женедельник, был запрещен правительством, появился вновь под названием "Еврейский народ" и наконец в 1907 году, получил окончательное название: "Рассвет". "Рассвет" просуществовал с перерывами до 1934 года, переехав сначала в Москву, затем в Берлин и, наконец, в Париж. В течение большего периода его существования Жаботинский был его путеводным духом. "Рассвет" занял особое место в истории сионизма"[63].
Редко в сионистском движении случалось такое удачное стечение обстоятельств, какое сопровождало рождение и первые дни "Рассвета". Группа молодых людей, которым Сорин представил Жаботинского, отличалась способностями и редким идеализмом. Только двое из них были опытными писателями — А. М. Марголин и Юлий Бруцкус, остальные двое, еще студенты, Шломо Гальперин и Александр Гольдштейн, были преданы делу и столь же талантливы и интеллигентны.
К ним-то и снизошла как гром среди ясного неба ярчайшая звезда русского литературного небосклона — в самый момент создания выстраданного сионистского журнала. Жаботинский немедленно засучил рукава и принялся за работу. "В тот же день, — пишет Гепштейн, — мы сели с ним завершать первый номер журнала"[64].
В короткой биографии Жаботинского, написанной более 40 лет тому назад, Гепштейн передает возбуждение, охватившее их в тот первый день и продолжавшееся весь период сотрудничества с Жаботинским. Он привнес кипящую веру в себя, вскоре заразившую всех. Им всем, и особенно двум более молодым сотрудникам, он казался принадлежащим к другому миру, золотому, свободному от замкнутости гетто и провинциализма, характерного для старшего поколения сионистов.
Он привнес в редакцию, в журнал и в конечном счете в сионистское движение в России западноевропейский дух. Так же как русский Корней Чуковский увидел в нем "что-то от Пушкина", этим молодым евреям он напоминал Генриха Гейне.
Гепштейн писал: "Он прибыл из странного и богатого мира. Иностранцы общались с ним с уважением, манили его, обещали состояние, почет, возможность неограниченной творческой деятельности, интересную, блестящую жизнь, полную света, и все же он отвернулся от всего этого богатства и блеска и пришел к нам со своими искрящимися талантами, своим благородством характера и занял место в рядах нашей партизанской армии, бывшей в то время бедной и слабой. Он сделал это с таким благородством… возвысил нас так эффективно, что все мы ощутили себя героями, подобными последователям Гарибальди… он служил университетом для нашей молодежи". Тем не менее, ни преданность делу, ни талант, ни даже тяжкий труд не могли обеспечить "Еврейской жизни" — предшественнику "Рассвета" — материального успеха. Все же его хватило для привлечения внимания лидеров русского сионизма. Они взяли журнал под свое крыло и сделали возможным его расширение. Кое-кто из них был достаточно состоятельным; для этой цели был создан необходимый фонд.
Авраама Идельсона убедили переселиться в Санкт-Петербург и взяться за редактирование. Этот выбор был и мудрым, и удачным. Авраама Идельсона называли мозговым центром Российского сионистского движения. Выходец из Литвы, еврейский и европейский эрудит, он пользовался широким признанием как ведущий идеолог своего времени.
Сам Жаботинский утверждал, что Идельсон был чуть ли не гениален, и почитал его как своего наставника. "Жгучая кислота его мозга прожигала оболочки явлений, добираясь до самой сердцевины, он умел выжимать волшебный сок из жизни"[65]. Действительно, оба они, несмотря на разницу в возрасте и различные темпераменты, были близки по мировоззрению и прекрасно дополняли друг друга. Идельсон, по оценкам Гепштейна, Бруцкуса и самого Жаботинского, мастерски исследовал "фантастические аномалии" еврейской жизни и находил новые объяснения ситуации, складывавшейся в еврейской общине.
Жаботинский со своей стороны, взялся (по определению Бруцкуса) за "положительный" аспект работы. Он познакомил еврейского читателя с борьбой других народов за существование и с европейскими методами ведения такой борьбы. Для грядущих перемен, которые ожидались в Восточной Европе, необходимы были развитие национального самосознания и самоорганизация еврейского народа.
Не менее значительным был и тот факт, что Жаботинский "всегда предвосхищал свой блестящий прорыв к еврейскому национальному возрождению исчерпывающим анализом проблем, связанных с возрождением других народов"[66].
Гепштейн описывает достижения Жаботинского более широко: "В нем были, — пишет он, — вера в народное возрождение, борьба за народное счастье, душевный подъем, поэзия, революция и политика. И все это Жаботинский не только облек в европейский стиль, но и пробудил в каждом из нас. Вместе с Идельсоном он проповедовал эту революцию в "Рассвете", и посредством "Рассвета" — еврейским массам… Оба они были нам учителями, наставниками поколения. Как великие художники — учителя эпохи Возрождения, они учили нас… на своем личном примере"[67].
