Самое высокое место в иерархии стаи занимает вовсе не тот, кто полагается на грубую силу. Его занимает тот, кто может вас убить, но добровольно оставляет в живых.
Хелен
Полагаю, разнообразие оттенков серого в моих рабочих нарядах многое обо мне говорит. И причина не только в метафорическом смысле, но и в том, что мне не нужно каждое утро мучиться выбором, надеть зеленую блузку или голубую, не слишком ли она яркая для работы общественного опекуна. Печальная правда заключается в том, что, когда дело доходит до личных решений, их принятие дается мне с трудом, в то время как дела других я улаживаю с природным талантом.
Офис общественных опекунов в Нью-Гэмпшире представляет собой некоммерческую организацию, которая обслуживает почти тысячу психически больных, людей с задержкой развития, страдающих болезнью Альцгеймера или перенесших черепно-мозговую травму. Если суд получает запрос на назначение временного или постоянного опекунства, далее дело передается нам. Вчера босс бросил мне на стол еще одну папку. Это не первый раз, когда меня назначают временным представителем интересов человека с черепно-мозговой травмой, но данный случай выглядит особенным. Обычно вмешательство нашего офиса требуется, когда больница не может найти родственников, готовых или способных принимать медицинские решения за пациента. Однако, судя по прочитанному файлу, сейчас проблема заключается в ином: оба ребенка этого человека столь рьяно борются за право решать его дальнейшую судьбу, что ситуация вышла из-под контроля.
И очевидно, я единственная в нашем офисе, кто слыхом не слыхивал о пациенте Люке Уоррене. А он в некотором роде знаменитость, по крайней мере настолько, насколько может быть знаменит натуралист. Он вел программу по кабельному каналу, где рассказывал о работе с волчьими стаями, но я слушаю только новости и Пи-би-эс. Утром Ла-а – ее полное имя произносится как «Ладаша», и я часто гадаю, кого больше расстраивает данное родителями имя, меня или ее, – кладет мне на стол книгу.
– Хелен, держи, – говорит она. – Я подумала, что тебе может пригодиться. Хэнк, свинья, оставил ее у меня, когда съехал.
Кто знал, что Люк Уоррен был не только телеведущим и защитником дикой природы, но и писателем? Я провожу рукой по рельефным золоченым буквам на обложке автобиографии. Надпись гласит: «ОДИНОКИЙ ВОЛК. ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕЛОВЕКА В ДИКОЙ ПРИРОДЕ».
– Я верну тебе книгу, когда прочитаю, – обещаю я.
Ла-а пожимает плечами:
– Это книга Хэнка. Как по мне, можешь ее сжечь.
Она дотрагивается до обложки книги, где на фотографии Люка Уоррена осыпает поцелуями предположительно дикий зверь.
– Печально, что можно столь быстро скатиться от такого к этому, – указывает она на темную папку с делом.
Большинство моих подопечных не публиковали автобиографий, а на YouTube не найти видеозаписей с ними в расцвете сил за работой. Ну что ж, мне будет проще понять, каким был Люк Уоррен до аварии. Я беру книгу и читаю первый абзац.
«Меня постоянно спрашивают: „Как ты мог так поступить? Как ты смог уйти от цивилизации, от семьи и отправиться в канадские леса, чтобы жить там со стаей диких волков? Как ты смог отказаться от горячего душа, кофе, человеческого контакта, разговоров? Выбросить два года жизни своих детей?“»
Заступая на должность чьего-то опекуна, даже временно, я пытаюсь проникнуть в душу этого человека, найти в себе хоть какие-то похожие черты. Можно предположить, что одинокой женщине сорока восьми лет с однотонным гардеробом, настолько тихой, что библиотекари просят ее говорить погромче, будет сложно найти что-то общее с человеком наподобие Люка Уоррена, но я сразу же чувствую сильную связь между нами.
С превеликой радостью Люк Уоррен сбросил бы человеческую кожу и стал настоящим волком.
Я тоже прожила свою жизнь, мечтая стать тем, кем не являюсь.
В свидетельстве о рождении моей матери указано имя Кристал Чандра Лир. Она выступала с главным номером в клубе для джентльменов «Мяу», пока одной ночью, полной текилы и лунного света, ее не соблазнил бармен в кладовой на ящиках «Абсолюта» и «Хосе Куэрво». К моменту моего рождения бармена след простыл, и мать воспитывала меня одна, зарабатывая на жизнь тем, что устраивала домашние вечеринки, где вместо ланч-боксов продавала секс-игрушки. В отличие от других матерей, она высветляла волосы так сильно, что казалось, с ее головы стекает лунный свет. Даже по воскресеньям она носила высокие каблуки. У нее не было ни единого предмета одежды без кружева.
