осреди бушующих вокруг штормов, в напрасном ожидании жизненно важного подкрепления, которое их движение необъяснимо не выслало, принял совсем иной характер. В общих чертах происшедшее превратилось в историю о том, как отважные поселенцы, постановив, что не уйдут со своих наконец-то обретенных позиций, сопротивлялись наперекор всему вооруженным атакам бедуинских орд. Пересказанная и приукрашенная, история эта превратилась в рассказ о том, как рабочее движение героически защищало поселения в Верхней Галилее. Бен-Гурион даже писал, что "Хамра была разрушена, несмотря на героическое сопротивление".
И правда, далеко идущие политические заключения приписывались противостоянию поселенцев. Утверждалось, что его результатом стало внесение Верхней Галилеи в британский мандат, и она, таким образом, оказалась сохраненной для еврейского национального очага. Сионистский истеблишмент, а также рабочие руководители об этом, надо признать, подумали. 29 февраля Усышкин, отчитываясь Вейцману и прося о фондах в поддержку поселений, пишет: "Если мы сразимся за каждую пядь земли в Верхней Галилее, мы покажем британскому правительству и французам, что Верхняя Галилея наша и нашей останется. Мы готовы сражаться за нее любой ценой в людях и средствах. Мы, следовательно, приняли решение мест не покидать, что бы ни случилось"[681].
Ничего подобного не происходило. В Тель-Хае не было "последнего противостояния". Немедленно вслед за трагедией поселенцы оставили Тель-Хай и ушли в Кфар Гилади. В последующие несколько дней после длинных страстных дискуссий Кфар Гилади эвакуировали.
Недели напряжения сказались даже на состоянии ветеранов. Что же до посланных Усышкиным новичков, многие из них жаловались: их прислали работать, а не воевать.
Несомненно, критическим фактором в решении отступить была нехватка в снабжении. За исключением убитой овцы, принесенной арабом из дружественной шиитской деревни, единственным съестным припасом в Кфар Гилади 2 марта оставалась кукурузная мука. Все прекрасно понимали, что пути по доставке провизии, которыми владели бедуины, не могли защищаться без крупных подкреплений, но не предвиделось ни снаряжения, ни подкреплений.
В ту же неделю поселенцы оставили Метулу. Кто-то добрался до Сидона, кто-то — до Аелет а-Шахар, на горькое свидание с Голомбом. Ничем не было обосновано и утверждение, что события в Тель-Хае представляли политический успех. Британцы не могли всерьез убеждать французов, что Верхняя Галилея должна быть передана евреям, поскольку те сражаются "не щадя жизни, за каждую пядь земли". Они и не сделали этого. В конце концов, французы знали, что это не соответствовало действительности. Шесть месяцев спустя поселенцы вернулись в свои дома как раз под защитой французов, к тому времени положивших конец режиму Фейсала.
Ни Вейцман, ни кто-либо другой из сионистских представителей даже не намекал на то, чтобы учитывать "противостояние в Тель-Хае" как аргумент перед британцами, французами или американцами в пользу желаемой северной границы.
Миф, поддерживаемый в течение долгих лет, сохранялся исключительно для внутреннего "еврейского" потребления, все больше расходясь с истинной историей. И усугублялось это подразумеваемым руководством в последнем противостоянии лидеров рабочего движения, таким образом к тому же спасших Северную Галилею для еврейского национального очага.
Для полноты картины и по мере заострения политических разногласий между Жаботинским и его друзьями в рабочем движении, его презрительно характеризовали (в согласии со всей этой сказкой) как человека, лишенного осознания "национальной нравственности" в защите поселения[682]; и, что особенно замечательно, его призывы к эвакуации поселенцев — всех до одного членов рабочего движения — послужили обвинением в буржуазной враждебности к рабочему классу в целом.
Фантазии вокруг Тель-Хая поддерживались благодаря отсутствию подробностей о событиях и условиях, предшествовавших трагическому исходу. Немногое известное было обнародовано уже после происшедшего. Радио и телевидения, поставляющих сиюминутные новости, не существовало; в Палестине в 1920 г. не существовало газеты, достаточно сильной для отправки репортера.
Несомненная доблесть и выдержка осажденных юношей и девушек, погибших за свою страну, придало правдивость этой сказке, а Трумпельдор, чья верность долгу особенно четко вырисовывается на фоне безответственного поведения политического аппарата, не нуждается в сказках для поддержания образа великого героя современной еврейской истории[683].
Сам Жаботинский, как видно, узнал о происшедшем на севере с опозданием. Его первая статья о событиях появилась в "Гаарец" 22 января, и в ней он обсуждал происходящее как конфликт между французами и арабами, поистине стычку Европы с Востоком. Озаглавленная "Метула и Дешанель", статья выражала мнение, что Дешанель, сменивший Клемансо на посту премьера Франции и пользовавшийся репутацией сильной личности, установит в Сирии порядок.
