ло оружие.
Главным свидетелем обвинения стал Сторрс. Он должен был обосновать обвинение, что причиной беспорядков послужили действия Жаботинского, что группа самообороны была сформирована конспиративно и что Жаботинским двигала "злонамеренность", упомянутая в обвинительном заключении. То ли оттого, что ему изменили решимость и изобретательность лицом к лицу с Жаботинским, то ли потому, что была ясна предопределенность решения суда, впечатления в качестве свидетеля обвинения он никакого не произвел. Он попытался доказать, что не был осведомлен о формировании самообороны. Относительно их оружия он "не помнил точно", что сказал ему Жаботинский, но вынужден был признать, что Жаботинский предложил ему использовать сформированную группу. Он признал также "открытость", с которой Жаботинский обсуждал с ним ситуацию, и тот факт, что "существовали свидетели, когда обвиняемый заговорил о своих "ребятах" и высказал свое предложение". Более того, он "никогда не думал о заговорах". Он подтвердил, что знал и от Жаботинского, и от доктора Эдера, что предложение Жаботинского вооружать иерусалимскую молодежь было выдвинуто с ведома Сионистской комиссии; и что он, Сторрс, "возможно заметил, полушутя, доктору де Сола Полю, что на днях встретился с "армией Жаботинского".
Таким образом, поскольку оружие — три ружья, 250 патронов и 2 револьвера — пущено в ход не было, вряд ли оно послужило причиной беспорядков; и поскольку Жаботинский проделал всю работу в открытую и даже обсуждал ее со Сторрсом, провалилось обвинение в заговоре.
Оставалось обвинение в "злонамеренности". Жаботинский процитировал обвинительный документ и спросил Сторрса, считает ли тот его способным на приписанные ему намерения (вызвать "насилие, грабежи, разорение страны и взаимные убийства"). Сторрс немедленно отмел эти обвинения. Нет, он знаком с обвиняемым полтора года и "не считает его лично способным специально стремиться к злостным целям, описанным в обвинении".
Но он, тем не менее, "считал его способным предпринять действия, могущие к этому привести"; и в подтверждение этого мнения процитировал слова Жаботинского, когда тот просил вооружить евреев, чтобы "в случае, если в этой стране будут убивать евреев, у них была возможность рассчитаться с нападающими".
Жаботинский призвал его признать разницу между "злонамеренностью" и решимостью "не допустить безответной бойни евреев". Сторрс ничего на это не ответил, но повторил, что не станет приписывать Жаботинскому "злонамеренность".
На вопросы Жаботинского он признал, что после введения военного положения дал Жаботинскому возможность въезжать и выезжать из города свободно, поскольку полагался на его способности и намерение успокоить население. Он также "поддержал заявление обвиняемого, что тот специально тренировал своих людей не поддаваться на провокации. Он знал, что обвиняемый учил их выслушивать оскорбления, не отвечая, и избегать стычек насколько это возможно". И тем не менее он продолжал отрицать, что знал о существовании дружины самообороны — чему немедленно вслед за этим противоречили показания его собственного начальника полиции, капитана Хауза. Несмотря на давление суда, Хауз настаивал, что во время встречи Сторрса с Жаботинским, на которой он присутствовал, "еврейская дружина самообороны обсуждалась как нечто уже существующее" и ему самому "было о ней известно по долгу службы". Более того, "ему было известно, что целью самообороны была защита евреев от нападения арабов" Об их методах он был осведомлен только, что "они проводили учения".
Так закончилась обвинительная часть.
Теперь Жаботинскому разрешалось вызвать свидетелей.
Первый из них, доктор Рубинов, подтвердил свидетельство Хауза, что Жаботинский и Рутенберг сказали Сторрсу в его присутствии, что просят вооружить дружину самообороны. Он рассказал, что в ходе этой беседы просил обеспечить охрану больницы, поскольку арабы атаковали ее во время демонстраций. Хауз отвечал, что ему не хватает полицейских даже в мирные дни, не говоря уж о таком случае. Рубинов добавил, что ему снова и снова заявляли в тот день, что нехватка людей не позволяет обеспечить охрану для медсестер и других учреждений.
Он рассказал суду о деятельности Жаботинского во время войны по мобилизации общественного мнения в пользу выдачи мандата и изменения еврейского общественного мнения в России в пользу союзников. Он считал, что Жаботинский — "один из величайших мужей, данных нам как поэт и писатель и человек, готовый рисковать жизнью за дело, в которое верит".
Главным свидетелем защиты стал полковник Уотерс-Тэйлор. Вызванный свидетелем Жаботинского, он помог разгромить последние крохи правдоподобия в показаниях Сторрса. Он показал, что был осведомлен за три недели о формировании дружины самообороны Рутенбергом, по просьбе Жаботинского.
Как и Сторрс, он категорически утверждал, что не верит, что Жаботинский "мог создать организацию с намерением привести к насилию, разбою и пр., как утверждает обвинительный акт". Он добавил, что, по логике вещей, "если бы он видел в обвиняемом человека, способного на это, он бы давно арестовал его". Он также отметил военные заслуги Жаботинского и добавил, что посетил несколько его лекций.