Я перестала приглашать друзей после истории, рассказанной матерью на вечеринке с ночевкой, о том, что меня в детстве мучили страшные колики и я успокаивалась, только когда мне подкладывали вибратор под детское сиденье в машине. С того дня целью моей жизни стало вырасти полной противоположностью матери. Я отказалась от косметики и начала одеваться в бесформенную блеклую одежду. Я постоянно училась и школу окончила с самым высоким средним баллом в классе. Я не ходила на свидания. Учителя, встречавшие мою мать на дне открытых дверей, с удивлением отмечали, что мы совсем не похожи – чего я и добивалась.
Сейчас мать живет в Скоттсдейле с мужем, гинекологом на пенсии. На Рождество он подарил ей ядовито-розовый кабриолет с личным номером «38-DD». На последний день рождения она прислала мне подарочную карту «Сефоры», которую я успешно передарила на День секретаря.
Я уверена, что мать не хотела обидеть меня, вписав в мое свидетельство о рождении фамилию биологического отца. Я также уверена, что, с ее точки зрения, мое имя представлялось милой игрой слов, а не достойным трансвестита прозвищем.
Скажем так: какова бы ни была реакция, когда я представляюсь по имени… Я ее уже где-то слышала.
– Мне нужно увидеть Люка Уоррена, – говорю я медсестре отделения интенсивной терапии, дежурящей за приемной стойкой.
– Как вас зовут?
– Хелен Бедд, – с достоинством отвечаю я.
Она ухмыляется:
– Что ж, рада за тебя, сестра.
– Вчера я разговаривала с кем-то из ваших коллег. Я из управления общественного попечительства.
Я жду, пока она отыщет меня в списке.
– Он в палате двенадцать-Б слева, – говорит медсестра. – Наверное, с ним его сын.
Именно на это я и рассчитываю.
Войдя в палату, я поражаюсь сходству между отцом и сыном. Естественно, я имею в виду Люка Уоррена до аварии. Молодой человек, свернувшийся в углу вопросительным знаком, выглядит в точности как человек на обложке книги в моей сумке, хотя и с гораздо более метросексуальной стрижкой.
– Ты, должно быть, Эдвард, – произношу я.
Он оглядывает меня с головы до ног настороженным взглядом красных глаз.
– Если вас прислал больничный адвокат, вы не имеете права выгонять меня, – говорит он, с ходу переходя в наступление.
– Я не из больницы. Меня зовут Хелен Бедд, я временный опекун твоего отца.
На его лице разыгрывается целая опера: увертюра удивления, крещендо недоверия, затем ария догадки – именно я буду представлять в четверг свои выводы судье. Молодой человек осторожно встает:
– Здравствуйте.
– Извини, что вторгаюсь в твое время наедине с отцом, – произношу я и впервые по-настоящему смотрю на мужчину на больничной койке.
Он похож на любого из пациентов, с которыми я работала: оболочка, объект в покое. Но моя работа не в том, чтобы видеть его таким, какой он сейчас. Я должна выяснить, кем он был раньше, и думать так, как думал бы он.
– Но я хотела бы поговорить с тобой, когда у тебя выдастся свободная минута.
Эдвард хмурится:
– Наверное, мне нужно позвонить адвокату.
– Я не собираюсь вести разговор об уголовных событиях, которые имели место в последние дни, – обещаю я. – Это не мое дело, если тебя это беспокоит. Меня заботит только то, что произойдет с твоим отцом.
Эдвард смотрит на больничную койку.
– Это уже произошло, – тихо говорит он.
Позади кровати Люка Уоррена что-то пищит, и в дверь входит медсестра. Она поднимает полный пакет мочи, висящий на краю кровати. Эдвард отводит взгляд.
– Знаешь, – говорю я, – мне бы не помешала чашка кофе.
В больничном кафетерии мы присаживаемся за столик у окна.
– Представляю, как тебе сейчас невероятно тяжело. Не только из-за случившегося с отцом, но и потому, что ты был вдали от дома.
Эдвард обхватывает чашку с кофе ладонями.
– Ну, я не думал, что когда-нибудь вернусь сюда, – признается он.
– Когда ты уехал?
– В восемнадцать.
– То есть ты сделал ноги, как только смог.
– Нет. Я хочу сказать, что от меня такого никто не ожидал. Я всегда был отличником, подал документы в полдюжины колледжей, а однажды утром проснулся и ушел из дома.
– Звучит как радикальное решение, – говорю я.
– Я больше не мог там оставаться. – Он мешкает. – Мы с отцом… не сошлись во взглядах.
– Значит, ты ушел, потому что не ладил с отцом?
Эдвард издает смешок, в котором нет ни тени веселья:
– Можно и так сказать.
– Видимо, спор случился серьезный, если ты разозлился настолько, что покинул дом.
– Я злился на отца задолго до этого, – признается Эдвард. – Он испортил мое детство. Да взять хотя бы те два года, когда он уехал в глушь, чтобы жить с волчьей стаей. И он постоянно говорил, что, будь у него такая возможность, предпочел бы никогда больше не общаться с людьми. – Эдвард смотрит на меня. – Подростку странно слышать, когда его отец говорит такое перед камерой. Все теплые чувства мигом пропадают.
– И где ты жил все это время?