"Я нападаю не только на этих двух господ, но и на всю сионистскую общину. В последние годы много неосторожных усилий было истрачено на громкие имена: в поисках "Их Сиятельств", а не "сиятельных сионистов". Явно имея в виду Сэмюэла, он продолжил: "Позвольте мне внести осторожную ноту, упомянув о том, что всем известно и что терзает наши сердца, как рана. Опасность скрыта даже в лучших из "новообращенцев", когда им выпадает ответственная и решающая для сионизма роль: случается что-нибудь, как, к примеру, беспорядки, — и их охватывает паника и они ищут дешевый выход". Он выступал два часа, и речь, прерываемая в иные моменты и освистыванием, сопровождалась повторными аплодисментами большинства. Знатоки его речей того периода, как, к примеру, Иосиф Шехтман, утверждают, что эта речь отнюдь не являлась одной из великих, потому что его немецкий не был таким же блестящим, как русский, итальянский или иврит. Может быть, частично компенсировало публику то, что на традиционной конференции, открывающей конгресс, он обратился к прессе на семи языках: русском, французском, немецком, итальянском, английском, иврите и идише; корреспондент "Джуиш кроникл" предсказал, что к концу конгресса он наверняка выучит и чешский. Его приветствовал шквал аплодисментов, и он включил также страстный призыв к единению под принятой программой. С той же страстью он высказал собственное кредо:
"Меня обвиняют, здесь и в других местах: ты, бывший революционером всего полгода назад, теперь защищаешь исполком. Должен сказать, что этой чести я не заслуживаю. Революция, как и милитаризм, принадлежит к тем из латинских терминов, которые мне непонятны. Во время войны, когда я считал, что надо сотрудничать с Британией, и мне твердили: стыд и позор, ты сотрудничаешь с авторитарным государством, то есть с Россией, я отвечал словами, когда-то произнесенными об Италии Мадзини: "Я тружусь для страны Израиля даже если мне приходится сотрудничать с дьяволом". Пусть же и мои друзья, и те, кто здесь меня высмеивает, не думают, что я хочу кого-нибудь обидеть, если скажу, что от тех, кто видит дьявола во мне и Найдиче, и Златопольском, я требую такого же сотрудничества"[922].
По воле судьбы эти слова несли особое личное значение для Жаботинского. В первую неделю того сентября он поставил свое имя под соглашением, известным в истории сионизма как соглашение Жаботинского — Славинского.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
МАКСИМ Славинский был журналистом, работавшим вместе с Жаботинским в редакции газеты "Русские ведомости". Он считался либералом — в том смысле, который вкладывали в это слово в XIX веке, — был женат на еврейке и тесно связан с еврейской общиной. Он был на таком хорошем счету, что в 1907 г. еврейские избиратели Волхинского округа выдвинули в члены Думы его, а не за кандидатов-евреев.
Страстный украинский националист, Славинский присоединился к вооруженному движению за освобождение Украины от большевистского правления, установленного во время революции. Пользуясь финансовой поддержкой двух западных держав, украинские силы в 1919 году выбили русских из большей части Украины и установили правительство во главе с Семеном Петлюрой. Славинский представлял это правительство в Праге.
Красная армия тем временем успешно контратаковала и отогнала украинцев в Галицию (Польша). В годы сражений и правления украинские силы вписали устрашающую главу в еврейскую историю, превзойдя даже польские погромы. В меморандуме к Лиге Наций в конце 1920 г. возглавлявшие еврейские организаций Нахум Соколов, Люсьен Вульф и Израиль Зангвилл описывали:
"Катастрофа, равной которой нет в печальной истории восточноевропейских евреев в последние столетия. Озверелые орды, с единственным желанием убивать, бесчестить, жечь и крушить, полчищем надвинулись на еврейскую общину, разоряя их дома и преследуя и убивая их невинных мирных обитателей с жестокостью и яростью неописуемыми. Повсеместно женщины и мужчины, старики и дети, дряхлые, недомогающие и беспомощные, изуродованные, прошедшие пытки, поруганные, покрытые ожогами, похороненные заживо, десятки общин разрушены или захвачены, их очаги, их кладбища, их святые места разрушены или поруганы, каждый дом — руины или прибежище стенаний; тысячи истощенных беженцев, блуждающих в лесах и скрывающихся в пещерах, и — самое печальное — многотысячные осиротевшие дети, голодные, нагие и бездомные, их юные жизни, отравленные ужасом и бродяжничеством"[923].
По всему миру еврейские общины организовывали сборы фондов помощи, и многие из осиротевших детей были усыновлены еврейскими семьями на Западе. Что касается меморандума к Лиге, он призывал к изъявлению сочувствия и назначению комиссии по расследованию. Тем временем украинские силы готовились к новой атаке для освобождения Украины. На этой стадии Славинский пришел повидать Жаботинского.
