В день, когда этот комментарий был опубликован, стали известны дополнительные меры, принятые администрацией после погрома. Помимо двух насильников, обвинение в подстрекательстве предъявили 6 арабам. Троих оправдали, одного приговорили к 2 годам заключения и штрафу в 120 лир. Остальные двое — известные верховоды, Хадж Амин, в заговоре с которым был Уотерс-Тэйлор, и Ареф эль-Ареф — были отпущены под залог.
Они немедленно бежали за Иордан.
В еврейской общине беспокойство не улеглось, поскольку в ней прекрасно осознавали: заточение Жаботинского и его соратников было атакой на фундаментальные права общины, а в контексте Декларации Бальфура поистине на еврейский народ в целом. Чувства общественности нашли отражение в решении группы учеников тель-авивской гимназии "Герцлия" организовать марш на тюрьму в Акре. Их инициатива была запрещена директором школы, после чего они начали забастовку. Забастовка продлилась несколько дней, — пока директор не убедил их, что марш не окажет никакого влияния на ход событий[763].
Один из руководителей "а-Поэль а-Цаир", Иосиф Агаронович, предложил тель-авивскому муниципалитету переименовать улицу Алленби в улицу Жаботинского. Муниципалитет отказался. Агаронович с группой молодежи в одну ночь заменили все уличные таблички. На следующий день работники муниципалитета восстановили прежние таблички. Ночью их снова подменили.
История продолжалась несколько дней. Циркулировала байка, что полковник Сторрс, отправившись как-то вечером к приятелю, проживавшему по улице Алленби, провел в дороге полчаса, пока шофер безуспешно искал адрес. В конце концов он выяснил, что улица, описанная ему прохожими как улица Жаботинского, была на самом деле той, которую он искал[764].
Впечатляюще проанализировал национальные последствия происшедшего "а-Поэль а-Цаир", орган партии, наименее расположенной к легиону:
"Мишенью для стрел интриги стали не Жаботинский-человек, но Жаботинский-символ, Жаботинский, бывший голосом и эмблемой наших надежд, наших желаний и наших требований. Жаботинский — новый еврей, не сгибаемый "реальностью", не идущий на компромиссы и не прячущийся за спины облеченных мимолетной властью. Он не мирится с невоспитанностью и ущемлением своих прав "политическим мышлением" — это теперь общая программа-минимум для нас всех, всех наших партий, всех, всех наших умственных течений, необходимая основа и условие всей работы по созиданию и возрождению.
Жаботинский — обладатель ясного зрения и ясного ума, не захваченный ни слепым и укачивающим энтузиазмом сторонников дипломатии за границей, ни бесплодным и лишенным воображения скептицизмом провинциальных педантов дома.
Он предупреждал против обоих: "Не надо преувеличивать!"
Кто-то из нас, обратясь к Лондону, не видел Иерусалима; кто-то — обратясь к Иерусалиму, не видел Лондона. Первых пьянили и ослепляли каждая дипломатическая "победа", каждое обещание и красивая фраза; вторых же повергали в пучины отчаяния и безнадежности каждое препятствие и камень преткновения. Жаботинский ни с теми, ни с другими. Ему видны препоны, но видится и путь вперед. Это и есть гарантия успеха в наших начинаниях"[765].
Это чувство отождествления с Жаботинским как воплощением духа и судьбы общины ярко выразилось и в газете соперничавшей рабочей группы "Ахдут а-Авода":
"Ишув осмелился требовать правосудия. Мщение — вместо правосудия — пало на Жаботинского, на Хагану, на весь ишув, осмелившийся не согнуть спину перед его убийцами и мучителями".
Журнал опубликовал призыв исполнительного комитета "Ахдут а-Авода" к избирателям на близящихся выборах в Национальную ассамблею:
"Провинность" Жаботинского — наша общая провинность. Пусть каждый избиратель поставит во главе своего списка кандидатов в выборную Ассамблею имя Зеева Жаботинского"[766].
Напряжение и протесты не утихали, рана не затягивалась.
Следующий шаг предпринял раввинат. 26 апреля он объявил днем поста и траура и прекращения всей трудовой активности.
Странная трещина расползлась по общине в этот день. Все до последнего отозвались на призыв раввинов. Повсюду прекратились все работы и занятия, в синагогах читали особые молитвы. Потом, после полудня Сионистская комиссия выступила с призывом, распространенным в Иерусалиме лично Усышкиным, сменить траур празднованиями: Союзный совет в Сан-Ремо постановил вручить мандат на Палестину Великобритании. В Яффо и Тель-Авиве призывом комиссии пренебрегли. Там забастовка продолжалась, и лидеры всех политических партий, как и раввины, выступили с речами. В Иерусалиме и поселениях, однако, община подчинилась: и разыгрался странный спектакль перехода по мановению ока траура в празднество.
