Она смотрит на дочь:
– Весьма неплохо, учитывая обстоятельства.
Я знаю, что она имеет в виду. Сегодня утром, пока Кара завтракала овсянкой с соком, а Джорджи готовилась отвезти ее в больницу, а затем в суд на встречу с адвокатом, я перехватил батончик мюсли и поехал к дому Люка Уоррена, чтобы забрать своего клиента. Мы с женой не можем говорить о процессе, потому что примкнули к разным лагерям. Кажется, наш брак стал похож на диаграмму Венна, и единственное общее пространство между нами сейчас заполнено неловким молчанием.
Не следует считать, что я не задумывался о собственных мотивах в этом процессе. Я представляю интересы Эдварда, но, вероятно, не стал бы браться за дело, если бы не отчаянные просьбы Джорджи вытащить его из полицейского участка. С профессиональной точки зрения я хочу победы для своего клиента… Но возникает вопрос: действительно ли я верю в право Эдварда принимать медицинское решение за своего отца, или дело в том, что я знаю, какое решение он примет? После смерти Люк Уоррен исчезнет из нашей жизни. Он никогда больше не встанет между мной и Джорджи. Если же, с другой стороны, его переведут в учреждение длительного ухода и роль опекуна достанется Каре, Джорджи будет продолжать играть значительную роль в жизни бывшего мужа – по крайней мере, до тех пор, пока Каре не исполнится восемнадцать. А может, и дальше.
Эдвард снова одет в отцовскую клетчатую куртку. Думаю, в его глазах она уже превратилась из верхней одежды в талисман. Когда Кара видит куртку на брате, ее глаза округляются и она приподнимается со своего места, но адвокат тянет ее вниз и что-то яростно шепчет на ухо.
– Ты помнишь все, что я тебе говорил? – вполголоса спрашиваю я Эдварда.
Он дергает подбородком и кивает.
– Сохранять спокойствие, – повторяет он. – Несмотря ни на что.
Я закономерно ожидаю, что его постараются представить вспыльчивым человеком, принимающим необдуманные решения. Кто еще способен уйти после ссоры из дома и переехать в Таиланд? Или, расстроившись поворотом событий, выдернуть вилку аппарата ИВЛ из розетки? Против нас играет и то, что, хотя уголовное обвинение снято и не может быть предъявлено в суде как доказательство, мы живем в маленьком городе. Все знают, что сделал Эдвард.
Я должен повернуть факты так, чтобы он выглядел ангелом милосердия, а не сердитым блудным сыном.
Секретарь оглядывает собравшихся за столами.
– Народ, вы все готовы? – спрашивает он. – Всем встать, председательствует досточтимый Арман Лапьер.
Я никогда раньше не выступал перед этим судьей, но хорошо осведомлен о его репутации. Он считается чутким человеком. Настолько чутким, что ему трудно вообще принимать какие-либо решения. Во время обеда он часто покидает здание суда и идет вниз по улице к католической церкви Пресвятого Сердца, где возносит молитвы о вовлеченных в спор сторонах и просит направить его на верный путь.
В облаке черного цвета входит судья – черная мантия, черные туфли, черные как смоль волосы.
– Прежде чем мы начнем, – говорит он, – я хочу отметить, что это крайне тревожный случай для всех присутствующих. Мы собрались, чтобы назначить постоянного опекуна для Люка Уоррена. Насколько мне известно, состояние его здоровья не изменилось с тех пор, как я назначил временного опекуна в прошлую пятницу. Сегодня я вижу, что заинтересованные стороны представлены больницей и двумя детьми пациента. – Он хмурится. – Это очень необычный процесс, но таковы окружающие его обстоятельства. И суд надеется, что все помнят: в конечном счете мы должны принять то решение, которое совпадает с желаниями Люка Уоррена, если бы он мог их нам поведать. У кого-нибудь есть предварительные вопросы, которые необходимо обсудить?
Мой выход. Я поднимаюсь со стула:
– Ваша честь, я хочу обратить внимание суда на то, что одна из присутствующих здесь заинтересованных сторон представлена несовершеннолетней. Кара Уоррен не достигла восемнадцати лет, а это означает, что по закону она не может быть наделена полномочиями принимать решения о паллиативном уходе за отцом. – Я не отрываю глаз от судьи, не в силах выдержать прожигающий взгляд Кары. – Я прошу суд отменить явку Кары Уоррен, попросить ее покинуть зал суда, а также отстранить ее представителя, мисс Нотч, от участия в разбирательстве, так как ее клиент не обладает правовым статусом, позволяющим сделать выбор от имени отца.
– Ты что такое говоришь? – прерывает мою речь Кара. – Я его дочь. Я имею полное право находиться здесь…
– Кара… – успокаивает ее адвокат. – Судья, моя подзащитная хотела сказать…
– Я абсолютно уверен, что ваша подзащитная хотела добавить несколько отборных ругательств, – отвечает судья. – Но, люди, серьезно. Прошло тридцать секунд, а мы уже готовы вцепиться друг другу в глотку. Я понимаю, что все на взводе, но давайте успокоимся и просто рассмотрим правовой аспект.
Циркония Нотч встает с места. От шеи и до колен она одета, как и подобает адвокату, но под юбкой – колготки шокирующего лимонно-зеленого цвета в красную полоску, а туфли-лодочки ослепляют солнечной желтизной. Как будто верхнюю половину тела приставили к нижней половине злой ведьмы Запада.
– Ваша честь, – говорит она, – это правда, что моей подзащитной семнадцать лет, но она также единственный человек в зале суда, который принимал непосредственное участие в повседневной жизни мистера Уоррена. Согласно закону о реабилитации четыреста пятьдесят четыре A, от опекуна требуется только компетентность. Тот факт, что день рождения Кары наступит лишь через три месяца, не играет никакой роли в мнении суда о наделении ее полномочиями принимать решения, касающиеся жизни отца. Ведь если бы Кару обвинили в уголовном преступлении, как ее брата, то судили бы как взрослую…
– Протестую! – заявляю я. – Обвинение было отозвано. Мисс Нотч делает неуместное заявление с целью нанесения вреда моему клиенту.
– Люди, – вздыхает судья, – давайте ограничимся тем вопросом, который вынесен сегодня на рассмотрение, хорошо? И, мисс Нотч, не могли бы вы снять эти колокольчики? Они мешают сосредоточиться.
Не дрогнув, Циркония снимает браслеты и продолжает:
– Когда придет очередь заслушать показания Кары Уоррен, я уверена: Ваша честь поймет, что эта молодая женщина достаточно взрослая, зрелая и умная, чтобы иметь свое мнение и считаться компетентной, как это предусмотрено законом.
У судьи такой вид, словно у него начался приступ язвы. Рот кривится, глаза слезятся.
– В данный момент я не собираюсь отстранять Кару от участия в разбирательстве, – говорит он. – Мне еще предстоит выслушать доказательства, и ее точка зрения меня интересует не меньше, чем точка зрения ее брата Эдварда. Я попрошу вас двоих представить краткие вступительные доводы. Пропустим дам вперед. Мисс Нотч, прошу.
Циркония встает и идет к скамье.
– Терри Уоллис, – начинает перечислять она. – Ян Гржебски. Зак Данлэп. Дональд Герберт. Сара Скантлин. Вы, наверное, никогда раньше не слышали об этих людях, так что позвольте мне рассказать о них. Терри Уоллис провел девятнадцать лет в состоянии минимального сознания. И вдруг он спонтанно заговорил и снова начал осознавать свое окружение. Ян Гржебски, польский железнодорожник, в две тысячи седьмом году очнулся от девятнадцатилетней комы. У Зака Данлэпа после аварии на квадроцикле была диагностирована смерть мозга. Ему собирались отключить жизнеобеспечение, чтобы его органы можно было пожертвовать, когда у него появились признаки целенаправленного движения. Через пять дней он открыл глаза; еще через два дня его отключили от аппарата искусственной вентиляции легких, а сейчас он может ходить, говорить, и его восстановление продолжается. – Циркония подходит к Эдварду. – Дональд Герберт в тысяча девятьсот девяносто пятом году получил тяжелую черепно-мозговую травму во время тушения пожара. Он провел десять лет в вегетативном состоянии, а потом вдруг заговорил. Сару Скантлин в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году сбил пьяный водитель. После шести недель комы она перешла в состояние минимального сознания, а затем, в январе две тысячи пятого года, снова начала разговаривать.
Циркония разводит руками:
– У всех этих мужчин и женщин были очень тяжелые травмы, никто не ожидал, что они поправятся. У всех впереди оказалась жизнь, на которую их семьи уже потеряли надежду. И каждый из этих мужчин и женщин сегодня жив только благодаря тому, что кто-то любил их достаточно сильно, чтобы поверить в выздоровление. Чтобы дать им время выздороветь. Чтобы надеяться. – Она возвращается к своему столу и кладет руку на здоровое плечо Кары. – Терри Уоллис, Ян Гржебски, Зак Данлэп, Дональд Герберт, Сара Скантлин. И, Ваша честь, возможно, Люк Уоррен.
Когда Циркония садится, судья переводит взгляд на меня:
– Мистер Нг?
– Люди верят, что жизнь начинается в разный момент времени, – говорю я, вставая. – Тибетские буддисты считают, что она начинается в мгновение оргазма. Католики признают жизнь с той минуты, как сперматозоид встречается с яйцеклеткой. Те, кто использует стволовые клетки, утверждают, что эмбрион начинает жить только в возрасте четырнадцати дней, когда у него развивается первичная полоска, тот утолщенный участок, который впоследствии станет позвоночником. В деле Роу против Уэйда говорится, что жизнь начинается в двадцать четыре недели. А навахо верят, что жизнь начинается с первого смеха ребенка. – Я пожимаю плечами. – Мы привыкли к тому, что существует множество убеждений о том, когда начинается жизнь. Но что же насчет ее конца? Является ли его определение таким же размытым? В самом начале двадцатого века Дункан Макдугалл считал, что можно положить умирающего пациента на весы и точно узнать момент смерти, так как пациент потеряет три четверти унции – ровно столько, по его мнению, весит душа человека. В настоящее время Единый законодательный акт об определении смерти признает смертью необратимое прекращение кровообращения и дыхательной функции или необратимое прекращение всех функций мозга. Вот почему смерть мозга и сердечная смерть диагностируются как смерть человека. – Я смотрю на судью. – Ваша честь, сегодня мы собрались здесь, потому что Люк Уоррен не оставил пояснений, как он определяет смерть. Но мы знаем, как он определял жизнь. Для мистера Уоррена жизнь означала возможность бежать со своими волками…