Он затем развивает еще одно соображение, упомянутое в предыдущем письме: иммиграция. Он считал прискорбным, что иммиграция продолжала быть основным фокусом организации, и он повторяет свои аргументы.
1. "Мы не имеем права поощрять какую бы то ни было иммиграцию, пока не найдем пути к созданию достаточного числа рабочих мест.
2. Мы не имеем права поощрять иммиграцию — показавшую себя наиболее остро провоцирующим выражением сионизма, если рассматривать опасность атак, — пока мы не сделаем все, что в нашей власти, чтобы обеспечить более или менее адекватную систему по обороне, будь то официальную или неофициальную.
3. Наш страх, что, заняв твердую позицию против иммиграции, мы нанесем удар по популярности сионизма среди евреев — ничего более, чем бесплодная сентиментальность.
Тот факт, что иммиграция была правительством практически прекращена, станет всем известен из газет и частных писем и нанесет нам намного больший вред, чем могла бы наша собственная инициатива.
Если мы в открытую откажемся ввозить евреев в страну, где правительство не может обеспечить им безопасность, — это политика конструктивная, подтверждающая нашу прямоту и чувство ответственности, и может только поднять наш престиж. Но если правительство останавливает иммиграцию, это подразумевает очевидную критику нашего подхода, а также будет интерпретировано как доказательство нашей политической слабости. Отчеты в последнее время показывали, что с переходом контроля иммиграции из рук Сионистской организации к британским консулам "человеческий калибр" прибывающих в Палестину заметно ухудшился. Газета партии Ахдут Авода — "Kantres" — тоже отмечала этот феномен. Чья это была вина?
Подлинно виноват человек, приведший к тому, чтобы наши права на контроль были отторжены. Это главная и основная тема, которую нам следует подчеркнуть, — и это единственное, чего мы никогда не произносим. И если сейчас иммиграция прекращена почти полностью, это прямое следствие политики сэра Герберта Сэмюэла от 3 июня; тем же объясняется и конституция; и разрешенная позиция исполнительного совета как единственного и неоспоримого кандидата на роль Еврейского агентства; и три четверти наших неприятностей в Палестине. Сторрс, Брамли и дюжина прочих по-прежнему на местах; Гиён и Марголин же — нет. Все усилия получить разрешение на въезд Паттерсона были напрасны[1004], и даже ребенку ясно, как небезопасно быть нашим другом и как полезно обратное при правлении Герберта Сэмюэла. Единственно конструктивной политикой в этой ситуации было обратиться к нему честно с просьбой уйти от дел. Его отбытие было бы воспринято в этом случае как выражение нашей воли. При том, как обстоят дела на сегодняшний день, ходят слухи, как я понимаю, о его уходе, и если они подтвердятся, это будет считаться выражением воли наших противников".
Пропасть, образовавшаяся между ним и большинством исполнительного совета, наглядно иллюстрируется горьким итогом:
"Я не стремлюсь возобновлять дискуссию о сравнительной ценности хирургических методов, которые предпочитаю я, и фабианских методов, которые предпочитает большинство исполнительного совета. Но не могу не заметить, что фабианские методы пока что не смогли предотвратить хирургические шаги, только операции или калечение производят наши оппоненты, когда им хочется, а не мы, когда хочется нам. Могу только сожалеть о подобном положении дел. Это очень затрудняет весь труд, даже такую мирную работу как "Керен а-Йесод". Наш народ, по крайней мере лучшие среди нас, с готовностью поддержали бы исполнительный совет, достойно вставший на борьбу и потерпевший поражение; но очень трудно получить поддержку, когда все считают, что мы не стоим за себя"[1005].
Исполнительный совет не обращал внимания на его предостережения и предложения. Впредь они попросту игнорировались или отметались. Комитет по политическим делам за время пребывания Соколова и Жаботинского в США, по существу, прекратил существование, и управление международными делами отошло снова к Вейцману. Нейтрализовал Жаботинского и новый элемент. Практическое внедрение принятых позиций оказалось под контролем недавно назначенного политического секретаря совета Леонарда Стайна. Стайн был способным человеком, прекрасно выражавшим свои мысли, и во всем своем подходе, в сущности, несогласным с политическим сионизмом. Он относился к группе британских интеллектуалов-сионистов, основное влияние на которых оказывал Ахад ха-'Ам. Он даже практически приуменьшал одну из основных составных сионизма в борьбе с его оппонентами и критиками: что право на Палестину принадлежало еврейскому народу и что наличие арабского большинства в практически незаселенной стране не может быть решающим. Сам Бальфур красноречиво сформулировал эту идею, без которой, естественно, Декларация Бальфура представляла бы бесполезный документ. В 1919 году он заявил в британском кабинете:
"Четыре великие державы привержены сионизму. И сионизм, будь то справедливо или нет, хорошо или плохо, укоренен в вековой традиции, в сегодняшних нуждах и завтрашних надеждах, значительно большей весомости, чем пожелания или предрассудки 700.000 арабов, сейчас населяющих эту древнюю землю. И я считаю это справедливым"[1006].
