которую у этого народа есть основания считать противоречащей их религиозным, политическим и экономическим интересам". Для полноты картины он предложил исключить возможность "чего-либо типа массовой иммиграции" и обещал, что правительство рассмотрит возможность учреждения в Палестине представительных органов, — тоже идея, поддержать которую он вынудил отдел колоний[883]. Таким образом, он был готов привести в исполнение достаточно арабских требований, чтобы завершить фактически уничтожение сионизма. Тем не менее, его речь теперь стала почитаемым документом представляемым отделом колоний как основополагающая интерпретация Декларации Бальфура. То, что сионисты ее отвергли, было гневно осуждено как нелояльный акт. Даже Уиндэм Дидс, мышление которого теперь направлял его босс, жаловался Вейцману, что сионисты "не согласны с формулировками речи от 3 июня"[884].
Вейцман атаковал речь с опозданием, но энергично и несколько раз. Наиболее значительной его реакцией был ответ Дидсу: "Эта речь неадекватно отражает политику правительства Его Величества. Эта политика изложена в проекте мандата. С этой политикой мы все от всего сердца согласны. Когда была произнесена речь от 3 июня, я был в Штатах и Канаде. Как вам известно, я и рта не открыл для возражений. Напротив, на последнем митинге в Карнеги-Холле в Нью-Йорке я призвал американских евреев поддерживать непоколебимо их веру в палестинскую администрацию. И все же никто лучше, чем я, не мог видеть разрушительного влияния на мораль в Сионистской организации. Общепринятой интерпретацией речи стало создание не еврейского национального очага, но арабского национального очага, куда внедрят немного евреев, то есть столько, сколько необходимо в интересах арабского национального очага; и определяющим фактором служит именно арабский национальный очаг. Вполне истинно, что сионистские идеалы огорчили некоторых из арабов и некоторых британских антисемитов, но это те самые идеалы, которые были санкционированы жертвами на протяжении тысячелетий.
Ради этих идеалов мы прошли через пытки повсюду в мире, и эти идеалы составляют саму живительную силу сионизма. Убери их или разбавь, и сионизма не станет. Вот почему я не могу поддерживать речь от 3 июня, хоть и не намереваюсь вступать в публичный спор на эту тему. Я не могу просить Сионистскую организацию прибегнуть к самоубийству"[885].
Однако все протесты Вейцман делал за кулисами. Ни разу он не атаковал речь публично. Он продолжал придерживаться политики, за которую цеплялся в период военной администрации. Но тогда Вейцман оправдывал публичное замалчивание убеждением, что гражданская администрация все исправит.
Так развивалась, с одной стороны, британская политика с растущей враждебностью к сионизму, с другой — демонстративная нейтральность к этой политике сионистского вождя. По существу, Вейцман пошел дальше. Он нарушил публичное молчание — для того, чтобы защитить и, соответственно, оправдать Сэмюэла. На Сионистском конгрессе в сентябре он призвал делегатов продемонстрировать "понимание" Сэмюэла.
Меньше чем за месяц до того в частном письме он охарактеризовал Сэмюэла как "позднейшее и самое страшное разочарование. Это ужасная трагедия". Политика Сэмюэла, пишет он, это политика "сдачи"[886].
Его публичная поддержка Сэмюэля на этом этапе тем более непонятна не только потому, что он сам же считал поддержку его политики самоубийством, но тем более после встречи с Бальфуром и Ллойд Джорджем в присутствии Черчилля в доме Бальфура 22 июля. Черчилль защищал речь Сэмюэла, когда же Вейцман осудил ее как "отказ от Декларации Бальфура", и Ллойд Джордж, и Бальфур заверили, что в Декларации Бальфура они оба "всегда подразумевали и имели в виду еврейское государство"[887].
Приверженность Вейцмана двойственной системе публичного молчания — и даже поддержки — политики, которую в частных беседах он осуждал в горчайших тонах, не могла не вызывать у Жаботинского нарастающего беспокойства. Но он, очевидно, продолжал считать, что для сионистского дела предпочтительнее поддерживать единство в организации и ее руководстве, особенно поскольку она придерживалась специфической программы, согласованной им с Вейцманом. Это единство было в короткий срок поставлено под угрозу случайным происшествием, спровоцированным Меиром Гроссманом. Гроссман не был обязан придерживаться вейцмановских методов и политики: в "Ди Трибун" и на публичных митингах он вел кампанию по сильной оппозиции.
В беседе с Жаботинским Гроссман шутливо выразил сомнение: согласится ли Жаботинский, из-за нынешней принадлежности к истеблишменту, председательствовать на одном из митингов. Спровоцированный Жаботинский согласился на председательство.
