Разница была огромной. В конце концов, денег пока что не имелось ни на какой план — маленький или большой. Их следовало лишь получить от людей, людей должно было убедить, сказав правду. Правда включала откровенное описание общего состояния еврейства, масштабы человеческой нужды, и обещание того, что сионистское движение готов напрячь все силы для облегчения этой нужды. Более того, замысел Жаботинского имел бы больше прав на американскую поддержку, так как перекликался с решением, принятым избранным сионистским руководством, которого добился Брандайз и его семья на встрече в Лондоне в августе.
Было разумно предполагать, что, если сионистское движение представляет, как настаивали американцы, весь народ, оно обязано взять на себя и объявить ответственность за весь народ, подчеркивая нужды восточноевропейских евреев. Следовало преподать урок еврейскому народу, что пока необходимо облегчить сиюминутные физические лишения и что уровень успеха единственно полного разрешения национальной проблемы нельзя определить заранее, ибо это будет зависеть от народного ответа.
Помимо этого необходимость связать сионизм с трагическим положением евреев в Восточной Европе имела для Жаботинского более широкое значение: это было необходимо для выработки политики сионизма по отношению к державам. За три недели до дискуссии он представил свои взгляды в "Хадашот Гаарец". Макс Нордау призвал к полностью открытой иммиграции в Палестину и навлек на себя критику из высших сионистских структур.
Жаботинский дал понять, что считает неограниченную иммиграцию экономически невозможной, но пояснил, что Нордау так же всего лишь подразумевал: не следует доверять ни одной нееврейской организации установление численности иммиграции. Только Сионистская организация имеет право регулировать этот поток. Такой принцип и в самом деле выглядел само собой разумеющимся и общепринятым в движении в 1918 году, но где-то в процессе переговоров в Лондоне оказался вычеркнутым из списка требований руководства. Таким образом, обсуждение возможной иммиграции из Восточной Европы оказалось исключенным.
"То, что сионизм не возник как спасение от погромов, как простое бегство, справедливо", — писал Жаботинский. Сионизм был созидательным движением. Тем не менее следовало приспосабливаться к новым условиям. На данный момент прорвались шлюзы гетто. Миллионы гонимых евреев просились на землю Израиля. Впервые в истории "мольбы замученного еврейского народа достигли ушей цивилизованного мира".
На истинных государственных деятелей ложилось обязательство объединить два феномена: катастрофу в диаспоре и освобождение Родины. Следовало заявить Европе, что не существует решения еврейского вопроса вне Палестины; более того, что она является единственным выходом из сложностей, возникших во внутреннем положении стран Европы от еврейских бедствий; что Европа сама была заинтересована в великом сионистском начинании. Ясно, что это было задачей трудной, но хотя бы поэтому сионизм вправе ожидать поддержку из Европы.
"Нет нации, — заявил Жаботинский, — которая могла бы предсказать результат своих начинаний. Возможно, все проблемы не решатся в одночасье, не на следующий день; может быть, не все, а лишь половина. Но помогите нам сделать это великое усилие, дайте нам свободу действий — и зодческие инструменты".
Такая формулировка требований сионистов и такое видение показало бы народам мира, что сионизм имеет не только величайшее моральное значение, но и политическое применение. Среагировали бы на это по-разному: некоторые европейские лидеры покровительственно: некоторые — скептически, но кое-кто приветствовал бы план, предлагавший решение вопроса. Но шаг не был сделан.
"Чуть ли не на следующий день после публикации Декларации Бальфура мы сами стали кричать на все стороны: "Не воображайте, что сионизм есть решение проблемы еврейских страданий!" Мы сами, и никто другой, первыми ринулись сообщать всем, что мы умеренны и осторожны в наших планах и не намереваемся выдвигать сионизм как выход из гигантской нужды в эмиграции из Восточной Европы. Мы превратили сионизм в фактор морального утешения, духовную забаву, общину, которой надлежит быть примером для евреев всего остального мира".
"Нордау был прав, — заключает Жаботинский. — Если мы допустили, чтобы подобная трактовка укоренилась в народных умах, это определит и требования, предъявленные нами, и права, нам отпущенные". Анализу Жаботинского не последовали. Его предложение принято не было. Подход
Вейцмана продолжал доминировать в подходе к политическим решениям сионистского руководства. В своей речи к Временному комитету Жаботинский поднял еще один вопрос: он призывал к тщательному изучению уроков прошлого. Он серьезно критиковал Вейцмана и его лондонских соратников за их отношение к представителям ишува. Он специально обсудил манеру, в которой рекомендации Национального совета в декабре 1918 года были отклонены. Серьезным просчетом являлось непредъявление требования, чтобы Сионистская организация могла влиять на назначения в будущем правительстве Палестины. Если бы лондонское руководство проявило твердость по данному пункту, требование было бы принято. Вейцман не ответил на вызов. Хотя он и испытывал беспокойство в связи с трудностями сионистского движения, его вновь охватила эйфория от улучшения отношений с администрацией по прибытии Майнерцхагена. Как новый главный офицер по политическим вопросам тот, несмотря на огорчение от всеобщей враждебности к сионизму среди членов администрации, упорно трудился над обеспечением пересмотра отрицательных мер, влиявших на экономические планы. После консультации с Вейцманом он подал Алленби список сионистских просьб. Алленби оказался сговорчивым. Вейцман сумел сообщить в Лондон, что все семь проектов утверждены. Они включали приобретение бывшей немецкой фабрики по производству строительных материалов, земли под строительство цементной фабрики и бывших немецких деревень Сароны и Вильгельмины для расселения семидесяти семей. Алленби согласился также на иммиграцию от 500 до 700 обученных рабочих для этих проектов[651].