Более того, в сообщении из Иерусалима, полном удовлетворенности и поздравлений от обещаний в Сан-Ремо, не содержалось ни слова о горькой реальности в Палестине.
Когда в Акре стало известно об этой метаморфозе, заключенных охватили отчаяние и гнев. Жаботинский не меньше Вейцмана понимал значимость постановления в Сан-Ремо с его подтверждением международного признания прав еврейской нации на Палестину и ознаменованием начала серьезного труда по преобразованию. И все же — как бы ни было сладко это обещание — как мог народ праздновать безоглядно, когда левая рука Великобритании превращала в грубую профанацию то, что подписывала правая рука в Сан-Ремо?
Жаботинский не сомневался, что нормальная реакция ишува должна, наряду с выражением удовлетворения постановлением в Сан-Ремо, дать ясно понять, что евреи Палестины не могут ликовать, пока позор и вероломство, связанные с Акрой, продолжаются.
Еще больше омрачала настроение пленников дошедшая до них информация, что руководство выступило с призывами "успокоить" население и воздержаться от проявлений гнева на администрацию.
Ощущение, что община прекращает борьбу, углубило гнев и разочарование арестантов. 6 мая они обратились с письмом, подписанным всеми, к общинным организациям и политическим партиям.
В письме выражена опечаленность арестантов поведением общины после известий из Сан-Ремо и прекращением всех мер протеста, поскольку это было приказано Сионистской комиссией.
Более того, даже снижение их сроков и улучшение их бытовых условий, включая разрешение на получение продуктов и других подарков, были использованы как предлог для "усыпления общественности". Их личная судьба была частным делом, писали они, но "лишение свободы членов Хаганы символизирует зло, нанесенное всему народу.
Поэтому мы считали, что борющиеся группы сплотятся вокруг этого символа, что от Земли Израиля до Нью-Йорка поднимется великая атака на лжецов и подстрекателей, ответственных за беспорядки, превратившие Иерусалим в Кишинев и насмеявшихся над Декларацией Бальфура"[767].
Если же община была не готова продолжать борьбу, пленники просили только их не беспокоить. Они не желали и не нуждались в подарках и попечительстве. "Мы проводили ночи на земле, мы ели тюремную корку, и мы готовы нести нашу ношу до конца. Мы найдем иные методы, если за нас не поведут борьбу".
Письмо заканчивалось призывом, чтобы выборная Ассамблея, которой предстояло созвать первое заседание, протестовала против британских правителей, "организовавших погром, лгавших на родине так же, как и нам". Наконец, они настаивали, чтобы протесты направлялись от палестинской общественности не в Сионистскую организацию, а непосредственно британскому правительству, а также другим правительствам и газетам Европы и Америки. "Помните наше предсказание, — добавляли они, — не отправленные напрямую, они не дойдут. Те, кто хочет нас усыпить, не станут тормошителями"[768].
Может быть, встревоженный этим письмом, Эдер телеграфировал Вейцману, прося, чтобы "им сообщали, были ли и какие митинги протеста по делу Жаботинского; какие были приняты меры", — но ответа не последовало.
Тогда он навестил Акру и, как он сообщил Вейцману, "долго беседовал с Жаботинским", которого не видел со дня погрома. Он, естественно, не мог удовлетворительно объяснить поведение сионистского руководства с того дня, когда они поручили Жаботинскому создать организацию национальной самообороны. И все же он поразился гневу Жаботинского. В своем отчете Вейцману он четко описывает отношение Жаботинского:
"Жаботинский особенно негодует, что в телеграммах и речах о Сан-Ремо ничего не было сказано о погроме и тех, кто находится в заключении.
Это относится и к телеграммам, посланным отсюда, и поступившим из Лондона, и прочих. Пока эти двадцать один в заключении, погром продолжается, и администрация торжествует!
Государственные деятели использовали бы погром и заточение участников самообороны, чтобы избавиться от администрации.
Ишув подчинился Сионистской комиссии и Сионистской организации в своей тактике. Английское правительство устраивает, что здесь тихо. Мандат в Сан-Ремо, в конце концов, всего лишь обещание, и уж наверное наш опыт в прошедшие несколько лет должен был бы научить, чего эти обещания стоят".
В продолжении отчета атака на администрацию самого Эдера не уступает в ярости и даже придает еще большую убедительность взгляду Жаботинского:
"Теперь администрация безоглядна и ни перед чем не остановится. Они хотят оставить опасное наследие Герберту Сэмюэлу. Они хотят сделать его положение как можно более сложным. Они хотят, чтобы он явился тогда, когда они подготовят наибольшие неприятности".
Это серьезное обвинение с мрачным предсказанием на будущее неожиданно поддержало именно беспокойные предупреждения, выносимые Жаботинским в течение почти двух лет — что действия военной администрации не только не забудутся с водворением гражданского режима, а, напротив, представят собой прецеденты и возведутся в его структуру.