Люк
Когда я работал с биологами-абенаки, изучавшими миграцию диких стай в коридоре реки Святого Лаврентия, я слышал, как старейшина племени устроил разнос двум маленьким мальчикам, потому что их поймали за расписыванием ругательствами задней стены соседского сарая. Кипя от возмущения, старик спросил, почему они это сделали, зная, что так поступать нельзя. Один мальчик ответил: «Дедушка, иногда нам хочется быть хорошими. Но иногда нам хочется быть плохими».
Старейшина сказал, что ему придется подумать над ответом. Он не стал применять силу, жестокость и даже дисциплину. Он обращался с десятилетними детьми как с маленькими взрослыми и вместе с ними пытался разобраться в проблеме и добраться до причины плохого поведения. В тот же вечер после обеда он снова позвал мальчиков к себе.
– Я нашел ответ, – сказал он. – У каждого из вас внутри живут два волка – хороший и плохой, – и они ведут постоянную борьбу. Если выигрывает плохой волк, вы ведете себя плохо. Если побеждает хороший волк, вы ведете себя хорошо.
Мальчики переглянулись.
– Дедушка, – сказал один, – а что надо сделать, чтобы побеждал добрый волк?
Старик перевел взгляд с одного мальчика на другого:
– Победит тот волк, которого ты больше кормишь.
Пожив с волками, я часто вспоминал этот разговор. Когда волки едят тушу, каждому отведено свое место. Шевеля ушами, альфа подскажет, куда встать – она опустит одно ухо плашмя, а другое прижмет назад, – или будет вращать ушами, как закрылками самолета, чтобы направить каждого члена стаи на его место. От младшего члена стаи все равно ожидается, что он будет защищать свою еду, рыча и стоя над ней. Доминирование вовсе не подразумевает, что надо отнимать еду, которую он заслужил; доминирование представляет собой возможность стоять рядом, контролируя расстояние, и не обращать внимания на демонстрацию собственнических инстинктов.
Конечно же, альфа могла забрать еду у любого члена стаи. Но зачем? Ей нужны эти волки низкого ранга, а если морить их голодом, они не смогут защищать семью.
При всем уважении к старейшине племени абенаки, кажется, он упустил небольшую иронию, когда преподавал мальчикам урок. Хороший волк никогда не позволит плохому волку голодать. Он может проверить готовность защищать еду, но ради стаи позаботится о том, чтобы плохой волк выжил.
Кара
Когда судья объявляет двухчасовой перерыв на ланч, чтобы поесть и сходить к мессе, я вскакиваю и пулей вылетаю из зала суда, потому что еще немного – и кого-нибудь стукну. В конце концов, далеко не каждый день тебя радуют новостями, что отец изменял матери, и не каждый день отчим прилюдно разделывает тебя в пух и прах. Не разбирая дороги, я бегу вверх по лестнице, спиной чувствуя погоню, и дергаю за все дверные ручки подряд, пока одна не поддается.
В комнате я усаживаюсь на стол для совещаний и подтягиваю к груди колени.
Хуже всего то, что Джо сказал правду. Если бы не я, отец не лежал бы сейчас на больничной койке. Он бы просто никуда в тот вечер не поехал. В каком-то другом, лучшем мире он по-прежнему ухаживает за попавшими в неволю волками вместе с жизнерадостной, послушной дочерью.
Дверная ручка поворачивается, и неожиданно передо мной возникает Эдвард.
– Если ты хотела спрятаться, – говорит он, – надо запирать дверь. Учись у меня.
– Ты последний человек, которого я хочу сейчас видеть.
– Ну, тебя все ищут. Мама думает, что ты опять перевозбудилась и сбежала. Джо чувствует себя отвратительно, но он лишь делал свою работу. А твой адвокат… Черт, я даже не знаю! Может, она пошла готовить козий сыр или что-то в этом роде.
Против воли у меня вырывается смех, как газированные пузырьки эмоции.
– Прекрати, – прошу я.
– Что прекратить?
– Мне проще, когда я могу ненавидеть тебя, – признаю я.
– Тебе не за что меня ненавидеть, – говорит Эдвард. – Мы на одной стороне, Кара. Мы оба хотим выполнить желание отца. Только у каждого из нас свое представление о том, чего он хотел бы.
– Почему ты не можешь подождать пару месяцев? И тогда, если ничего не изменится, ты все равно сделаешь, что хочешь. А вот в другую сторону это не работает. Если ты сейчас отключишь его от системы жизнеобеспечения, мы уже никогда не узнаем, мог ли он поправиться.
Эдвард запрыгивает на стол рядом со мной:
– За месяц ничего не изменится.
Я могу перечислить столько всего, что поменяется через месяц. С меня снимут повязку. Я вернусь в школу. Может быть, я даже привыкну к тому, что Эдвард вернулся в Бересфорд.
Я понимаю, что сейчас мы ведем разговор, от которого Эдвард отказался перед тем, как отключил аппарат. Так что это тоже изменилось.
Я поднимаю на него взгляд:
– Мне жаль, что тебя арестовали и посадили в тюрьму.
В ответ он ухмыляется:
– Неправда.
Я пинаю его ногу, раскачивающуюся в такт с моей:
– Ну… может быть, самую малость.