Вслед за тем, в 1920 году, в публичной речи он согласился, что арабское стремление к самоопределению демонстрирует искренность, "но тот, кто при обзоре мировой истории, и в особенности истории более цивилизованных районов мира не осознает, что положение с евреями во всех странах совершенно исключительно, за рамками всех ординарных правил и обобщений, и невместимо в формулы или заключено в одной фразе, — тот, кто не видит, что глубокий и основополагающий принцип самоопределения на самом деле ведет к политике сионизма, как бы мало его узкая интерпретация ни включала ее, не понимает ни евреев, ни этот принцип. Я убежден, что никто, кроме педантов и людей, предубежденных из религиозного или расистского предрассудка, не может и на секунду отрицать, что случай с евреями совершенно исключителен и требует исключительных методов"[1007]. Потому-то официальной позицией сионистов в ответ на предложение о создании представительных органов было, что, если они должны быть учреждены, их избирателями должны быть существующая арабская община, с одной стороны, и еврейский народ в целом — с другой. Стайн считал иначе. Он настаивал, что, "хотя такая претензия может быть теоретически обоснованна, она не относится к числу тех, которые, как я полагаю, придутся по душе британскому общественному мнению как вопрос практической политики"[1008].
Как и некоторые его современники, Стайн был противником идеи легиона. Когда были сформированы еврейские батальоны, он ничего не предпринял для вступления в них. Стайн служил на палестинском фронте, но в обычной британской части. Как и некоторые его современники, он также не относился благосклонно к идее, что враждебной политике Великобритании следует сопротивляться. Так же, как и у них, несогласие со взглядами Жаботинского и его деятельностью вылилось у него во враждебное отношение к Жаботинскому лично. Более того, Жаботинский ему не доверял. Когда Вейцман планировал визит в США весной 1921 года и объявил, что Стайн будет его сопровождать, Жаботинский тотчас запротестовал, обосновывая это тем, что взгляды Стайна расходились с позицией, согласованной между ним и Вейцманом. Вейцман, тем не менее, в Штаты его взял. Теперь, когда Жаботинский был далек от происходящего, Стайн позволял себе игнорировать то, что Жаботинский являлся одним из выборных членов исполнительного совета и маленького комитета по политическим вопросам и что его отсутствие в Англии продиктовано поручением, исключительно важным для движения.
10 февраля 1922 года лондонская "Таймс" напечатала основные положения правительственного проекта конституции для Палестины. Он обеспечивал законодательный совет, состоящий из выборных и назначаемых членов.
Появившаяся в американской печати новость потрясла Жаботинского, которому виделось, что состав предложенного совета обеспечит арабскому населению большинство. Он срочно телеграфировал в Лондон: "Беспокоящие сообщения проекта конституции. Пожалуйста, телеграфируйте суть, инструктируйте секретариат высылать мне всю политическую корреспонденцию от сентября и в будущем".
В ответ Жаботинский получил от Стайна письмо (16 февраля), выдержанное в неожиданном — и настораживающем — тоне. К нему было приложено краткое содержание проекта, опубликованное в лондонской "Таймс", которое Жаботинский уже прочел в "Нью-Йорк Таймс". Исполнительный совет, писал Стайн, получил конфиденциально копию полного текста проекта, но копия Жаботинскому выслана быть не может. Причин несколько. Во-первых, чтобы телеграфировать "подробную выжимку", следовало понести "очень серьезные расходы". В любом случае это было бы впустую, поскольку комментарии исполнительного совета требовались "в ближайшее же время". Это было отклонением от истины. Вейцман получил проект 4 февраля. Соображения исполнительного совета он выслал только 2 марта. В сопроводительном письме он писал, сожалея, что "обстоятельства, от него не зависящие, сделали невозможным для меня уделить внимание этому важному вопросу раньше"[1009]. Следовательно, времени было достаточно, чтобы выслать копию Жаботинскому по почте, а для него — ответить телеграммой и даже письмом. В худшем случае "обстоятельства, не зависящие от Вейцмана", могли и должны были бы со всех точек зрения вызвать необходимость проконсультироваться с двумя членами Сионистского исполнительного совета — и, более того, членами комитета по политическим делам — пребывавшими в Соединенных Штатах. Отдел колоний мог бы и подождать неделю-другую.