красителя. В результате получается нечто среднее между радугой и аптекарской лавкой из «Ромео и Джульетты», как она рисовалась в моем воображении, когда я читала в десятом классе книгу. В дверном проеме висит занавеска из хрустальных бусин, но если встать под определенным углом, то видно Цирконию, сидящую с клиенткой за столом, покрытым фиолетовой кружевной скатертью и усыпанным вереском. У Цирконии длинные белые волосы, а вокруг шеи обвивается татуировка в виде лозы душистого горошка и исчезает под воротником. Пушистая безрукавка выглядит так, словно начинала свой путь на спине одной из лам во дворе. В руке женщина держит веревочную собачью игрушку для жевания.
– Нибблс передает, что она не хотела пачкать новый ковер, – говорит Циркония; ее глаза закрыты, тело слегка покачивается. – И что сейчас она с вашей бабушкой Джейн…
– Джун? – переспрашивает посетительница.
– Да. Иногда трудно разобрать имена в лае.
– Вы можете сказать, что мы скучаем по ней? Каждый день.
Циркония поджимает губы:
– Она вам не верит. Подождите… Она называет имя. – Циркония открывает глаза. – Она жалуется на суку по имени Хуанита.
– Хуанита – наш щенок чихуахуа! – ахает посетительница. – Конечно, вообще-то, она сука, но она вовсе не замена Нибблс. Никакая собака не сможет ее заменить.
Циркония прижимает руки к вискам и зажмуривается.
– Нибблс ушла, – говорит она и откладывает игрушку.
Сидящая напротив женщина в отчаянии.
– Но вы должны передать ей наши слова! Скажите, что мы ее любим!
– Поверьте, – Циркония касается руки женщины, – Нибблс знает. – Она деловито поднимается и замечает меня сквозь хрустальную занавеску. – С вас триста долларов. Я принимаю личные чеки.
Пока Циркония провожает посетительницу в прихожую за пальто, я успеваю разглядеть, что под черной юбкой на ней надеты ярко-розовые лосины.
– Ты, должно быть, Кара, – говорит она. – Проходи.
Она обнимает на прощание хозяйку почившей собачки:
– Если Нибблс навестит меня во время других сеансов, у меня есть ваш номер телефона.
Хрустальные бусины поют, когда я прохожу сквозь них.
– Итак, – начинает Циркония, – ты добралась.
Я присаживаюсь на стул:
– Скорее, это заслуга матери. Она снаружи с моими единоутробными братом и сестрой.
– Она не хочет зайти в дом? Я могу приготовить ей чай, погадать на листьях.
– Я уверена, что у нее там все в порядке, – говорю я.
Циркония исчезает за другой хрустальной занавеской и возвращается с двумя дымящимися чашками. Их содержимое похоже на оставшуюся после мытья посуды воду с листьями табака на дне.
– Спасибо, что согласились представлять меня в суде, мисс Нотч.
– Циркония. А еще лучше Ци. – Она пожимает плечами. – Я родилась в юрте у подножия перевала Франкония-Нотч. Родители подумывали назвать меня Алмаз, за прочность и красоту этого камня, но побоялись, что будет слишком похоже на мадам из салуна на Диком Западе, поэтому выбрали второй по прочности минерал.
Кот, которого я принимала за статуэтку на каминной полке, с неожиданным завыванием прыгает на середину стола, путаясь когтями в кружевах. Циркония рассеянно извлекает его из скатерти, продолжая говорить:
– Я знаю, ты, скорее всего, удивляешься, почему Дэнни Бойл порекомендовал обратиться ко мне, учитывая, что я очень избирательно подхожу к выбору дел. Скажу тебе вот что: я никогда не думала становиться адвокатом. Я хотела бороться с наделенными властью. Но потом я поняла, что принесу больше пользы, если буду бороться с ними изнутри. Ты меня понимаешь?
Ее речь напоминает хиппи из шестидесятых, обкурившегося травки.
– Абсолютно, – подтверждаю я.
И недоумеваю: о чем, черт возьми, думал Дэнни Бойл?!
– Оказалось, что у меня настоящий талант к обвинению. Мне нравится считать, что причина – в моих просветленных чакрах, и, позволь заметить, ни один человек в офисе окружного прокурора не мог бы с чистой совестью заявить то же самое. Я добилась большего процента обвинений, чем Дэнни Бойл.
– Так почему же вы больше не работаете прокурором?
Она дважды гладит кота, спускает его на пол, и он тут же выбегает через хрустальную занавеску.
– Потому что однажды я проснулась и спросила себя: зачем выбирать профессию, которая по определению подразумевает, что ты никогда не станешь в ней компетентной? Ведь сколько мне пришлось заниматься юридической практикой, прежде чем начало получаться.
Я смеюсь и делаю глоток чая. К моему удивлению, вкус у него вполне приличный.
– Многие скажут, что медиум для животных – наглый жулик. Я и сама так считала до первого контакта с другой стороной бытия. – Она пожимает плечами. – Да и кто я такая, чтобы сомневаться в таланте, приносящем успокоение скорбящим семьям? Хотя честно скажу: он одновременно мое благословение и проклятие.
Признаюсь, я довольно скептически отнеслась к Цирконии, когда та рассказала мне, чем сейчас зарабатывает на жизнь. И я допускаю, что каждая мертвая собака хочет извиниться перед хозяином за лужу на дорогом ковре… но, с другой стороны, откуда она узнала, что новую собаку в семье зовут Хуанита? Не то чтобы я купилась, но признаюсь: сеанс заставил меня задуматься.
