– Спасибо, – произносит Джо. – Свидетель ваш.
Циркония обнимает Кару за плечи. Она не убирает руку и даже не встает, чтобы допросить нейрохирурга.
– Можете ли вы заявить, вне всякого разумного сомнения, что мистер Уоррен не обладает когнитивными функциями?
– Напротив, я могу точно сказать, что у него сохранилось сознание. Мы видим это на ЭЭГ. Но я также могу сказать, что повреждения ствола мозга не позволяют мистеру Уоррену получить к нему доступ.
– Существует ли какой-нибудь объективный научный тест, который можно провести, чтобы определить, было ли движение глаз мистера Уоррена умышленным? Пытался ли он выйти на связь?
– Нет.
– То есть, по сути, вы пытаетесь угадать, что у него в голове.
Доктор Сент-Клэр поднимает брови:
– Вообще-то, мисс Нотч, как раз для этого я и получал диплом.
Когда судья объявляет небольшой перерыв перед показаниями Хелен Бедд, временного опекуна, я подхожу к Каре. Ее адвокат держит в руках пару больничных, улучшающих кровообращение носков, которые медсестры надевают отцу.
– Это все, что ты смогла найти? – спрашивает Циркония.
Кара кивает:
– Я не знаю, куда делась одежда, которая была на нем в ночь аварии.
Адвокат сжимает носки в кулаках и закрывает глаза.
– Я ничего не чувствую, – говорит она.
– Это хорошо, да? – спрашивает Кара.
– Что ж, конечно, неплохо. Это может означать, что он еще не перешел черту нашего мира. С другой стороны, вполне возможно, что у меня лучше получается с животными.
– Извините, – вмешиваюсь я. – Могу я поговорить с сестрой?
Циркония и мать смотрят на Кару, ожидая ее решения. Она кивает, и они удаляются по проходу, оставляя нас одних за столом.
– Я ничего не придумывала, – говорит Кара.
– Я знаю. Я тебе верю.
– И мне все равно, если доктор Сент-Клэр считает, будто с медицинской точки зрения ничего значимого не произошло. Это было очень важно для меня.
Я смотрю на нее:
– Я тут подумал… Что, если бы это случилось, когда мы оба были здесь, в суде? Ведь все заняло меньше минуты, это совсем недолго. Вдруг бы отец открыл глаза, а тебя не оказалось рядом и ты бы ничего не узнала?
– Может быть, так уже случалось, – говорит Кара.
– А может, нет. – Мой голос смягчается. – Я пытаюсь сказать… Я рад, что ты была там, когда это произошло.
Кара долго смотрит на меня. У нас глаза одного цвета. Почему я раньше не замечал? Она сжимает мое предплечье:
– Эдвард, а что, если мы просто договоримся вместе заботиться об отце? Пойдем к судье и скажем, что не нужно выбирать между нами?
Я отстраняюсь от нее:
– Но ведь мы все равно добиваемся разных результатов.
Она недоуменно моргает:
– Ты хочешь сказать, что даже после того, как папа открыл глаза, все равно хочешь отключить его от системы жизнеобеспечения?
– Ты же слышала, что сказал врач. У отца был рефлекс, а не реакция. Как икота. Он не мог контролировать движения. И он бы даже не смог открыть глаза, если бы за него не дышала машина. – Я качаю головой. – Я тоже хочу верить, что ты наблюдала нечто большее. Но наука превосходит догадки.
Кара съеживается на стуле:
– Как ты можешь так со мной поступать?
– Как поступать?
– Заставлять меня думать, что ты на моей стороне, а затем обрубать всю надежду?
– Это моя работа, – говорю я.
– Портить мою жизнь?
– Нет. Злить и выводить из себя. Раздражать. Обращаться с тобой так, как никто другой не посмеет. – Я встаю. – Быть твоим братом.
Люк
Желая рассказать историю, абенаки могут начать ее по-разному. Можно сказать «Ваджи мьясаик» – в самом начале. Или «Ндалгоммек» – все мои родственники. Либо же можно начать с извинений: «Анхалдамавикв касси палилавалиакв», что значит «Прости, если обидел тебя в прошлом году».
Любое вступление подойдет, когда я вернусь в мир людей.
Хотя я постепенно привыкал к звукам и запахам, перестал пригибаться каждый раз, когда из-за угла с ревом выворачивала машина, и снова начал есть стейк с ножом и вилкой, между жизнью в дикой природе и жизнью среди людей по-прежнему возникали спонтанные разрывы. Если существовать на грани выживания, как на натянутом канате без подстраховки, трудно заново привыкать к твердой почве под ногами. Я не мог притупить острый инстинкт, развившийся за время жизни с волками. Если мы с семьей шли прогуляться, хотя бы в «Макдоналдс», я обязательно садился так, чтобы оказаться между детьми и остальными посетителями. Я сидел к ним боком, пока они ели гамбургеры, потому что боялся пропустить угрозу, повернувшись спиной к незнакомым людям.