В этот момент Жаботинский предъявил два документа и просил Уотерс-Тэйлора подтвердить, что это были конфиденциальные телеграммы, отправленные администрацией в Генеральный штаб армии. В них содержалась официальная версия погрома.
Уотерс-Тэйлор был ошеломлен. Телеграммы могли быть отправлены, заявил он, только им самим или Больсом. Судьи заметно растерялись, но разрешили дилемму, отказавшись принять телеграммы в качестве доказательств и призвав Уотерс-Тэйлора не разглашать их содержания. Их содержание было предъявлено в тот же день в Лондоне кабинет-министром Бонаром Лоу обеспокоенной Палате представителей:
"Антиеврейские беспорядки были спровоцированы, по-видимому, при трансформации чисто религиозной процессии в носящую политический характер благодаря подстрекательским речам. Полицию стало необходимо подкрепить военной помощью. Полицейские, по-видимому, приняли сторону своих единоверцев и в конце концов были разоружены"[734].
Судьи, настойчиво отрицавшие существование этих телеграмм, теперь стали прилагать значительные усилия и время, оказывая давление на Жаботинского, чтобы тот рассказал, каким образом телеграммы попали в его распоряжение. Капитан Кермак заметил, что "человек, способный использовать как свидетельство в суде украденные документы, способен еще на очень многое".
Жаботинский хладнокровно заметил, что у суда нет доказательств, что документы выкрадены или что ему было известно, что они засекречены. По правде, сказал он, он получил их от господина Эльяша.
Наступила очередь Жаботинского произнести защитительную речь. Трудности это не представляло. В спешке, с которой его отдали под суд, администрация не успела сфабриковать даже фасад фальшивых доказательств, необходимых при подобных псевдорасследовательских конспирациях. Не было батареи лжесвидетелей, готовых показать, что слышали или видели, как Жаботинский готовил чудовищные преступления, занесенные с такой легкостью в предъявленные обвинения. Какой бы вред ни нанесли Жаботинскому показания Сторрса, они были обезврежены свидетельством и Хауза, и Уотерс-Тэйлора, не говоря уже о разрушительном эффекте телеграмм.
Жаботинский с легкостью опроверг все пункты обвинения. Одно из них, пятое, не фигурировало в процессе, и он продемонстрировал, что даже его текст оказался фальшивкой.
Как утверждалось в обвинении, пятый пункт статьи 58 относится конкретно к "динамиту или бомбам, или разрушительному оружию родственного свойства в какой бы то ни было форме, способному одновременно убивать или ранить большое число людей или разрушить и уничтожить здания, убежища, корабли, средства транспорта или общественные магистрали". Каждый, кому станет известно о "ношении или применении подобных разрушительных материалов, обязуется впредь сообщать об этом властям лично или опосредованно". Такая статья, немногословно подчеркнул Жаботинский, вряд ли относится к "трем ружьям и двум револьверам, обнаруженным в известном доме, недонесение о которых было введено обвинителями в состав преступления, предъявленного Жаботинскому. Таким образом, из всех предъявленных ему обвинений оставалось только одно — обвинение, что 4 апреля в распоряжении Жаботинского находился револьвер, который он сдал Сторрсу.
У обвинителя нашелся, однако, на все ответ. Он согласился с тем, что обвинения по третьему и четвертому пунктам, предъявленные Жаботинскому, не имеют доказательств, но доказательства, заявил он, не требуются ввиду того, что обвиняемый собирал оружие. Он заявил: "Оружие — три ружья и 2 револьвера — были доставлены в известный дом. В каком еще свидетельстве можно нуждаться?"
Теперь обвинитель отказался от идеи, что беспорядки в Иерусалиме были спровоцированы деятельностью Жаботинского (главный пункт обвинения), но "известие о том, что он вооружает евреев, может возбудить, например, арабов Беэр-Шевы и вызвать беспорядки там".
Что касается пятого пункта, он туманно заявил, что, хотя было найдено всего лишь три ружья и два револьвера, Жаботинский "мог также приобрести" динамит, бомбы и артиллерию.
И как заключительный штрих к своему действию он выразил сожаление, что ему выпал долг "быть обвинителем Жаботинского, с его позицией и репутацией, в преступлениях столь тяжелых".
Отчет Эльяша завершается следующим: "Суд осведомил подсудимого, что его доставят по месту заключения, но капитан Кермак внес коррективу и попросил подождать за дверью — чтобы не демонстрировать, что суд уже принял решение признать его виновным".
Его отвезли в тюрьму, продержали еще 5 дней. 9 апреля 1920 года он был перевезен в Центральную тюрьму в Русском подворье, Московию, и ему зачитали приговор. Он был признан виновным по пунктам 1, 3, 4 и осужден на 15 лет принудительных работ, с условием, что по отбытии срока его депортируют из Палестины.