Доктор Сент-Клэр вздыхает:
– Вы правы. Однако неизвестно, сколько времени пройдет, прежде чем мы увидим эти предполагаемые лекарства, о которых вы говорите.
Циркония пригвождает его взглядом.
– Думаю, что больше двенадцати дней, – произносит она. – У меня все.
Доктор Сент-Клэр встает, но судья окликает его прежде, чем он успевает покинуть свидетельское место:
– Доктор, у меня к вам еще один вопрос. Я не очень разбираюсь в медицинских терминах, которые вы сегодня использовали, поэтому хочу перейти к сути дела. Если бы мистер Уоррен был вашим братом, что бы вы сделали?
Нейрохирург медленно опускается на стул, отворачивается от судьи и смотрит на Кару страдальческим и почти нежным взглядом.
– Я бы попрощался, – отвечает доктор Сент-Клэр, – и отпустил его.
Люк
Обратную дорогу к людям я искал шесть или семь дней. Бо́льшую часть времени я плакал, переживая потерю волчьей семьи. Я знал, что они выживут без меня. Но не был уверен, что то же самое можно сказать обо мне.
Не надо забывать, что я не видел своего лица уже два года, если не считать случайного мутного отражения в воде. Спутанные в нечаянные дреды волосы доходили до середины спины. У меня отросла густая борода. Лицо покрывали заживающие царапины, полученные в играх с волками. Уже несколько месяцев я не мылся полностью. Я похудел почти на шестьдесят фунтов, и запястья веточками торчали из манжет комбинезона. Уверен, я выглядел как существо из худших кошмаров любого человека.
Шоссе я услышал задолго до того, как увидел, и только тогда понял, насколько обострились мои чувства, – я ощущал запах разогретого на солнце асфальта за много миль до того, как деревья поредели и передо мной поднялась насыпь дороги. Выйдя на яркий солнечный свет, я прищурился: проезжавший мимо трактор с прицепом так оглушительно шумел, что я едва не упал, отшатнувшись от его рева. Сопровождавший его порыв горячего ветра сдул волосы с моего грязного лица.
Подойдя к ограждению, я дотронулся до рабицы, и холодная сталь, словно решетка, впечаталась в мою ладонь. Ее прикосновение так сильно отличалось от всего, чего я долгое время касался, что на мгновение я замер, просто впитывая силу и чистые линии металла. Я перебрался через нее, ловко перепрыгнув через верхний край и бесшумно соскочив на землю: эти навыки я оттачивал два года. От звука голосов каждый волосок на затылке встал дыбом, и я мгновенно пригнулся. Я старался подходить с подветренной стороны, чтобы люди не знали о моем приближении.
Это оказалась группа девочек-скаутов, или как там их называют в Канаде. Они устроили пикник на площадке отдыха рядом с дорогой, пока вместительный автобус спал в тени парковки, подобно неуклюжему зверю.
Я чувствовал себя неуверенно, дико, слишком на виду. Вокруг не было укрытия деревьев; не было никого готового сражаться рядом со мной, если понадобится. Я слышал высокий, надрывный гул машин, проносящихся по дороге, и каждый раз он казался мне пулей, пролетающей слишком близко, чтобы чувствовать себя в безопасности. Смех девочек оглушал, и мне пришлось закрыть уши ладонями.
Оглядываясь назад, я могу себе представить сцену их глазами: только что они весело дурачились, и вдруг за столом для пикника сидит нескладное, оборванное и вонючее чудовище. Некоторые девочки закричали, одна побежала к автобусу. Я попытался их успокоить, но инстинкт велел мне пригнуться и наклонить голову. Потом я вспомнил, что у меня есть голос.
Которым я не пользовался уже два года, разве что выл и рычал.
Изо рта вылетал ржавый, тонкий скрип. Таких звуков я не помнил.
И мне было больно их издавать. Больно собирать этот звук на кончике языка в слово. Пока я заикался и давился слогами, подбежал водитель автобуса.
– Я уже вызвал полицию, – пригрозил он, держа меня на расстоянии гигантским фонариком, как подручным оружием.
Вот тут-то ко мне и вернулся дар речи.
– Помогите, – выдавил я.
На самом деле появление полиции стало скрытым благословением. Поначалу мне с трудом удалось убедить их, что у меня есть удостоверение личности, хотя в нагрудном кармане потрепанного комбинезона лежали водительские права, с которыми я уходил в лес два года назад. Я уверен, что по виду полицейские приняли меня за бездомного бродягу, укравшего у какого-то парня бумажник. Только когда они позвонили Джорджи и она разрыдалась на другом конце провода, мне наконец поверили и позволили принять душ в раздевалке участка. Полицейские дали мне форменную футболку и спортивные штаны. Купили гамбургер из «Макдоналдса».
Я проглотил его за пять секунд. Следующий час меня тошнило в туалете.
Начальник полиции принес мне воды и соленый крекер. Он хотел знать, что – черт возьми! – может заставить человека жить со стаей волков. Особенно его интересовало, как мне удалось не оказаться их ужином. Чем больше мы разговаривали, тем быстрее уходил скрежет из моего голоса, и слова, поначалу витавшие призраками под нёбом, начали мягко скатываться с языка твердыми и осязаемыми каплями.