Вейцмановская эйфория распространилась и на генерала Больса, неприкрытого врага еврейских батальонов, назначенного теперь главным администратором Палестины.
Паттерсон рассказывает, как услышав о его назначении, он счел своим долгом предупредить Вейцмана "о вреде, причиненном этим назначением". Полковник просил его публично протестовать в интересах не только еврейства, но и Англии. "Хотя я предупредил доктора Вейцмана об опасностях, из этого вытекающих, ему была отвратительна мысль, что британский офицер может быть нелояльным к политике собственного правительства. Добрый доктор не перестрадал с еврейскими батальонами и не осознавал, какая царила обстановка интриг! Протеста не последовало, и результат покажет, что мои страхи слишком хорошо оправданы"[652].
Вейцман отправлял отчеты, лестные для Больса. В них он писал, что генерал не был расположен к сионизму ранее, но теперь, когда сионистская политика была твердо определена (телеграммой Керзона подполковнику Френчу от 4 августа 1919 года), изменился. Он отмечал также, что знает Больса "очень хорошо" и что они всегда "хорошо ладят друг с другом в делах". Более того, Больс проявил себя "готовым принять множество предложений"[653].
Эйфория продолжалась недолго. Спустя считанные недели Вейцман признался, что принятый им подход оказался зыбким, как дом на песке.
Через две недели после возвращения в Лондон он представил отчет
о визите в Палестину расширенному комитету по акциям. Он рассказал, что Больс отдал приказ не впускать его в Палестину. Только прошение об отставке, поданное Майнерцхагеном в знак протеста, "заставило генерала осознать, что это дело весьма сомнительное".
"Я беседовал с рядом людей в Каире, — заявил Вейцман, — и обнаружил такой же недостаток понимания. Я обнаружил, что палестинская администрация имеет такой характер, что может нанести нам большой урон, если ее не исправить".
Он откровенно высказался о провале своей политики: "Было неверным так долго не бороться с этой ситуацией. Создаются прецеденты, могущие причинить вред во взаимоотношениях с англичанами, очень придерживающимися прецедентов".
Теперь, спустя год Вейцман также оценил справедливость рекомендаций палестинского Национального совета, разработанных Жаботинским и Бен-Гурионом в декабре 1918 года.
"Не знаю, — сказал он, — разумно ли теперь требовать еврейского губернатора, но что-нибудь следует ввести в мандат или в наше соглашение с британским правительством, могущее легально придать нам возможность влиять на администрацию. Как бы прекрасно ни был сформулирован мандат, его не будет достаточно, если нас не заверят, что враждебно настроенные к нам чиновники не будут попадать в страну"[654].
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
ПРИЧИНОЙ ударов, нанесенных сионистскому движению в судьбоносные годы сразу после окончания войны, не всегда оказывались связанными с изменениями в британской политике или слабостью сионистского руководства. Немалую ответственность несет правительство Франции.
В 1919 году между Парижем и Лондоном состоялись продолжительные обсуждения и переговоры о разделе Ближнего Востока. Наличие противоречий между Великобританией и Францией и влияние, оказываемое этими государствами на перспективы еврейского возрождения в Палестине, с самого начала осложнялись косностью французской позиции в отношении к еврейскому народу и Палестине. Франция считала Палестину частью Сирии, относящейся к французской сфере влияния.
Франция видела себя, верную дочь католической церкви, бессменной попечительницей святых мест. Небезотносителен к этой религиозной ортодоксальности был и повсеместно распространенный антисемитизм классического типа. Он не имел официального выражения, но внутренние бумаги в анналах французского иностранного департамента того времени полны откровенными антиеврейскими намеками, перемежающимися с весьма недипломатичными оскорблениями, исходящими от старших чиновников и дипломатов. Это, несомненно, с самого начала окрашивало отношение французов к сионизму. В тот же год, когда Франция публично объявила о своей поддержке Декларации Бальфура (самое дружественное выражение политики по отношению к сионизму за всю историю Кэ д’Орсэ), меморандум для внутренней циркуляции, представленный министру иностранных дел Пишону, выдержан совсем в другом тоне: