– Обсудите это в понедельник с судьей, – отвечает комиссар.
Джо поворачивается к полицейскому:
– Могу я поговорить с моим клиентом наедине?
Уполномоченный и детектив заканчивают оформлять бумаги и оставляют нас одних в комнате для допросов. Джо качает головой. Я уверен, что сейчас он жалеет о решении жениться на моей матери, потому что в приданое к ней получил пасынка, постоянно попадающего в неприятности.
– Не волнуйся, – говорит Джо. – Обвинение зачитают в суде высшей инстанции, и судья не будет настаивать на таких условиях залога.
– А сейчас что нам делать?
– Чтобы внести залог, нужно пятьдесят тысяч долларов, – глядя в пол, объясняет Джо. – У меня просто нет таких денег, Эдвард.
– И что это значит?
– Это значит, – говорит он, – что тебе придется провести выходные в тюрьме.
Если бы неделю назад мне сказали, что я окажусь в исправительном учреждении Нью-Гэмпшира, то решил бы, что это безумие. Тогда я считал, что через неделю отец уже пойдет на поправку и я полечу обратно в Чиангмай к своим студентам.
Однако жизнь имеет обыкновение ломать все планы.
Офицер исправительного учреждения вводит мои данные в компьютер одним пальцем. Я ожидал, что он лучше справляется со своей работой. Или хотя бы пойдет на курсы набора текста на компьютере. Он печатает так медленно, что у меня зарождается надежда: мне не придется идти в камеру – я все еще буду сидеть здесь, когда за мной придут, чтобы отвезти в суд для предъявления обвинения.
– Выверни карманы, – приказывает он.
Я достаю бумажник с тридцатью тремя долларами и небольшим количеством батов, ключ от отцовского дома и ключи от прокатной машины.
– Мне вернут эти вещи? – спрашиваю я.
– Если отпустят, – отвечает офицер. – В противном случае деньги переведут на твой счет до суда.
Я не могу допустить даже мысли о таком. Это всего лишь недоразумение, и в понедельник Джо все объяснит судье.
Но в голову то и дело закрадываются сомнения, как неясные тени в переулке. Если обвинение несерьезно, почему уполномоченный по внесению залога назначил такой высокий залог? Почему окружной прокурор позвонил Джо и сообщил, что мне предъявлено обвинение? И опять же, если обвинение несерьезно, почему меня везли в окружную тюрьму на заднем сиденье машины шерифа?
Я ничего не смыслю в юриспруденции, и это правда. Но я достаточно знаком с основами, чтобы понимать: жалобу, из-за которой меня обвинили в нападении, могла подать больница, но только штат способен возбудить уголовное дело об убийстве.
Откуда окружной прокурор так быстро узнал о случившемся?
Кто-то ему сообщил.
Вряд ли это сделали врачи, потому что, если смотреть правде в глаза, они обрисовали мрачный диагноз отца с предельной ясностью. Больничный адвокат тоже под сомнением. Если бы все пошло по плану, она бы только порадовалась освобождению койки для пациента, которому в больнице по-настоящему смогут помочь. И совершенно точно тут не замешана координатор донорского центра, потому что с ее стороны было бы странно мешать интересам своей организации.
Остается кто-то из медсестер. Сидя в палате отца, я повстречал их множество. Одни были веселыми, другие добрыми, кто-то приносил мне перекусить, а кто-то – молитвенные карточки. Можно допустить, что некоторые придерживались консервативных убеждений, верили в святость жизни любой ценой. Такой человек вполне мог стать медсестрой, чтобы сохранить этот дар, и прекращение жизнеобеспечения нанесло ему душевную травму, хотя и входило в должностные обязанности. Добавить к этому истерику Кары и…
Я спотыкаюсь о собственные мысли.
Все сходится – это сестра меня заложила. В конце концов, кто выберет обвиняемого в убийстве в качестве законного опекуна?
Меня пробирает внезапный озноб, хотя в комнате так жарко, что она сойдет за филиал восьмого круга ада. Я обхватываю себя руками, надеясь скрыть дрожь.
– У тебя проблемы со слухом? – кричит офицер, наклоняясь надо мной.
Я понимаю, что не слышал ни единого сказанного им слова.
– Нет. Простите.
– Иди за мной.
Он ведет меня в крошечную душную комнату.
– Раздевайся, – приказывает он.
Думаю, не стоит даже упоминать о стереотипах, связанных с тюрьмой и геями. Но когда я слышу его слова, то больше не могу притворяться, что ничего не происходит и все это понарошку. Я никогда даже не задерживал библиотечные книги, а теперь у меня будет судимость. Меня собираются обыскивать с раздеванием. Меня запрут в камере с преступником, который заслуживает нахождения в тюрьме.
– Вы имеете в виду, прямо здесь?
– Ой! – восклицает офицер, округлив глаза в притворном ужасе. – Мне так жаль. Должно быть, ты бронировал отдельный домик с видом на пляж. К сожалению, этот пакет услуг сейчас недоступен. – Он складывает руки на груди. – Однако я могу предложить тебе такой выбор: или ты раздеваешь сам, или я тебя раздену.