Он извинился за то, что мне придется спать в камере предварительного заключения на жесткой койке. Но для меня это была первая кровать за два года, и я никак не мог удобно на ней устроиться. Стены надвигались на меня, хотя полицейские оставили дверь камеры незапертой. Все вокруг пропахло чернилами, тонером и пылью.
Когда в участок впустили Джорджи, всю ночь проведшую за рулем, чтобы добраться до меня, я крепко спал на полу камеры. Но, как любое дикое животное, я полностью проснулся еще до того, как ее нога переступила порог. Я знал, кто входит в камеру, потому что меня окатило цунами из запахов шампуня и духов задолго до того, как я увидел жену.
– Господи! – прошептала она. – Люк?
И бросилась ко мне.
Я думаю, что причина именно в этом – инстинкт взял верх и отключил разумную часть сознания. Но в любом случае, когда Джорджи бросилась ко мне, я поступил так же, как и любой волк в подобной ситуации.
Я настороженно от нее отпрянул.
До конца моей жизни, какой бы долгой она ни была, я буду помнить погасший свет в ее глазах, словно пламя свечи, задутое порывом ветра.
Эдвард
Пока на свидетельском месте меня приводят к присяге, я сую руку в карман отцовской куртки и нащупываю крошечный клочок бумаги. Мне не хочется привлекать внимание, вытаскивать его и рассматривать, особенно у всех на виду, но меня снедает любопытство. Что там, записка? Список продуктов, написанный почерком отца? Почтовое уведомление? Квитанция из прачечной? В голове на миг проносится образ сотрудника химчистки, удивляющегося, почему никто не забрал брюки Люка Уоррена в прошлый понедельник, как и договаривались. Я раздумываю, как долго они будут хранить у себя одежду, попытаются ли позвонить отцу и попросить его забрать вещи или отдадут их на благотворительность.
Но когда мне удается тайком вытащить бумажку из кармана и рассмотреть ее под стойкой свидетельского места, чтобы люди в зале думали, будто я просто уставился в колени, передо мной оказывается предсказание из китайского печенья.
Гнев начинается с глупости и заканчивается сожалением.
Интересно, зачем он его сохранил. Может, предсказание оказалось созвучным ему. Или он перечитывал его время от времени в качестве предупреждения.
А может, просто сунул в карман и забыл.
Или оно напоминало ему обо мне.
– Эдвард, – говорит Джо, – расскажи нам про свое детство с отцом.
– Я думал, что у меня самый крутой папа в мире, – признаюсь я. – Вы должны понимать, что я был тихоней, умником. Бо́льшую часть времени я проводил, уткнувшись в книгу. Я страдал от аллергии почти на всю природу. Был мишенью для хулиганов.
Боковым зрением я чувствую на себе любопытный взгляд Кары. В ее памяти живет совсем другой старший брат. С точки зрения маленького ребенка, даже зануда выглядит крутым, потому что учится в старшей школе, водит побитую машину и покупает лакричные конфеты.
– Когда отец вернулся из леса, он в один миг проснулся знаменитым. На меня тоже обрушилась популярность в школе только благодаря тому, что я его сын.
– А как насчет ваших отношений с отцом? Вы были близки?
– Отец проводил много времени вне дома, – дипломатично говорю я, и мне в голову приходит фраза «О покойниках плохо не говорят». – Помимо поездки в Квебек, где он жил в стае диких волков, после возвращения домой и появления стай в Редмонде отец часто оставался ночевать там в трейлере, а иногда и в вольерах. Дело в том, что Каре намного больше нравилось сопровождать отца, чем мне, поэтому она проводила больше времени в тематическом парке, а я оставался с матерью.
– Ты обижался на отца за то, что он проводил с тобой мало времени?
– Да, – прямо отвечаю я. – Я помню, как завидовал выращенным им волкам, потому что они знали его лучше, чем я. И еще я помню, что ревновал к отцу сестру, потому что она, казалось, говорила на его языке.
Кара опускает голову, волосы падают ей на лицо.
– Ты ненавидел отца, Эдвард?
– Нет. Я не понимал его, но не ненавидел.
– Как ты думаешь, он тебя ненавидел?
– Нет. – Я качаю головой. – Скорее я вызывал у него недоумение. Думаю, он ожидал, что дети будут естественным образом разделять его интересы. Честно говоря, он с трудом мог поддерживать разговор с людьми, не увлекающимися теми же вещами, что и он.
– Что случилось, когда тебе было восемнадцать лет?
– Мы с отцом… поспорили, – говорю я. – Дело в том, что я гей. Я признался матери, и она посоветовала отправиться к отцу и рассказать ему. Он тогда был в своем трейлере в тематическом парке.
– Разговор прошел не очень хорошо?
Я колеблюсь, пробираясь сквозь минное поле воспоминаний.
– Можно и так сказать.
– Так что же произошло?
– Я ушел из дома.