Конечно, существовало множество оснований сомневаться в честности комиссии, и некоторые из них назвал доктор Эдер. Что касается просвещения общественности — ни Сионистская организация, ни лично господин Стайн не выступили публично на эту тему. Господин Янг пишет в своем отчете о разговоре с доктором Соломоном, что тот "выразил серьезную обеспокоенность суровостью пятнадцатилетнего приговора Жаботинскому, о котором он высказался как о Гарибальди еврейского движения". Требований он не предъявлял; он просил только об информации: "Он был чрезвычайно заинтересован в вопросе, входят ли приговоры военного суда в компетенцию комиссии по расследованию". В письме от 16 апреля, через девять дней после ареста Жаботинского, Сионистская организация упоминает, что евреям было "запрещено формировать" организацию самообороны, описывает обыск в квартире Вейцмана как "скандал" и требует извинения; она протестует против согласия Больса с требованиями арабов. Она даже не упоминает арест Жаботинского, не то что опротестовывает его, не говоря уже о требовании освободить.
В отдельном документе, названном "Дело господина Жаботинского", Сионистская организация приготовила меморандум, суммировавший события в Иерусалиме для правительства. Он начинается с антиеврейских демонстраций 21 февраля и 8 марта и описывает, как "4 марта, ожидая больших неприятностей, Жаботинский начал организацию еврейской самообороны". Затем описывается погром и арест Жаботинского: "Жаботинский был в помещении Сионистской комиссии, когда туда прибыл офицер допросить ее членов по вопросу об организации самообороны. Господин Жаботинский немедленно признал, что является ее организатором. Ему было заявлено, что он должен считать себя под арестом"[754].
Нигде не было и намека на то, что отряд самообороны не являлся личной "армией Жаботинского" и что арест Жаботинского подрывал право еврейской общины на самозащиту. Не содержалось и требования его освободить.
Реакция еврейских общин была единогласной. Состоялись митинги протеста во многих европейских столицах. На конференции Английской сионистской федерации в Лондоне повсюду висели призывы: "Свободу Жаботинскому"; была принята резолюция, предложенная Вейцманом, почтительно призывавшая британское правительство немедленно освободить Жаботинского и его коллег[755].
В Соединенных Штатах, в "Новой Палестине", был опубликован понимающий комментарий:
"Лондонские газеты пишут о Жаботинском как о еврейском Гарибальди. Он заслуживает эту честь и с честью будет ее нести. Последствия своих действий он переносит без жалоб, без нытья, с удовлетворением, что был движим желанием служить, спасти! Мы надеемся, что вмешательство еврейства будет достойным его собственного достоинства. Никто не отреагирует с раздражением больше Жаботинского на ноющую мольбу, чтобы его простили, потому что он "это сделал непреднамеренно" и что его из жалости следует спасти от тягот заключения. Его следует освободить, потому что он был прав"[756]. Реакция американцев была такой сильной, что британский посол, сэр Окланд Геддес, счел необходимым телеграфировать в Иностранный отдел (прежде, чем узнал, что срок уменьшили): сообщение о том, что Жаботинский, "которого здесь считают национальным героем", отпущен на свободу или срок ему снижен до одного года, будет иметь здесь "отличный эффект"[757].
На следующей неделе чрезвычайный съезд Американской сионистской организации в Нью-Йорке единогласно "провозгласил себя сторонником дела еврейской самообороны в Палестине, воплощенного в лейтенанте Владимире Жаботинском". Съезд "приветствует доблестные усилия лейтенанта Жаботинского и с нетерпением ждет его полнейшего оправдания и скорого возобновления активного участия в обновлении Палестины"[758].
Особенно достойной внимания была реакция Вейцмана. Из Палестины, после визита в Каир, он отправился в Сан-Ремо, в Италию. Там 25 апреля Союзный совет утвердил предоставление Великобритании мандата на Палестину и включение Декларации Бальфура в проект мирного соглашения с Турцией. Разительным контрастом являлось то, что декларация была опасно унижена в самой Палестине. Заключение членов еврейской самообороны в Палестине казалось издевкой над резолюциями в Сан-Ремо.
События в Палестине в тот апрель поразительно соответствовали сетованию самого Вейцмана, записавшего всего за несколько дней до погрома:
"Поведение англичан по отношению к нам шокирует, и все обещания, данные нам ими у себя дома, здесь звучат горькой иронией"[759].
Теперь же, в интервью в Сан-Ремо, осуждая палестинскую администрацию как антисионистскую, он утешился тем, что "британское правительство согласилось сформировать администрацию в Палестине, которая будет вести дела в духе Декларации Бальфура и на которую можно будет положиться".