Мои руки тут же тянутся к поясу брюк. Непослушными пальцами я расстегиваю молнию и поворачиваюсь к офицеру спиной. Расстегиваю молнию на отцовской куртке, пуговицы на рубашке. Стягиваю носки и в последнюю очередь снимаю трусы. Офицер поднимает каждый предмет одежды и внимательно осматривает.
– Повернись ко мне лицом и подними руки, – говорит он, и я закрываю глаза.
Я чувствую на себе его взгляд сапера. Он натягивает пару латексных перчаток и приподнимает мои яички.
– Поворачивайся и нагнись, – приказывает он.
Я подчиняюсь, и он раздвигает мои ноги, проникая пальцами внутрь.
Однажды в бангкокском баре я познакомился с бывшим тюремным охранником. Он развлекал нас рассказами о заключенных, натиравших себя собственными фекалиями – охранники называли это автозагаром, о парне, который нырнул с верхней койки в унитаз, как в бассейн, о добыче, обнаруживаемой в ходе инвазивного досмотра: заточки, банки из-под газировки, карандаши, ключи, пакетики с героином и даже живой воробей.
– Женщины-заключенные, – говорил он, – вот за кем надо следить. Они легко могут пронести тостер.
Тогда его рассказы казались смешными.
А сейчас нет.
Офицер стягивает перчатки и бросает их в мусорное ведро. Потом протягивает мне мешок для стирки. Внутри синяя униформа, несколько футболок, нижнее белье, тапочки для душа, полотенце.
– Бесплатный подарок от дежурного менеджера, – говорит он. – Если у тебя есть вопросы, позвони на стойку регистрации.
И смеется, как будто удачно сострил.
Меня отводят к медсестре, и та проверяет артериальное давление, глаза, уши и сует мне в рот термометр. Затем она наклоняется, чтобы прослушать мои легкие стетоскопом.
– Произошла ошибка, – шепчу я ей на ухо.
– Что ты сказал?
Я оглядываюсь, убеждаясь, что дверь закрыта и мы одни в комнате.
– Я не должен быть здесь.
В ответ она похлопывает меня по руке:
– Я тоже, милый.
Она передает меня другому офицеру, и мы направляемся в самое чрево тюрьмы. По дороге мы проходим через несколько контрольных пунктов. Ими управляют охранники на вышках, и по мере нашего продвижения они открывают и закрывают двери. Когда мы проходим через один такой пункт, офицер достает из бака еще один мешок для белья и протягивает мне.
– Простыни, одеяло и наволочка, – перечисляет он. – Стирка раз в две недели.
– Я здесь только на выходные, – объясняю я.
Он даже не удостаивает меня взглядом.
– Как скажешь.
Мы идем по мосткам. Каждый шаг отдается лязгом железа. Камеры расположены по одной стороне. В каждой находится двухъярусная кровать, раковина, унитаз и телевизор в пластиковом корпусе, чтобы видеть его внутренности. Заключенные, мимо которых мы проходим, в основном спят. Те, кто не спит, провожают меня свистом и криками.
«Свежее мясо», – слышу я.
«Ого, какой красавчик».
Я ловлю себя на мысли об отце, о его наставлениях перед первым приближением к вольеру с волками: «Они услышат, когда твое сердце забьется быстрее, так что не показывай страха». Я не отрываясь смотрю перед собой. Часы у меня забрали, но я уверен, что дело близится к вечеру. Я покину это место всего через несколько часов.
И снова в голове звучит голос отца: «Трудно описать мои чувства, когда я заперся вольере в первый раз. Вначале я не ощущал ничего, кроме паники».
– Верн… – говорит офицер, останавливаясь перед камерой, где сидит один заключенный. – Я привел тебе соседа. Его зовут Эдвард.
Он отпирает дверь и ждет, пока я добровольно войду внутрь.
Интересно, кто-нибудь категорически отказывался заходить в камеру? Пятился назад, цеплялся за железные прутья, перепрыгивал в отчаянии через перила мостков?
Дверь за мной закрывается, и я перевожу взгляд на человека, сидящего на нижней койке. У него копна рыжих волос и борода с застрявшими кусочками пищи. Один глаз дергается и скашивается влево, как будто ничем не крепится внутри черепа. На всей видимой поверхности кожи, даже на лице, набиты татуировки, а кулаки похожи на рождественские окорока.
– Черт возьми! – произносит он. – Мне привели гомика.
Я замираю, стискивая мешок с простынями и полотенцами. Другого подтверждения ему и не нужно.
– Вздумаешь пососать посреди ночи мой член, клянусь, я отрежу тебе яйца ножом для масла! – заявляет он.
– Даже не беспокойся.
Я отодвигаюсь от него как можно дальше, что довольно сложно сделать в помещении размером шесть на восемь футов, и забираюсь на верхнюю койку. Я не утруждаю себя заправкой постели. Вместо этого ложусь и смотрю в потолок.
– За что тебя? – спрашивает Верн через минуту.
Я подумываю сказать, что мне предъявляют обвинение в убийстве. Вдруг тогда я буду казаться более опасным и меня оставят в покое. Но вслух говорю:
– Я тут за бесплатной едой.
Верн фыркает:
– Да ладно, чего там. Я же понимаю. Не хочешь, чтобы лезли в твои дела, ну и не надо.
– Нет, да и не о чем рассказывать, не было никаких катаклизмов…
– Еще бы, черт возьми, ты же не пытаешься засунуть мне шланг в задницу!