Я жду, пока она выйдет из комнаты, а затем придвигаю стул к постели отца. Неудивительно, что я почти не разговаривал с ним, но опять же я никогда не знал, что сказать. И все же медсестра в чем-то права. Вряд ли мне представится лучшая возможность сказать ему все то, что следовало сказать давным-давно, чем сейчас, когда у него нет иного выбора, кроме как выслушать меня.
– Я тебя не ненавижу, – признаю я, и слова разбивают тишину между нами.
В ответ я слышу мерное сопение аппарата искусственного дыхания. Это неправильно, наши силы не равны.
– Временный опекун сегодня сказала кое-что, что я не могу выбросить из головы. Она сказала, что мой уход сделал тебе больно. А я всегда думал, ты будешь в восторге, потому что наконец избавился от сына, который совсем на тебя не похож. Но оказывается, я ничем от тебя не отличаюсь. Я тоже ушел от семьи и слишком поздно понял, что совершил самую большую ошибку в своей жизни. Мне нет места в Таиланде и не было места здесь. Я просто был… заперт где-то посередине.
Вдох, выдох. Вдох, выдох.
– Я понял кое-что еще. Ты никогда не говорил, что хотел бы видеть меня более спортивным, любящим природу или натуралом. Это я был совершенно уверен, что недотягиваю до нужного уровня. Наверное, потому, что никто не мог равняться с тобой. Так как я мог даже надеяться?
Я смотрю на отца, неподвижного и слабого.
– Я пытаюсь сказать, что винил тебя, хотя все это время проблема была во мне.
Я тянусь к руке отца. Видимо, в последний раз я держал его за руку в самом раннем детстве, потому что абсолютно этого не помню. Как странно начинать и заканчивать отношения в одной и той же точке – маленьким ребенком, изо всех сил цепляющимся за родителя.
– Я позабочусь о Каре. Что бы ни случилось завтра, – обещаю я. – И я хочу, чтобы ты знал: я вернулся насовсем.
Отец не отвечает. Но мысленно я слышу его голос, гулкий и четкий.
Давно пора.
Наконец-то я позволяю себе расплакаться.
Домой я возвращаюсь уже за полночь. Однако вместо того, чтобы рухнуть на кровать или хотя бы на диван, я направляюсь на чердак. Туда я еще не забирался. Телефон служит фонариком, и мне приходится порыться в коробках со старыми налоговыми документами, изъеденной молью одеждой и несколькими DVD-дисками «Планеты животных», а еще – в мусорном ведре, полном моих школьных тетрадей, прежде чем я нахожу то, что ищу. Составленные в углу рамки переложены слоями газет.
Когда я понимаю, что их не выбросили, по телу чистым адреналином разливается волна облегчения. Я несу находку вниз.
Один коридор в доме отца посвящен фотографиям. Почти на всех снимках – Кара, за исключением двух изображений отца с волками и одной совместной фотографии.
Каждый год мама заставляла нас фотографироваться для рождественской открытки. Вдохновение, как правило, посещало ее в августе, и мне приходилось наряжаться в самый толстый и кусачий свитер из своего арсенала. Поскольку снега в августе, естественно, не было, мать заставляла нас позировать со всеми рождественскими атрибутами – шапками, шарфами и варежками, как будто наши родственники и друзья настолько глупы, что не догадаются по пейзажу, какое время года стоит в Новой Англии. Каждый год она вставляла фотографию в рамку и дарила отцу на Рождество. И каждый январь он вешал ее над лестницей.
Я перебираю фотографии нас с Карой. На одной она такая маленькая, что я держу ее на руках. На следующей возле ее щек шелковыми колосьями торчат косички. Вот фотография, где брекеты у меня, а вот – где у нее. И наконец последняя совместная фотография, сделанная перед моим отъездом.
Странно видеть себя шесть лет назад. Я выгляжу жилистым и нервничающим. Я смотрю в камеру, но Кара уставилась на меня.
Я принимаюсь развешивать фотографии вдоль лестницы, снимая школьные портреты Кары. Но я оставляю два снимка отца с волками. Затем отступаю назад, читая развешенную на стене историю.
Последний снимок я помню очень хорошо. Это был последний отпуск, который мы провели всей семьей, перед тем как отец уехал в Квебек. Мы с ним стоим по колено в воде на пляже в Хайаннисе. Мать сидит у него на плечах, а Кара – у меня. Глядя на нас, на загорелые лица, белые зубы, широкие улыбки, ни за что не подумаешь, что через три года отец уйдет в лес. Что у него будет роман на стороне. Что я уйду, ни с кем не попрощавшись. Что произойдет авария, которая изменит все.
Вот что мне нравится в фотографиях. Они напоминают, что когда-то, пусть даже на мгновение, все было идеально.
На следующее утро я просыпаюсь слишком поздно. Я надеваю ту же рубашку, что и накануне, отцовскую клетчатую куртку и присаживаюсь на стул рядом с Джо как раз в тот миг, когда секретарь велит всем встать перед достопочтенным Арманом Лапьером.
– Очень мило с твоей стороны все же прийти, – шепчет Джо.
Долгую минуту судья сидит, опустив голову, и молча дергает себя за волосы.
– За все годы, что я просидел в этом кресле, – наконец произносит он, – мне еще не приходилось вести дела настолько сложного. Не каждый день приходится принимать решение о жизни и смерти. И я также понимаю, что, какое бы решение я ни принял, ему обрадуются не все.
