Текст основополагающего документа о целях "Бунда", опубликованный в 1897 году, не вызвал много возражений. Жаботинский подчеркивал ту примечательную деталь, что в нем содержался призыв к автоэмансипации, бывший темой работ Леона Пинскера, предвестника Герцля. Пинскер стремился к автоэмансипации русских еврейских рабочих. Оба призывали свой народ к единению в действиях.
Но в первичном призыве "Бунда" был и второй элемент, обращенный к самим корням положения евреев. Обсуждая цель отдельной еврейской организации, они пишут:
"…Социализм международен, и тот исторический процесс, который создает классовую борьбу в современном обществе, ведет неизбежно к уничтожению национальных границ и слиянию отдельных народов воедино. Но вы согласитесь, конечно, что до тех пор, пока существуют современные общества, настоятельной задачей является завоевание каждой нацией если не политической самостоятельности, то, во всяком случае, полного равноправия. В самом деле, рабочий класс, который мирится с долей низшего племени, такой рабочий класс не восстанет и против доли низшего класса. Поэтому национальная пассивность еврейской массы является препятствием и для возбуждения классового самосознания; пробуждение национального и классового самосознания должно идти рука об руку"[61].
Но здесь авторы проводят решающее разграничение. Обсуждение рабочей солидарности было всего лишь риторическим приемом; основатели "Бунда" в своей ранней прямоте не выбирали выражений:
"…Мы притом должны помнить, что наш демократический лозунг: "все посредством народа" не позволяет нам ожидать освобождения еврейского пролетариата от экономического, политического и гражданского порабощения ни от русского, ни от польского движения…" (стр. 18).
"…Мы хорошо понимаем, что без успеха русских и польских рабочих мы многого не добьемся, но с другой стороны, мы уже не можем по-прежнему ожидать всего от русского пролетариата, как наша буржуазия ожидает всего от русского и чиновничьего либерализма. Мы должны иметь в виду, что русский рабочий класс в своем развитии будет встречать такого рода препятствия, что каждое ничтожное завоевание ему будет стоить страшных усилий, а поэтому ему лишь постепенно и упорной борьбой удастся добиться уступок политических и экономических; а в таком случае очевидно, что, когда русскому пролетариату придется жертвовать некоторыми из своих требований для того, чтобы добиться хоть чего-нибудь, он скорее пожертвует такими требованиями, которые касаются исключительно евреев, например — свободы религии или равноправия евреев для того, чтобы достигнуть чего-нибудь" (стр. 19).
Смысл этого, писал Жаботинский, предельно ясен. Основатели "Бунда" отдавали себе отчет, что "русские и польские рабочие предадут нас, как только это послужит их интересам".
Более того, именно недоверие к польским и русским рабочим привело к необходимости создать "Бунд". Иначе к чему отдельная еврейская социалистическая партия?
Трагическое противоречие было очевидным: специфическая проблема еврейских рабочих заключалась не в принадлежности к рабочему классу, а в их еврействе. Со всех сторон упрямая дилемма бундистов напоминала о себе с болезненной прямотой. Русские социалисты совсем не сочувствовали скрытому, а по существу, откровенному проявлению недоверия со стороны еврейских "товарищей". Даже когда бундисты впоследствии разбавили свое обоснование для отделения, утверждая, что еврейским рабочим нужна всего лишь "культурная автономия", евреи — руководители социалистического движения — Троцкий, Аксельрод и др. — жестоко атаковали "Бунд" на втором съезде Рабочей социалистической партии. Отрицая существование отдельной еврейской проблемы, могущей остаться неразрешенной при победе социализма, они отвергли требование "Бунда" об организационной самостоятельности. Жаботинский цитирует речь Ленина на съезде:
"Эта мысль дополняется в речи делегата Ленина:
Недоверие сквозит во всех предложениях и во всех рассуждениях бундовцев. В самом деле, разве, например, борьба за полное равноправие и даже за признание права нации на самоопределение не составляет обязанности всей нашей партии?"
Руководители "Бунда", столкнувшись с подразумевавшимися требованиями отказаться от основополагающего тезиса для существования "Бунда", вышли из социалистической партии. Их дилемма в борьбе за поддержку еврейской общины тем не разрешилась. Тогда они стали атаковать соперничавшую с ними организацию сионистов. Произошло это, поскольку сионисты предлагали единственное решение, выдерживающее испытание логикой и чувством собственного достоинства, и беспощадно разоблачали иллюзию, будто русские либералы или русские революционеры потрудятся разрешить бедствования евреев. В конечном счете еврейские рабочие могли защитить свои специфические интересы только в своей собственной, еврейской стране — как и все остальные народы.