Когда дочь пригласила переночевать школьную подругу, я неожиданно для себя обнаружил, что роюсь в розовой спортивной сумке двенадцатилетней девочки в поисках того, что могло бы навредить Каре. Когда Эдвард уезжал в школу, иногда я следовал за ним на грузовике, желая убедиться, что он доберется до места. Когда Джорджи уходила по делам, я расспрашивал ее о том, куда она направляется, потому как жил в постоянном страхе, что с ней может случиться беда, а меня не будет рядом, чтобы помочь. Я походил на солдата, которому в каждой ситуации мерещились отголоски войны, потому как он знал: в любую секунду может случиться непоправимое. Я чувствовал себя счастливым, только когда вся семья собиралась дома за запертыми дверями.
Первым выученным мной абенакским словом стало старое название озера Шапмлейн – Битавбагок. Его буквальный перевод – «междуводье». После возвращения из Квебека я считал, что мой адрес должен звучать как «Битавкдакинна». Я не настолько хорошо знаю абенаки, чтобы утверждать, что это настоящее слово, но в моем представлении оно означает «междумирье».
Я стал мостом между миром природы и миром людей. Я мог жить в обоих мирах, но не принадлежал ни к одному из них. Половина сердца жила с дикими волками, другая половина – с моей семьей.
Сами подумайте: нельзя выжить с половиной сердца.
Хелен
Ваша честь.
Меня зовут Хелен Бедд.
Я работаю адвокатом и опекуном в Нью-Гэмпширском управлении общественного попечительства. Я занимаюсь юридической практикой уже пятнадцать лет, а десять лет до этого проработала дипломированной медсестрой. За эти годы я побывала временным или постоянным опекуном более двухсот пятидесяти пациентов.
Получив это назначение и учитывая ускоренный характер слушаний, я сразу же поговорила со всеми сторонами. Медицинский персонал Мемориальной больницы Бересфорда рассказал мне, по сути, то же самое, что озвучил сегодня доктор Сент-Клэр. У мистера Уоррена почти нет шансов на улучшение. Несомненно, тот факт, что мистер Уоррен открыл сегодня глаза, стал веским доводом для Кары, но мое медицинское образование и показания доктора Сент-Клэра подтверждают печальный вывод, что, вероятнее всего, она наблюдала бессознательный рефлекс, не говорящий о возвращении сознания.
При подготовке к сегодняшнему слушанию я также поговорила с Карой и Эдвардом Уоррен. Оба ребенка глубоко любят отца, несмотря на разногласия по поводу необходимой ему медицинской помощи и прогнозов. Жизнь семнадцатилетней Кары вращается вокруг отца. Он солнце в ее солнечной системе. Их отношения были чрезвычайно близкими, как это часто бывает с детьми после развода, когда они особенно крепко привязываются к одному из родителей. Я не сомневаюсь, что Кара взяла на себя взрослые обязанности, учитывая уникальный образ жизни и работу ее отца. Однако я также была вынужден сделать вывод, что она действует с эмоциональной точки зрения, а не с реалистической. Из-за ее эмоциональных и физических травм после аварии она не может принять правду о состоянии отца, и не важно, кто пытается донести до нее эту реальность – брат, врачи или социальный работник в больнице. Хотя Кара никаким образом не виновата в аварии, полагаю, что все же ее страстное желание сохранить папе жизнь любой ценой отчасти вызвано остаточным чувством вины. Я нахожу ее искреннюю надежду на выздоровление отца очень трогательной, но также вижу в ней подтверждение незрелости семнадцатилетней девушки и того факта, что она не желает принимать действительность, которая ее не устраивает.
С другой стороны, Эдвард – единственный живой родственник мистера Уоррена, достигший совершеннолетия. Он смог предъявить подписанный отцом документ, где говорится, что Эдвард назначается доверенным по медицинским вопросам, и я придаю большее значение тому факту, что из двух своих детей мистер Уоррен говорил о том, как поступить в подобной ситуации, только с Эдвардом. Однако Эдвард уже шесть лет живет отдельно от отца. Сегодня в суде всплыли новые подробности, которые лучше объясняют его опрометчивое решение бросить семью в восемнадцать лет. Я считаю, что Эдварду пока довольно трудно отделить гнев на отца от своих нынешних действий, которые привели к крайне опрометчивому решению, принятому без обсуждения с сестрой, и еще более необдуманному решению взять дело в свои руки, когда прекращение жизнеобеспечения пошло не по плану. В этом отношении Эдварду предстоит серьезно повзрослеть. Учитывая его склонность к импульсивным действиям, остается только догадываться, насколько он на самом деле думал о желаниях отца.
Перед нами уникальный случай. Обычно суд по делам о наследстве оказывается вовлеченным в дела об опеке, когда никто не хочет брать на себя ответственность и принимать трудные решения. В данном случае у нас два очень разных человека, и оба хотят получить эту позицию. Но у нас также есть кое-что, чего не было у большинства моих подопечных: письменные свидетельства и видеозаписи самого Люка Уоррена. Автобиография и бесчисленные часы записей, как телевизионных, так и любительских, где его можно увидеть в своей стихии, дают полное представление о том, каким человеком он был и чего ждал бы от того, кто принимает за него решения. Меня впечатлило, как далеко дети Люка Уоррена готовы зайти ради отца. Меня также впечатлила жизнь мистера Уоррена и его огромные достижения. Меня впечатлил дух приключений, живущий в главах его книги и запечатленный на камере. Все встречавшиеся с ним журналисты не упускают случая упомянуть о том чувстве восторга и постоянной игре адреналина, которые были частью общения с мистером Уорреном.