Бруцкус вторит ему, суммируя свое впечатление от Жаботинского: "В Жаботинском для русского еврейства родился наставник общественного "национального поведения"[68].
В газету притекала молодежь (и все работали за номинальную плату, зарабатывая на жизнь другими средствами). Пришли три студента, Арье Бабков, один из учителей Жаботинского ивриту, Арнольд Сойденман и Макс Соловейчик, а также инженер Моше Цейтлин, "который оставил доходную должность в Баку и переехал со своей семьей в Петербург — "просто так", чтобы работать с нами"[69].
Группа "Рассвета", любовно прозванная Халастрой (бандой), тем не менее еще не укомплектовалась. Она нуждалась в деловом человеке, способном организовать распространение и обеспечить финансовую стабильность.
В 1905 году в Петербург прибыл верный Шломо Зальцман. Он-то и стал администратором "Рассвета" на последующие 10 лет. За этот период тираж возрос от 2000 до 30000 — почти в четыре раза превысив тиражи остальных еврейских еженедельников.
С помощью энтузиастов-волонтеров он расходился по двум тысячам еврейских общин [70].
"Рассвет" привел к революции в мышлении и настроениях русской еврейской общины. Гепштейн описал бедность и слабость сионистского движения, но, скорее всего, не в полной мере. В 1904 году оно наверняка обеднело и ослабело еще больше. За два-три года до того сионизм занимал центральное место на русско-еврейской арене. Естественно, доминировало чудесное появление Теодора Герцля, магия его личности и отвага дипломатических усилий. Подавленное и забитое еврейство Восточной Европы вдруг обрело вождя, на равных общающегося с королями, султанами и премьерами, обладающего достоинством наследника престола древнего народа и действующего с мастерством европейского дипломата; вождя, пришедшего с богатого Запада, открывшего для себя свой народ, — и отдавшегося ему целиком. Евреи почувствовали и увидели искреннее сострадание, глубокое сочувствие, двигавшие им. Благодаря ясному интеллекту и интуиции он постиг сущность их бед и одновременно устремился к осуществлению единственно возможного решения проблемы: воссозданию национального очага.
Его практическое предложение было шедевром исторической импровизации. Оттоманская империя, правившая Палестиной, находилась в состоянии упадка. Турцию называли "больным Европы", ее финансовые дела представляли собой острейшую проблему. При наличии определенной суммы можно было бы купить право владения и заселения евреями земли, опустошенной и разоренной веками мусульманского имперского бесправия. Можно спорить, действительно ли оправдались бы выкладки Герцля, найди он в 1901 году нужную сумму — пятнадцать миллионов английских фунтов. Безусловно, неудача Герцля была напрямую связана с отказом богатых евреев-финансистов — Ротшильдов и Гиршей. Крушение надежд, отчаяние за страдающий народ привели его к идее Уганды как временного пристанища. Но Уганда так или иначе оставалась иллюзией; реальностью же была Земля Израиля. Она жила в сердцах людей, в их молитвах, в их каждодневном существовании.
Раскол произошел в одночасье. Герцль внезапно попал под обстрел как самый заурядный политик. Сам факт дебатов об Уганде на 6-м конгрессе сионистов в 1903 году, означавший, что дорога в Палестину закрыта, нанес рану в самое сердце сионистского движения.
Единство в рядах движения сохранило эмоциональное родство между Герцлем и оппозицией в конгрессе, но рана еще сочилась спустя год, когда обнаружилось, что Уганда была всего лишь первым ударом в надвигающейся трагедии. Сердце Теодора Герцля, после восьми напряженных лет нескончаемого труда изменившего лицо еврейской жизни, не выдержало. В июле 1904 года наступила смерть: ему было всего сорок четыре года.
Тогда казалось очевидным, что судьба просто-напросто сыграла злую шутку с еврейским народом. Траур сменился растерянностью, разочарованием и отчаянием. Многие из тех, кто следовал за Герцлем, отошли от движения. В еврейских кругах ширилось влияние апологетов социализма, социальной революции, свержения царского режима. С их точки зрения именно этот путь должен был уничтожить угнетение, дискриминацию, лишения, насилие, подавлявшие еврейство России, и привести к расцвету равенства русской нации свободных граждан. Чуть ли не в одну ночь сионистское движение было вытеснено со сцены.
Группа "Рассвета" высилась скалой среди песков отчаяния и пораженческого настроения, поглощавших, как казалось, движение и его вождей и последователей. Она подняла свой голос именно в этот период; вскоре она стала важнейшим, по существу единственным инструментом, поддержавшим жизнь в сионистском движении и вновь превратившим его спустя короткое время в главную силу российской еврейской общины.