Чтобы противостоять трагической логике сионистского движения, предводители "Бунда" по необходимости выступили еще более резко. Это привело их к защите ассимиляции. Тогда-то Жаботинский и написал: "Представители "Бунда" утверждают, что уважаемая нация не нуждается в территории, и ее целью должна быть внетерриториальность всех наций на земле — то есть, отрежем хвосты всех лесных животных ради одной бесхвостой лисы".
Эти слова были написаны в 1906 году, спустя более двух лет после того, как Жаботинский стал писать серьезные политические работы.
За это время в России произошли сокрушительные события, а в жизни самого Жаботинского — знаменательные перемены.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В ТЕЧЕНИЕ 1903 года события, определявшие карьеру Жаботинского, развивались с головокружительной быстротой.
Год начался с неожиданной для него самого идеи организации самообороны как подлинного проявления национального достоинства и личного самоуважения. Весной разразился Кишиневский погром — и последовала эмоциональная реакция на него. Вслед затем Шломо Зальцман преподал ему насыщенный курс сионистской идеологии, а затем уговорил поехать делегатом на конгресс. По возвращении в Одессу той осенью он неуверенно обдумывал последующие шаги.
"Может быть, — пишет он, — я мечтал покорить оба мира, на пороге которых я стоял"[62], - миры сионизма и русской литературы. За него решила судьба.
Судьба поначалу приняла комический образ полицейского офицера по фамилии Панасюк. Находясь однажды вечером по роду своей деятельности в партере Русского театра, сей страж закона во время антракта обнаружил по-богемному небрежно одетого юнца, поднимавшегося с места в фешенебельном пятом ряду, где обычно восседали состоятельные и сановные одесситы в сопровождении разодетых и разукрашенных женщин. Панасюк, бывший необычайно полным и грузным человеком, обладал к тому же поистине оглушительным голосом, коим он и вопросил возмущенно Жаботинского: "Ты-то как сюда пробрался?" Жаботинский в то время был театральным критиком крупнейшей газеты в Одессе и соответственно имел в своем распоряжении постоянное место в первых рядах партера во всех одесских театрах. Он отрезал: "Ты на меня голос не повышай!" Сановный чин, опешивший от такого нахальства, отреагировал бурно. Последовал шумный обмен любезностями — к полному восторгу присутствующих. Шум привлек внимание начальника местной жандармерии генерала Безсонова и еще одного высокопоставленного чина, присутствовавших здесь же в театре. Они поспешили поддержать атаку Панасюка на Жаботинского, тем более что последнего Безсонов помнил по прошлогоднему аресту. Жаботинский перед объединенными силами полиции и жандармерии не отступил, в
результате чего два дня спустя был приглашен на свидание с губернатором Одессы графом Нейдгардом, печально известным (по словам Жаботинского) как "полубезумец".
В ходе этого визита Жаботинский получил обещание Нейдгарда, еще до истечения того же дня быть поставленным в известность о предстоящем наказании. Четкого представления о характере наказания Жаботинский не имел, но вторичная отсидка в тюрьме никак не соответствовала его планам. Он немедленно отправился на вокзал и купил билет на поезд, следовавший до Санкт-Петербурга. Здесь его встретил двоюродный брат, студент, принявший его к себе на квартиру, давший ему возможность привести себя в порядок и снабдивший одеждой.
На ночь Жаботинский устроиться не мог: паспорт еврея лишал его права ночевать в столице без специального разрешения; пытаться подкупить консьержа в доме родственника было бы бессмысленно, поскольку он несомненно был "полицейским агентом, как и все консьержи на святой Руси, и при этом очень педантичные в исполнении обязанностей". По этой причине спать пришлось днем. Вечер Жаботинский с преданным кузеном провели в театре. Затем отправились в ночной ресторан, посидели там до закрытия и провели остаток ночи, гуляя и разъезжая в санях. Жаботинский выбрал Санкт-Петербург не случайно. По счастью, ему было куда еще обратиться — за несколько недель до театрального инцидента Жаботинский получил письмо от проживавшего в столице Николая Сорина, молодого юриста и активного сиониста. В письме содержалась просьба прислать статью для первого номера сионистского ежемесячника. Издание такого журнала было давней сионистской мечтой, но Сорин только-только получил разрешение.
Жаботинский направился по адресу. Сорин, в порядке первой помощи, мобилизовал какого-то нужного специалиста, организовавшего номер в одном из дальних отелей. Владельцы отеля за регулярные взятки полиции были избавлены от проверки паспортов сынов Израиля, останавливавшихся под их крышей.
Впоследствии Сорин раздобыл ему вид на жительство в Петербурге, зарегистрировав младшим клерком в своем офисе.
В тот же вечер радостная и возбужденная редакционная коллегия праздновала своевременный приезд Жаботинского и его включение в редакцию ежемесячника. Ежемесячник был назван "Еврейская жизнь', вскоре превратился в е