Гроссман, решительный оратор, не выбирал слов о Вейцмане, которого винил во всех препонах, выпавших на долю движения, и призвал к его отставке на приближающемся конгрессе. Жаботинский был потрясен бестактностью Гроссмана, но выступил с ответом в конце митинга. Он заявил, что слишком поверхностно "относить все причины ситуации к ошибкам одного или двух человек. Пока сионизм нуждается в дипломатии и искусстве управления, доктор Вейцман должен быть его предводителем"[888].
Тем не менее он телеграфировал Вейцману (в США), что выступление Гроссмана, под его председательством, может быть интерпретировано неверно. "Я намеревался подать в отставку, но поскольку коллеги отказались ее принять, отдаюсь на вашу милость, подчеркивая еще раз веру в вашу преданность объединенной программе Исполнительного комитета". Вейцман немедленно ответил: "Счастлив продолжать сотрудничать с вами"[889].
Жаботинский знал и предсказывал, что членство в сионистском исполкоме будет постоянным испытанием совести. Он проглотил свое расстройство (по-видимому, нашедшее физическое выражение в крайней усталости, на которую он жаловался Белле) и сконцентрировался на проблеме безопасности в Палестине. После майских бесчинств, она стала еще более насущной.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
В ТОМ же мае пришел конец Еврейскому легиону. Все произошло неожиданно. Когда новость о том, что на улицах Яффо убивают евреев и что требуется помощь в обороне Тель-Авива, дошла до лагеря в Сарафанде, двадцать из тридцати находившихся в лагере легионеров спешно отправились к месту беспорядков. Они намеренно не стали информировать своего командира, полковника Марголина, чтобы не делать его причастным к воинскому преступлению. Тем не менее он узнал об этом на следующее утро и сам прибыл в Тель-Авив принять командование легионерами, мобилизовать дополнительных добровольцев и найти оружие.
Один из немногих дружественных британских официальных лиц, майор Л.М. Жён, начальник портовых складов в Яффо, за день до того отважно отбивший нападение на иммигрантское общежитие, выдал им восемнадцать турецких винтовок со своих складов.
Таким образом, около 40 легионеров и бывших легионеров промаршировали по улицам Яффо с ружьями на изготовку[890]. Еще около 300, вооруженных палками и железными балками, сформировали кордон вокруг города. В арабской общине распространилась весть, что евреи "отбились". Больше атак не было.
Для военных властей это было достаточным предлогом, чтоб избавиться от ненавидимых "солдат-иудеев". Часть расформировали, и массовое наказание не применялось лишь потому, что полковник Марголин известил начальство, будто сам отдал приказ своим солдатам идти на Тель-Авив.
И он подал в отставку.
Так детище Жаботинского под фанфары закончило свое существование. Оно не воплотило его мечту. Тем не менее его роль вышла далеко за рамки собственно политических и военных событий того времени. Легион, будучи единственным реальным символом борьбы еврейского народа за свою страну в воюющем мире, произвел подлинную революцию в умах и духе евреев. Он возродил древнюю военную традицию и заложил принципы национальной защиты на многие годы вперед.
Сам Жаботинский, вынужденный уйти из легиона в 1919-м во время прощания со своими "портными" в Ришон ле-Ционе так определил их роль в исторической и, как оказалось в дальнейшем, пророческой перспективе: "Ты вернешься к своим, далеко за море; и там когда-нибудь, просматривая газету, прочтешь добрые вести о свободной еврейской стране: о станках и кафедрах, о пашнях и театрах, может быть, о депутатах и министрах. И задумаешься, и газета выскользнет из рук; и ты вспомнишь Иорданскую долину, и пустыню за Рафой, и Ефремовы горы над Абуэйном. Встрепенись тогда и встань, подойди к зеркалу и гордо взгляни себе в лицо, вытянись навытяжку и отдай честь: это — твоя работа"[891].
За семь дней до майских событий Жаботинский, вместе с Коуэном и Ландманом, по приглашению прибыл в отдел колоний на встречу с двумя старшими чиновниками, принявшими ответственность за Палестину: Джоном Шакбюргом и Хьюбертом Янгом. Одним из предметов обсуждения было сэмюэловское предложение по защите Палестины смешанной жандармерией, отвергнутое сионистским исполкомом. Янг проинформировал гостей, что в проект были внесены поправки: теперь предполагалось, что части не будет смешанными. Евреев и арабов расквартируют отдельно во избежание трений. Оба подразделения будут в распоряжении верховного наместника (а не под армейским командованием)[892].
Жаботинский и его коллеги согласились на это предложение, хотя были далеко не удовлетворены. Янг отметил, что они пошли на это "с некоторой неохотой".
Затем последовало нападение в Яффо. Никто из сионистов не был готов теперь согласиться с каким бы то ни было планом, подразумевающим вооружение арабов. Жаботинский написал Черчиллю: