Она затем взяла его в Хайфу, и впоследствии он навещал отца каждый день. Тот, волнуясь о перерыве в образовании Эри, взялся с ним заниматься и давал ему урок ежедневно. Он не придерживался школьной программы, и Эри помнит только, что познакомился с историей Древнего Рима и что отец безуспешно пытался научить его писать стихи[776].
У Жаботинского вскоре появился и другой ученик. Один из самых молодых заключенных, Мататьягу Хейз, был еще школьником, и его отец, торговец в Иерусалиме, посетовал Жаботинскому на перерыв в его занятиях. Когда он упомянул, что больше всего нужны занятия по английскому, Жаботинский стал давать ему регулярные уроки, с результатами, по свидетельству отца, весьма удовлетворительными[777].
Жаботинский был очень занят. Он организовал "комитет по культуре" и сам проводил беседы на разные темы: Герцль, идеи Ахад ха-’Ама (которые он характеризовал как сионизм "разбавленного молока"), безвыходное положение в Ирландии, проблемы негров в США, место Горького и Чехова в русской литературе. Он анализировал текущие события, особенно ситуацию в сионизме и недостатки Вейцмана и Усышкина.
Каждый день заключенные посвящали пару часов гимнастике и развлечению: ходьбе, физическим упражнениям, футболу и, по вечерам, пению на иврите, идиш, русском и английском. Да и посетителей хватало. Они приезжали из самых отдаленных уголков, и его это не особенно радовало. Он жаловался своему племяннику Джонни: "Навещать меня стало модой в палестинском обществе"[778]. Все свободное время Жаботинский работал в своей маленькой комнате. Помимо собственной "Песни пленников Акры", он сосредоточился на переводах. Он начал работать над "Рубайатом Омара Хайяма" (с английского варианта Фицджеральда), он перевел ряд рассказов Конан Дойла о Шерлоке Холмсе — искренне стараясь предоставить ивритской молодежи приключенческие истории, наполненные действием и основанные на логическом мышлении. И что важнее всего, он продолжал работу над переводом "Ада" Данте — откуда он опубликовал несколько строф в газете "Гаарец" за неделю до погрома. Жаботинский возвращался к Данте несколько раз и позднее. Он находил эту работу трудной задачей, однажды даже выразил сомнение, сумеет ли закончить перевод, хотя для него это было "удовольствие в жизни". "Открою тебе шепотом, — пишет он Зальцману, — я провел два месяца, составляя список слов для размера; трудился с величайшим упорством и думал, что удастся это легко, но не вышло. Может, когда-нибудь даст Бог извлечь из этой работы удовольствие и закончить ее"[779].
Он завершил примерно треть, опубликованную по частям в ивритском литературном журнале "а-Ткуфа" в начале 20-х годов; дополнительная работа обнаружилась после его смерти, записанная его рукой.
Итамар Бен-Ави, сын и последователь Элиезера Бен-Иехуды, описал иврит перевода как "один из самых утонченных, который мне когда-либо посчастливилось читать"; его считают одним из величайших достижений современного иврита[780].
Это были драгоценные, счастливые дни в Акре.
Арье Алкалай в своих мемуарах передает ощущение заключенных, что работа уносила Жаботинского от испытаний и забот его жизни.
Тем не менее Эфраим Рувени, ставший впоследствии видным ботаником, вспоминал позднее, что, когда в тюрьме он упомянул о желании заниматься, Жаботинский отреагировал, предложив ему свою комнату, когда бы тот ни пожелал[781].
То, что Жаботинский написал второе письмо к еврейской общине от собственного имени, чтобы "объяснить мою позицию, являющуюся также позицией большинства моих товарищей в Акре", без сомнения, объясняется разговором с Эдером и тем, что через восемь недель заключения ничего не было предпринято сионистским руководством для призыва администрации к ответственности или для организации серьезного движения за освобождение. В письме он снова подчеркивает, что заключение было бы сносным, если бы имела место борьба общественности против политики администрации. Ничто так не унижает пленников, как сознание, что люди забыли уроки предшествующих двух лет.
"Конечно, новости из Сан-Ремо прибыли как раз в день поста, но каждый нормальный еврей знает, что делать, когда во время траура приходят добрые вести. Он отсрочит празднование на неделю, на два дня, на день после похорон. И тогда еще, отвечая на поздравления, он упомянет свою потерю и скажет: спасибо, я рад, но моя радость смешана с печалью.
Что же касается вождя народа, ему следует сказать англичанам: "Спасибо (за получение мандата), но хочу надеяться, что вы теперь продемонстрируете свои добрые намерения, наказав убийц и освободив моих защитников".
Этого сделано не было. Этого не сделала Сионистская комиссия, каждый из членов которой знает, почему собрались в ту ночь в Раввакии молодые люди (и дети), сидящие теперь со мной в тюрьме, кто их собрал, кто обещал поддержать их и защитить. Сионистская комиссия знает!