Когда я была маленькой, через город проезжала окружная ярмарка. Родители взяли нас с собой и купили билеты на аттракционы, хотя я до смерти их боялась. Именно Эдвард убедил меня прокатиться на карусели. Он усадил меня на деревянную лошадку и заверил, что она волшебная и может превратиться подо мной в настоящую, но при условии, что я не буду смотреть вниз. Поэтому я не смотрела. Я уставилась на вертящуюся толпу и выискивала глазами брата. Даже когда у меня начинала кружиться голова или казалось, что вот-вот стошнит, круг заканчивался, и Эдвард снова оказывался рядом. Через некоторое время я перестала думать о волшебной лошади и даже о том, как мне страшно, и вместо этого превратила поиск Эдварда в игру.
Наверное, такой и должна быть семья. Карусель, снова и снова возвращающаяся в одно место.
– Эдвард, – говорю я, – можешь меня подвезти?
Если мама и Джо удивляются, узнав, что к отцу меня отвезет Эдвард, то хорошо это скрывают. Ехать всего пятнадцать минут, но поездка кажется намного длиннее. Невзрачная прокатная машина совсем не похожа на старую развалюху Эдварда, а у меня за спиной нет рюкзака, но мы слаженно заняли те же места, как и в детстве, когда брат возил меня в школу. Я переключаю радио, пока не нахожу франко-канадскую волну. Хотя Эдвард шесть лет изучал французский в школе, обычно он развлекался, притворяясь, что переводит для меня скандальные новости о золотой рыбке, найденной в общественном питьевом фонтанчике, или о домашнем осле по кличке Мистер Лефо, которого случайно избрали в городскую комиссию. Я жду, что брат снова начнет переводить, но он только хмурится и переключает на классический рок.
У больницы Эдвард подъезжает к парадному входу.
– А ты разве не пойдешь? – спрашиваю я.
Он качает головой:
– Зайду попозже.
Забавно. Все годы, пока Эдвард отсутствовал, я никогда не чувствовала себя одинокой. Но теперь, после его возвращения, когда я смотрю на отъезжающую машину, меня охватывает грусть.
Медсестры в отделении интенсивной терапии здороваются со мной и расспрашивают, не болит ли плечо. Они сообщают, что мой отец хорошо себя вел, но я не проникаюсь шуткой, поэтому натянуто улыбаюсь и иду в палату.
Он лежит в той же позе, что и при прошлом моем посещении: руки уложены поверх тонкого одеяла, голова запрокинута на подушку.
Здесь отвратительные подушки. Я знаю по собственному опыту. Они слишком пухлые и завернуты в пластиковые наволочки, отчего кожа головы сильно потеет.
Я подхожу к отцу и осторожно поправляю подушку, чтобы шея не выгибалась под таким странным углом.
– Так лучше, правда? – спрашиваю я и присаживаюсь в изножье кровати.
Позади него странная, футуристического вида мешанина из машин и компьютерных мониторов, как будто отец снимается в научно-фантастическом фильме. «Вот было бы здорово!» – думаю я. Если бы он мог общаться, заставляя маленькие зеленые линии на экране подпрыгивать. Крутиться и писать по буквам мое имя.
Пару секунд я на всякий случай внимательно присматриваюсь к мониторам.
В палату входит медсестра. Ее зовут Рита, и у нее есть канарейка по имени Джастин Бибер. На больничном бейдже у нее фотография птицы.
– Здравствуй, Кара, – говорит она. – Как поживаешь? – Потом похлопывает отца по плечу. – А как поживает мой личный Фабио?
Она называет его так из-за прически, вернее, того, что от нее осталось, где волосы не обрили. Наверное, настоящий Фабио – герой с обложки любовного романа, хотя я никогда их не читала. Я знаю его только как парня из рекламы маргарина, которому в другой рекламе врезалась в лицо птица на аттракционе в Диснейленде.
Пока Рита подвешивает новую капельницу, я смотрю на руку отца, лежащую на одеяле, и пытаюсь представить, как она касается женщины, чье лицо уже не могу вызвать из памяти. Я представляю, как он везет ее в клинику на аборт. Она бы сидела на моем обычном месте.
Я наклоняюсь вперед, словно собираясь поцеловать в щеку, но на самом деле пригибаюсь к его уху, чтобы Рита не слышала.
– Пап, – шепчу я, – давай договоримся: я прощу тебя, если ты простишь меня.
И тут он открывает глаза.
– Боже мой! – кричу я.
Встревоженная Рита опускает взгляд на отца. Она тянется к интеркому за кроватью и вызывает сестринский пост.
– Нам нужен невролог, – говорит она.
– Папочка!
Я встаю с кровати и обхожу изножье, чтобы сесть поближе к нему. Взгляд отца скользит влево, когда я иду в этом направлении.
– Вы же это видели, да? – спрашиваю я Риту. – Как он следил за мной взглядом? – Я обхватываю руками его щеки. – Ты меня слышишь?
Его глаза не отрываются от моих. Я успела забыть, какого голубого они цвета, такого яркого и ясного, что смотреть в них больно, как на небо утром после снегопада.
– Я борюсь за тебя, – говорю я. – Я не сдамся, если ты не сдашься.
Голова отца свешивается набок, глаза закрываются.
– Папа! – кричу я. – Папочка!