Их встречи состоялись в течение нескольких дней в конце августа в Праге, во время заседаний Сионистского комитета по мероприятиям, затем в начале сентября в Карлсбаде, во время Конгресса.
Жаботинский описал их суть спустя многие годы, — эти записи обнаружены среди его бумаг в написанном от руки автобиографическом фрагменте.
"Во время двух лет правления Петлюры во всей или в части Украины я находился далеко, в Палестине. Хотя до войны я считался горячим сторонником украинского национального движения и знал многих из его вождей, с Петлюрой я знаком не был; но я хорошо знал его "посла", Славинского.
Когда мы встретились в Праге, правительство Петлюры уже было в изгнании, а Украина — в руках большевиков; но Петлюра еще содержал 15.000 солдат на полном довольствии и хорошо экипированных в двух военных лагерях в Галиции, неподалеку от русской границы; финансировалось это дорогое мероприятие из казны одной великой западной державы. Благодаря этому же источнику Петлюра оплачивал своих министров и послов. Было, таким образом, очевидно, что западные державы в тот период еще собирались сражаться с большевиками и намеревались использовать армию Петлюры для нового захвата Украины; это, конечно, означало возобновление антиеврейской резни.
Когда Славинский пришел повидать меня в отеле, я спросил: "Как могли вы и профессор Грушевский, и Никовский, и так много других, кого я считал подлинными демократами, — как вы могли мириться со всеми погромами и не восстать против Петлюры?"
Он потупился и попытался объяснить причины их падения; его объяснение меня не убедило, но, по всей справедливости, должен признаться, что по крайней мере на один вопрос, который он задал мне, я не смог найти удовлетворительного ответа. "Почему, — спросил он, — вы, евреи, так осуждаете Петлюру, но прощаете генерала Алленби и своего собственного сэра Герберта Сэмюэла? Петлюра должен был иметь дело с 30 миллионами украинцев в стране размером в две Франции, и с армией, состоящей из неуправляемых банд. У Алленби было 70.000 дисциплинированных солдат против горстки арабов, и все же он ничего не предпринял, чтобы остановить год назад погром в Иерусалиме, а еврейская самооборона была приговорена к каторжным работам; а всего считанные месяцы назад еврейский верховный наместник Сэмюэл позволил майским погромам продлиться почти неделю, с примерно 100 жертвами-евреями, а солдаты получили приказ использовать дубинки вместо ружей. И все же вы, евреи, не "восстали" против Алленби, или Сэмюэла, или англичан".
Я, конечно, сказал все, что следует сказать в этих случаях (Декларация Бальфура, большая разница между убитыми евреями здесь и там, и прочее), но не мог не чувствовать всю неубедительность этих доводов.
— Хорошо, — сказал он, — главное — это как поправить дело в будущем. Скорее всего, наши войска перейдут границу еще раз наступающей весной и должны будут занять пограничные районы с еврейским населением; я боюсь, что эти наши войска окажутся так же неуправляемы, как и раньше. Что бы вы могли посоветовать? Я клянусь, мы готовы сделать все, чтобы предотвратить повторные погромы, — кроме отказа от надежды на взятие Украины. Должны ли мы обратиться к солдатам? Пригрозить повесить каждого провинившегося? Мы уже, поверьте, все это перепробовали.
— Это не помогает, — сказал я.
— Что же помогает?
— Только одно: организуйте еврейскую жандармерию, состоящую из евреев, под еврейским командованием, вооруженную и уполномоченную быть расквартированной в районах, которые будут заняты вашими частями при наступлении.
Он задумался.
— Позволите ли вы, — наконец спросил он, — представить это моему правительству как предложение со стороны Сионистского исполкома, в который вы, как я понимаю, входите?
— Нет, — ответил я. — Сионистская организация не имеет со всем этим дела, не имеет права вмешиваться в подобные вопросы и не может даже давать советы. Но вы можете представить этот план как мое личное предложение. Либо это, либо ничего.
Мы решили встретиться еще раз; тем временем он уехал в Галицию повидать своего предводителя, а я поговорил с некоторыми соотечественниками, бывшими тогда в Праге, — из одиннадцати, с которыми я посоветовался, восемь поддержали план и три были против; но это не означает, что они несут какую-либо ответственность[924]. Я не сформировал из них комитетов; ничья помощь не была мне нужна. В те дни большинство еврейской молодежи, готовой на битву, следовали примеру только одного человека, фигуры, связанной с Еврейским легионом и иерусалимской самообороной, и роль которой они были склонны преувеличивать чрезмерно. Я абсолютно не сомневался, что найду и людей, и (поговорив с несколькими состоятельными друзьями) деньги. На следующей встрече с Славинским я подписал с ним соглашение, по которому мы оба обязывались "направить все усилия" на осуществление следующего плана:
1. Еврейская жандармерия, соответственно вооруженная, будет официально причислена к украинской армии. Она будет состоять, находиться под командованием и содержаться евреями.