И теперь, когда голос общины подавлен и, как результат этого, прекратились протесты за границей, и благодаря этому молчанию Сторрс и Бедди остались на своих местах, как остался и я, и Мордехай Малка, — даже теперь Сионистская комиссия не видит, какой единственный шаг ей следует предпринять перед лицом этого морального позора!
Вейцман и Сионистская комиссия убедили вас не продолжать борьбу и успокоить народ. Большая глупость. Подчинившись этим указаниям, вы допустили политический промах первой величины. Два года горьких, страшных уроков, полученных вами, оказались напрасными.
Вы ничему не научились и ничего не забыли.
Вейцман — гениальный дипломат, но никогда не понимал положение в этой стране, решающее значение этих лет погрома, продолжавшегося, пока нас не сочли "позволительной мишенью". Он увидел в прошлую Пасху своими глазами, к чему приводит эта тактика, но даже и после катастрофы ничему не научился и ничего не забыл.
Что будут здесь делать Герберт Сэмюэл и его помощники, если оборона останется в тех же руках, которые мы наблюдали в действии?..
У Вейцмана, возможно, есть одно оправдание — он не знаком со страной и навещает ее лишь изредка. Но Сионистская комиссия видит ситуацию, а также знает цену обещаниям, декларациям, соглашениям; соглашениям, не подкрепленным ни одной настоящей гарантией.
Ей известно, и какой великой опасности мы подверглись благодаря тактике молчания, отсутствию протестов и жалоб из Палестины; и все же она превратила день поста в день танцев, остановила митинги протеста и разослала радостные телеграммы по всему миру, даже не упомянув о великом трауре в стране.
Общественность также не понимает, что, если мы требуем отставки согрешившего инородца-губернатора, мы должны сначала убрать наших вождей, совершивших самый злостный из всех грехов: покинувших своих раненых защитников, чтобы потанцевать для их убийц.
И где молодое поколение? Где партии, молящиеся два раза в день за борьбу и восстание? Не понимаю их и не понимаю никого из вас. Я только сожалею, что из-за этого непонимания я завел в тюрьму хороших молодых людей, в меня поверивших"[782].
Копии письма разошлись по общине. Опьянение от Сан-Ремо было подавлено серией арабских нападений на население в Нижней Галилее и в Верхней Иорданской долине, которые, как сильно подозревалось, провоцировались британскими агентами.
Эдер, не колеблясь, винил администрацию и лично офицера разведки майора Сомерсета, который "делал все что мог, чтобы испортить отношения между арабами и евреями"[783]. Одно из самых тяжелых нападений — в Самахе, было совершено как раз в самое время постановления в Сан-Ремо. Более того, признаков перемен в поведении администрации по отношению к общине не было. Действительно, 14 мая она нанесла один из самых сокрушительных ударов. Накануне запоздалого открытия выборной ассамблеи, из которой, как надеялись, могло сформироваться сильное руководство, администрация запретила проведение.
Рабочие партии разослали 100 копий в свои отделения. Сущность их реакции отражена в статье в "Кинтрес".
"Мы признаемся в грехе, совершенном еврейской общиной в Палестине, занимавшейся два года мелочами, зависевшей от чудес, не организовавшейся для серьезной работы, не понявшей ценность батальонов и не попытавшейся остаться в легионе до подписания мира. Мы сознаемся в грехе, совершенном батальонами из-за отсутствия предвидения, непонимания собственной ценности, и нас покинувшими.
Человека, предвидевшего и предостерегавшего нас, что можно ожидать и что произойдет, они называли блефующим — и если бы только он оказался не прав"[784].
В те же дни имело место значительное изъявление неподчинения -200 членами легиона. Когда в еврейских деревнях на Севере прошла волна арабских нападений, на помощь отправились группы легионеров под руководством некадровых офицеров.
Их командир, полковник Марголин, как и они, был не готов сохранять пассивность снова, пока атаковали евреев. Он дал увольнительные всем солдатам, желающим помочь. Когда ему выговорило начальство, он настоял на своем: бойцы, добровольцами ушедшие защищать свою страну, заявил он, не могут остаться в стороне, в своих бараках, пока правительство ничего не предпринимает против атак. По стране разошлись слухи, что легионеры собираются атаковать Акрскую крепость, чтобы освободить Жаботинского и его товарищей.
Слухи имели основания, но Жаботинский запретил. Гильнер так описывает обстоятельства. Однажды вечером подавальщик, собиравший тарелки после еды, пришел с новым помощником. Под потрепанной одеждой Гильнер узнал Элиягу Голомба, который приложил палец к губам, зашел на кухню и попросил повидать Жаботинского. Гильнер отправился за Жаботинским, занятым Данте, и оставил его на кухне с Голомбом.