Он действительно подверг резкой критике приговор Жаботинскому — но при этом подчеркнул тонко и безошибочно, что Жаботинский, сам по себе достойный всяческого восхищения, несет полную ответственность за отряд по самообороне. Он охарактеризовал его покровительственно, как "этот молодой человек", который "многое сделал во время войны для дела Британии, как своим пером, влиявшим на позицию мирового еврейства в интересах Антанты, так и своей организацией еврейских батальонов и службой в их рядах офицером в Палестине".
И он признал обоснованность вынесения администрацией приговора Жаботинскому пятнадцать лет.
"Формально, — писал Вейцман, — он, без сомнения, виновен”[760].
Резким контрастом к поверхностному, вредному суждению Вейцмана было заключение ведущего юриста британской армии. Генеральный судейский адвокат, изучив официальный протокол судейского дела спустя семь месяцев, поддержал требование Жаботинского об аннулировании приговора. Он представил военному министерству свое мнение о судебном процессе с четкой правовой аргументацией.
Из него очевидно, что он сожалел о невозможности аннулирования также и обвинения, что во владении Жаботинского был тот самый знаменитый револьвер.
Он пишет: "Положение за номером 57, согласно которому сформулировано обвинение, не предъявлено как доказательство и не подсоединено к делу. В свидетельстве обвинения признается, что револьвер был сдан до объявления военного положения". К сожалению, Жаботинский признал, что знал и до объявления военного положения, что не должен носить оружие.
Тем не менее главной мишенью генерального адвоката стали обвинения 3 и 4, сформулированные по Оттоманскому уголовному кодексу:
"Ничто в ходе расследования не демонстрирует, каким образом сформулировано обвинение военного суда в нарушении Оттоманского уголовного кодекса, и не представлено свидетельство ни одного правового эксперта, что собой представляет закон Оттоманского уголовного кодекса. Более того, статьи обвинения сформулированы взаимоисключающе и очень туманным и неопределенным языком, но постольку предоставленные мне материалы позволяют вынести мнение, — по моему мнению, приобретение оружия в целях защиты от имеющего место или ожидаемого нападения не подлежит статьям Оттоманского уголовного кодекса, по которым вынесено обвинение, и соответственно для приговора нет достаточных оснований. Ничто в свидетельстве обвинения не противоречит утверждению защиты, что оружия было приобретено исключительно в целях защиты"[761].
Тем не менее Жаботинскому предстоял длительный и трудный путь, прежде чем генеральный судейский адвокат вынес свое заключение.
Для вейцмановского "заключения" о Жаботинском не было оснований, конечно, даже и по формальным, "техническим" критериям. Он не был знаком с протоколами судебного заседания, ни с обвинениями, ни с защитой. Его покровительственный тон создавал впечатление о "молодом человеке", то есть, человеке, еще несколько незрелом, готовом в патриотическом и гражданском рвении нарушить закон — без полномочий от каких бы то ни было еврейских органов.
Безответственное суждение Вейцмана явно не убедило газету "Манчестер Гардиан", чья редакционная статья была опубликована спустя неделю. К тому времени сроки уже уменьшили. Охарактеризовав Жаботинского как "доблестного бойца, известного в этом качестве евреям всего мира, всегда готового отдать жизнь за свое дело, этакого еврейского Гарибальди", статья продолжала: "Огромное расхождение в двух приговорах само по себе создает тяжелое впечатление о военном суде, вынесшем первый. Но и так дело не разрешено. Даже если Жаботинский и был вооружен, организовал отряд самообороны и даже его использовал (что, тем не менее, он отрицает), наличествует prima facie доказательства, что у него на то были все основания из-за полной неспособности военных властей исполнять свои обязанности. Антиеврейский бунт, организованный местными арабами, в котором приняла, как говорят, участие арабская полиция, продолжался три дня; более 200 евреев были убиты и ранены; еврейские женщины поруганы (между прочим, вопиюще, что эти негодяи получили тот же срок, что и господин Жаботинский), дома и лавки евреев разгромлены и совершено прочее насилие. И все это время власти, предупрежденные заранее, что поднимается брожение, не сумели обеспечить необходимую безопасность еврейского населения. Так ли уж удивительно, что они попытались защитить себя сами? Так ли ужасно, в этих условиях, что кто-то из них попытался вооружиться? Было бы удивительно, если бы оно было пущено в ход для самозащиты? Требуется гораздо больше сведений, чтобы полностью судить об этом деле.
Но, безусловно, кажется, что отдать под суд военные власти, ответственные за события в Иерусалиме, стоит по меньшей мере не меньше, чем господина Жаботинского. И может быть, они вполне удовлетворительно обменяются местами"