когда твой брат назвал отца сволочью, он был зол?
– Да, – киваю я.
– У тебя есть какие-то сомнения в том, что он намеревался убить отца? – спрашивает Бойл.
Я смотрю на него в упор:
– Нет. И у меня нет никаких сомнений в том, что он сделает это снова, если представится возможность.
Люк
В неволе волк может прожить одиннадцать или двенадцать лет, хотя я слышал, что некоторые особи живут даже дольше. Однако в дикой природе волку повезет, если он доживет хотя бы до шести. Уровень опыта и знаний, хранимый вожаком, незаменим, вот почему альфа бо́льшую часть времени остается в логове вместе с детенышами и отправляет других членов стаи патрулировать, охотиться и охранять территорию. Вот почему после гибели альфы многие стаи распадаются. Как будто центральная нервная система осталась без руководства со стороны мозга.
Так что же происходит, когда погибает альфа?
Первое, что приходит в голову, – продвижение внутри стаи. Возможно, бета, второй по важности после вожака, займет место бывшего босса. Но в мире волков все происходит по-другому. В дикой природе начинается поиск кандидатов. Одиноким волкам посылают зов, сообщая, что в стае появилась вакансия. Кандидатам будет брошен вызов, чтобы выбрать самого умного, надежного и способного защитить семью.
Конечно, в неволе такой поиск невозможен. И тогда принимать решения приходится животному среднего или низкого ранга, по натуре подозрительному и пугливому. Происходит катастрофа.
Время от времени в документальных фильмах показывают волков низкого ранга, которые каким-то образом поднимаются на вершину стаи, – омега заслуженно занимает положение альфы. Честно говоря, я в это не верю. Я считаю, что создатели этих фильмов изначально неправильно определили позицию волка. Например, вожак человеку с улицы обычно представляется смелой, властной и напористой личностью. Однако в мире волков такое описание соответствует рангу бета. Аналогично волка на позиции омега – робкое, нервное животное внизу иерархии – часто можно спутать с волком, который всегда идет сзади, настороженный и готовый к обороне, потому что пытается понять общую картину.
Другими словами, в дикой природе нет места сказкам и историям о Золушке. Скромный волк, который, казалось бы, на глазах поднимается на вершину стаи, на самом деле с самого начала был альфой.
Эдвард
Когда я захожу на кухню, Джо стоит у стойки, ест хлопья и просматривает раздел газеты, посвященный школьным спортивным соревнованиям. Он поднимает на меня взгляд.
– Ты в этом собираешься ехать в суд? – Его тон дает понять, что он не одобряет мой выбор.
Никогда не обращал особого внимания на одежду; в этом отношении я далек от стереотипа гея. Я с удовольствием ношу джинсы, купленные перед окончанием школы, и старую толстовку с протертыми локтями. Конечно, в моем гардеробе есть накрахмаленные рубашки и галстуки для уроков, но сейчас коробка с ними болтается где-то на полпути между Чиангмаем и Бересфордом. Учитывая, что я прилетел в Нью-Гэмпшир по срочному вызову с небольшой ручной кладью, выбор одежды здесь у меня довольно невелик.
– Извини, – говорю я. – Когда я собирал вещи, мне и в голову не пришло захватить парадный костюм для зала суда.
– У тебя есть хотя бы рубашка с воротником?
– Джинсовая, – киваю я.
– Пошли, – вздыхает Джо.
Он отставляет миску и выходит из кухни, направляясь наверх, в спальню отца. Я догадываюсь о его намерениях слишком поздно.
– Зря стараешься, – говорю я, когда Джо принимается копаться в отцовском шкафу. – Когда я был маленьким, у него даже галстука не было.
Но Джо лезет в недра шкафа и извлекает выглаженную белую рубашку, все еще упакованную в пластиковый пакет из химчистки.
– Надень, – приказывает он. – Я одолжу тебе галстук. У меня в багажнике есть запасной.
– Она мне велика. У отца фигура, как у Халка.
Джо едва заметно морщится:
– Да, я заметил.
Он оставляет меня и уходит за галстуком. Я присаживаюсь на кровать, стараясь не придавать моменту больше символизма, чем он заслуживает. Мальчиком я всегда чувствовал, что недотягиваю до уровня отца, который был выше всех на голову, в прямом и переносном смысле. Надев его рубашку, я стану похож на маленького ребенка, играющего в переодевание и притворяющегося, что родительские туфли ему по размеру.
Я разрываю пластик и расстегиваю пуговицы. В любом случае когда отец начал носить такие вещи? Во всех моих воспоминаниях на нем фланель, термобелье, комбинезон и потрепанные ботинки. Зачем ему деловая одежда, если круглые сутки он проводил в волчьем вольере. Там носят то, что защищает от укусов, царапин, грязи и дождя. Неужели он изменился за то время, что меня не было, причем настолько, что приспособился к миру людей так же легко, как вливался в волчьи стаи? Начал ходить по винотекам, на поэтические конкурсы, в театры?
Неужели отец, возникающий в моем воображении бесконечным фрагментом домашнего видео, стал другим человеком?
И если так, как я могу быть уверен, что сказанное за стаканом виски, когда мне было пятнадцать, все еще остается в силе?
«Да», – твержу я себе. И никак иначе, потому что я не могу позволить себе задуматься об альтернативе.
Я стягиваю через голову толстовку и надеваю отцовскую рубашку. Хлопок прохладными крыльями ложится на кожу. Я застегиваю планку, а затем просовываю руку в нагрудный карман, раздвигая накрахмаленную ткань.
Когда я был совсем маленький, отец часто носил на работу шерстяную куртку в черную и красную клетку. На ней было два нагрудных кармана, и всякий раз, когда отец приходил домой, он предлагал мне выбрать карман. Если я угадывал, то, засунув руку в карман, находил леденец. Только годы спустя я понял, что в куртке не было правильных и неправильных карманов. Леденцы лежали в обоих, и я просто не мог проиграть.
Повинуясь импульсу, я оборачиваюсь и заглядываю в шкаф отца в поисках куртки. Сперва мне кажется, что ее там нет, но потом я обнаруживаю ее за парой рваных комбинезонов «Кархартт».
Сзади к дверце шкафа приклеено зеркало, и я рассматриваю свое отражение. К моему удивлению, рубашка мне совсем не велика. Плечи вполне моего размера, а рукава той же длины, которую я бы сам выбрал при покупке. Неожиданно я понимаю, что теперь и по лицу, и по росту вполне могу сойти за отца.
Я тянусь за клетчатой курткой и надеваю ее поверх рубашки.
– Ты пытаешься бросить вызов, – спорит Джо, повторяя довод, которым встретил меня, когда я спустился вниз в отцовской куртке. – А в суде не стоит лишний раз выводить судью из себя.
– Это куртка, а не вызов, – возражаю я. – На улице пятнадцать градусов, и мы в Нью-Гэмпшире. Только не говорите мне, что все обвиняемые приходят в суд в «Армани».
Но мы не успеваем продолжить препирательства, потому что в зал суда входит шериф.
– Всем встать! – Он поворачивается лицом к галерее. – Те из вас, у кого есть дело в окружном суде, должны подойти сюда, заявить о своем присутствии, и их выслушают. Председательствует досточтимая Нетти Макгрю!