Ясно, что Жаботинскому не было известно об участи Трумпельдора и его соратников. Жаботинский не входил в какую-либо политическую организацию и не поддерживал контакта с Усышкиным, которого не переносил с тех пор, как последний позволил себе грубое замечание его матери в 1915-м в Одессе. Не было ему известно и о внутренних разногласиях в рабочем движении.
Только после гибели Аарона Шера, после мемориального митинга 16 февраля он понял, что сложилась угрожающая ситуация. В последующие годы обстоятельства эпизода в Тель-Хае, несомненно, были бы подвергнуты гласному расследованию. И выяснились бы два вопиющих факта. Трумпельдору не дали знать о его возможностях. Никто не объяснил, почему не высылаются подкрепления и оснащение. Никто не уведомил его, что Усышкин счел это "преждевременным" или что в Нижней Галилее решили на всякий случай удерживать волонтеров с Юга. Никто не сообщил ему, что считалось опасным отправку вооруженного подкрепления через деревни, контролируемые бедуинами.
И второе: в то время, как несомненно существуют обстоятельства, при которых героические личности могут принять решение из соображений чести или патриотизма сражаться за позиции до последнего вздоха, совершенно иначе дело обстоит с людьми, находящимися в безопасности, вдали от конфликта, призывающими к подобной жертве. Тем более если они сами же препятствуют доставке необходимых для обороны средств.
Только 13 лет спустя Жаботинский, уязвленный упорной кампанией против него, основанной на мифическом описании эпизода, написал статью, обличавшую соединение риторики с бездействием сионистских деятелей и лидеров рабочего движения. Он снова привел свои доводы в пользу отступления. И резко резюмировал: "Задача по обороне должна изучаться и готовиться с пониманием, обучением и капиталом, а не импровизироваться с голыми руками.
Горстка молодежи была брошена на самих себя, на крохотной ферме, окруженной несколькими тысячами хорошо вооруженных бедуинов. Кто-то наверняка несет ответственность за эту жуткую беззаботность. На ком лежит вина?"[684]
Публично он не пошел дальше, но в частном письме в 1931 г. писал: "Я считаю, что по существу убийцами Трумпельдора и его товарищей были те безответственные лица, которые отвергли мое предложение и ничего не предприняли"[685].
Известие о конце Тель-Хая бомбой разорвалось в еврейской общине. Когда Жаботинский прослышал новость, еще более жестокую, чем даже опасался, он подавил возмущение и гнев. В статье, опубликованной им неделю спустя, он писал о дальновидности мышления Трумпельдора, часто выражавшейся в словах "ничего страшного". "Глубокая идея, всеобъемлющая логика и широко охватывающая философия содержатся в этих двух словах. Они служили празднованием человеческой воли, могущей, если была сильной, преодолеть все препятствия. Все остальное, жертвы, унижения, поражения — ничего страшного!" Он заключает собственным заклинанием: "Пусть роса и дожди омоют вас, горы Верхней Галилеи, Тель-Хай и Кфар Гилади, Хамра и Метула. Ничего страшного: вы были нашими и нашими будете"[686].
В его сердце отзвук редких качеств мыслей и души Трумпельдора нашел выражение мощное и своеобразное. 8 марта он выступил в Иерусалиме, на митинге памяти погибших в Тель-Хае. Толпа из 1500 человек собралась во дворе Бейт а-Ам (общественного центра) — и ни слова из его речи не было напечатано ни в одной из двух ивритских газет. "Доар а-Йом" написала, что было бы ошибкой опубликовать его речь. "Записать на бумаге то, что сказал нам господин Жаботинский, испортило бы глубокое впечатление, которое его слова произвели на весь народ". "Гаарец" описала, как все присутствующие остались стоять в абсолютной тишине долгие минуты после того, как Жаботинский закончил выступление, не веря, что он завершил свою речь[687]. Чаще всего из его реакции на Тель-Хай вспоминают и сегодня простое стихотворение, написанное спустя некоторое время:
Песнь заключенных в Акре
Мини Дан адей Беер-Шева
Мигиляд ла' ям,
Эйн аф Ша' аль адматейну
Ло Купар бе'дам.
Дам иври равуй лассова
Нир вагар вагай
Ах мидор вадор
Ло нишпах тахор
Мидам хорш' ей Тель-Хай
Бейн Аслет У' Метулла
Нистар векевер шомем
Дом шомер гевуль арцену
Гиббор гидем.
Ану шеви — ах либбейну
Элей Тель-Хай ба' цафон
Лану, лану техи' е, лану
Кетер Ха' Хермон.
От Дана до Беер-Шевы,
От Гилада до моря
Нет ни уголка в нашей стране,
Чья цена не была оплачена кровью.
Пропитаны еврейской кровью поля,
Высоты и долины,
Но никогда в веках