– А теперь, Кара, – говорит Циркония, – я буду твоим защитником. Так раньше называли адвокатов, и я постараюсь соответствовать определению. Мне нужно знать, какой результат ты хочешь видеть, а затем придется подумать, как смогу защитить тебя, чтобы мы его достигли.
Она наклоняется вперед, и волосы ледяной лавиной падают на спину.
– Я просто хочу, чтобы мой отец поправился, – говорю я.
То же самое я сказала вчера опекуну, но сейчас комок стоит в горле. Наверное, дело в том, что раньше я ощущала себя воином-одиночкой и вдруг у меня появился союзник.
Циркония кивает, тронутая моими словами:
– Давай знаешь что сделаем? Зажжем особую свечу для твоего отца, как будто он здесь, с нами.
Она роется в шкафу и достает свечу «Янки». Ставит ее между нами на стол и поджигает фитиль. В комнату внезапно врывается аромат соснового леса и застает меня врасплох, потому что так всегда пахло от отца, когда он приходил с улицы.
– Теперь, когда перед нами стоит ясная цель, пришло время устранить препятствия, – продолжает Циркония. – И самое серьезное заключается в том, что тебе семнадцать лет.
– Мать говорит, что подпишет все нужные бумаги, – заверяю я.
– К сожалению, с точки зрения штата Нью-Гэмпшир ты все равно будешь несовершеннолетней, а несовершеннолетним не разрешается принимать решения о лечении недееспособного человека.
– Но это просто цифра. Во-первых, через три месяца мне исполнится восемнадцать. И, кроме того, я уже несколько лет забочусь о себе и об отце.
– Жаль, что закон смотрит на это иначе. Так что я могу сказать суду, чтобы помочь им закрыть глаза на юридические формальности?
– Я живу с отцом четыре года, – перечисляю я. – Мы вместе принимаем все решения. Я вожу машину. Я хожу в школу. Я сижу с детьми, чтобы заработать деньги. Я покупаю продукты и вписана в банковский счет отца. Я оплачиваю все счета, занимаюсь деловыми вопросами его программы и отвечаю на письма поклонников. Единственное, чего я не могу делать, – это голосовать.
– Ну, по правде говоря, за последние двенадцать лет и не было большого притока замечательных кандидатов. – Циркония переводит взгляд на меня. – Что насчет алкоголя?
– Ой нет! В смысле, я не пью. Но я выпила в ночь аварии.
Циркония сцепляет пальцы под подбородком:
– Сколько?
– Одну банку пива.
– Одну?
Я дергаю заусенец на большом пальце:
– Три.
Циркония поднимает брови:
– Значит, по сути, ты соврала всем. – Она взмахивает руками круговым движением. – Это круг истины. Для тебя же лучше, если с этой секунды я буду слышать только правду. Если что-то произошло не так, как ты рассказываешь, то я не хочу слышать твою версию.
– Ладно, – соглашаюсь я, наклоняя голову.
– Это две основные препоны, которые адвокат твоего брата постарается использовать против тебя, – объясняет Циркония.
– Но Эдвард тоже не годится на роль опекуна, – возражаю я. – Хотя бы из-за обвинения в убийстве.
– Которое было отменено, – отвечает Циркония, – поэтому можем считать, что его и не было.
Мы беседуем еще три часа, говорим об отце, о том, как он прожил свою жизнь, обо всех найденных мною в Интернете случаях и о людях, которые выздоровели, когда им дали второй шанс. Циркония делает заметки на бумажной салфетке из вторсырья, а когда место заканчивается – на обратной стороне старого электронного билета «Саутвест эрлайнс», найденного в кармане юбки. Она прерывается только один раз, чтобы приготовить бананово-соевые коктейли для близнецов, которые смотрят фильм в машине матери.
Наконец Циркония откладывает ручку:
– Я дам тебе домашнее задание. Навести отца и положи голову ему на грудь. Потом расскажешь, какие мысли тебя посещали в эту минуту.
Я обещаю так и сделать, хотя для меня все это звучит слишком эзотерично. Мы обсуждаем логистику слушания в четверг: куда мне приехать и где встретиться с ней. И только когда она начинает перечислять вопросы, которые собирается задать мне в суде, я внезапно понимаю, что все происходит на самом деле. Я собираюсь выступить против брата в суде в надежде добиться опекунства над отцом.
Циркония внимательно наблюдает за мной.
– Ты осознала, что это реальность, – догадывается она.
– Да. – Мое сердце бешено колотится. – Можно вас кое о чем спросить?
Я боюсь озвучить вопрос, но другого выхода нет, потому что больше мне некому его задать. И она ведь сказала, что будет моим защитником, помощником, а Бог свидетель, мне очень нужна помощь. Поэтому я шепотом произношу слова, вьющиеся вокруг моего сердца и сжимающие его в самую неожиданную минуту:
– Как вы думаете, я поступаю правильно?
– Правильно, – повторяет Циркония, поворачивая слово во рту, как леденец. – Однажды я говорила с покойным мастифом. Ветеринар удивлялся, что он прожил так долго. Судя по анализам, он должен был умереть года на три раньше. Хозяйкой мастифа была одинокая маленькая старушка. Когда пес заговорил со мной с другой стороны, то пожаловался, что очень устал. Он выполнял изнурительную работу – продолжал жить для своей пожилой леди. Но он не мог позволить себе уйти, потому как знал, что оставит ее совсем одну. – Циркония смотрит на меня. – Мне кажется, ты задаешь неверный вопрос. Дело не в том, хотел бы твой отец умереть. Вопрос в том, захочет ли он покинуть этот мир, не зная, что о тебе есть кому позаботиться.