Он делает глубокий вдох и водружает на кончик носа очки.
– Учитывая обстоятельства, тот факт, что Каре всего семнадцать, не имеет для меня значения. Она жила с отцом, их отношения были очень близкими, и сейчас она способна принимать решения не хуже, чем через три месяца. Учитывая, что ее брат отсутствовал целых шесть лет, я считаю, что Кара наравне с Эдвардом может быть опекуном отца. Я не могу сбрасывать со счетов тот факт, что принятое сегодня решение может лишить молодую девушку отца, хотя она черпает огромное утешение просто от сознания, что он все еще часть ее мира, пусть и в вегетативном состоянии. Более того, он находится в таком состоянии всего тринадцать дней.
Однако я также помню о неопровержимом свидетельстве доктора Сент-Клэра, где без каких-либо сомнений говорится, что мистер Уоррен уже не оправится от полученных травм и его состояние продолжит ухудшаться. Если посмотреть на прецеденты, установленные ранее принятыми решениями по похожим делам – Крузан, Скьяво и Квинлан, – суд всегда выбирал смерть. Мистер Уоррен умрет. Вопрос в том – когда. Завтра или через месяц? Через год? Вы хотите, чтобы я принял решение, но для этого мне нужно понять, чего хотел бы сам Люк Уоррен. – Поджав губы, судья продолжает: – Мисс Бедд ознакомилась со следом, который мистер Уоррен оставил на телевидении и в публикациях, и сделала вывод. Но смотреть на публичный образ мистера Уоррена еще не значит видеть человека, стоящего за знаменитостью. И единственное твердое свидетельство того, как и каким образом мистер Уоррен прожил свою жизнь, – это его разговор с сыном, когда он сказал, что в подобной ситуации хотел бы прекратить меры по поддержанию жизни. Разговор, подкрепленный записанным на бумаге указанием и личной подписью. – Он смотрит на меня. – Более того, в водительских правах мистера Уоррена сказано, что он хочет стать донором органов. Мы можем рассматривать эту находку как еще одно доказательство личных желаний. – Судья снимает очки для чтения и поворачивается к Каре. – Милая, я знаю, ты не хочешь расставаться с отцом. Но вчера я провел у его постели час и думаю, ты со мной согласишься – твоего отца больше нет в больнице. Он уже покинул нас. – Лапьер прочищает горло. – По всем перечисленным причинам и после тщательного обдумывания я назначаю постоянным опекуном Эдварда Уоррена.
Никто не спешит поздравлять меня с вынесенным вердиктом. Вокруг Кары образуется небольшой круг поддержки, и я даже не успеваю ничего ей сказать – Джо уводит меня, чтобы заполнить документы, которые нужно отнести в больницу, чтобы назначить день для отключения аппаратов и донорства органов.
В больницу я еду один и там целый час разговариваю с доктором Сент-Клэром и координатором Банка органов. Я подписываю бланки и киваю, как будто принимаю все их рассуждения, повторяя действия, проделанные шесть дней назад. Разница лишь в том, что на сей раз, когда у меня нет необходимости обсуждать решение с Карой, я сам хочу поговорить с ней.
Сестра с мокрым от слез лицом свернулась калачиком на кровати отца. Она даже не поднимается при моем появлении.
– Так и знал, что найду тебя здесь, – говорю я.
– Когда? – спрашивает она.
Я не пытаюсь притворяться, будто не понимаю, о чем речь.
– Завтра.
Кара закрывает глаза.
Я представляю, как она будет лежать здесь всю ночь. Учитывая обстоятельства, вряд ли мать или Джо запретят ей. И даже представить не могу, что ее выгонит кто-нибудь из медсестер реанимационного отделения. Но я также знаю, что здесь неподходящее место для прощания с отцом.
Я лезу в карман и достаю фотографию, которую взял из отцовского бумажника, – ту, где я совсем маленький. Кладу ее под подушку отца, а затем протягиваю Каре руку, приглашая следовать за собой.
– Кара, – говорю я, – тебе нужно кое-что услышать.
Люк
Когда волка изгоняют из стаи, его вынуждают уйти под гнетом и угрозой, указывая, куда именно убираться и как быстро. Иногда проверку членам стаи устраивают просто так, желая убедиться, что все они держат ухо востро и выполняют свою работу – один заманивает, другой остается в засаде, а волк более высокого ранга вовремя остановит других, преградив дорогу.
На самом кончике хребта, над хвостом, расположено маленькое закрытое отверстие с железой, чей запах настолько же уникален, как и отпечаток пальца у людей. С ее помощью волки распознают друг друга. В неволе, поскольку выгоняемый волк не может покинуть вольер, другие члены стаи иногда выгрызают ему эту железу, стирая личность. Волк, потерявший личный запах, теряет статус и часто умирает.
Кого же обычно выселяют? Зависит от обстоятельств. Это может быть член стаи, который больше не выкладывается в полную силу. Или подрастающий волк с ярко выраженными задатками альфы, когда в стае уже есть альфа, справляющийся со своей задачей. Изгнанный волк становится одиночкой. Он живет сам по себе в лесу, охотится на мелких животных и воет другим стаям в ожидании новых вакансий, подходящих для его роли. Одинокий волк обычно обладает свойствами альфы, беты или волка среднего ранга, и нахождение им новой стаи, даже годы спустя, сильно зависит от счастливого стечения обстоятельств. Он не только должен подходить для определенной позиции в стае – для него должно освободиться место.