Но и это не все. Стайн, рассуждая о третьей причине держать Жаботинского в неведении, продемонстрировал высокомерие, также отразившее его отношение: его позу исключительного для политики классического подобострастия:
"Мы склонны в настоящий момент считать, что, хотя проект нуждается в усилении отдельных моментов, с нашей точки зрения в нем не содержится много того, с чем мы могли бы решительно не согласиться, если вообще этой конституции предстоит осуществиться. Каковы бы ни были наши взгляды на этот последний пункт, они поставили бы нас в оппозицию и к правительству, и к общественному мнению, если попытаемся предотвратить развитие органов самоуправления, и все, что мы можем, это осмыслить ситуацию, какова она есть, и делать все от нас зависящее, в ее рамках"[1010].
Как бы ни объяснял Стайн невозможность отправить Жаботинскому конспект проекта конституции, даже подобного объяснения не существовало три месяца спустя, когда ни он, ни Вейцман не направили Жаботинскому "разумного конспекта" очередного удара, нанесенного Сэмюэлом, — письма, получившего известность как Белая книга Черчилля. Сэмюэл продолжал исповедовать идею, что если сионисты всего лишь разбавят суть сионистской цели — как, по иронии судьбы, он сам сформулировал ее 2 ноября 1919 года, — арабов можно будет убедить с ними смириться. Если же сионисты не согласятся, он, Сэмюэл, сам обеспечит это, разбавив интерпретацию Декларации Бальфура.
Он выступил с проектом заявления о политике британского правительства за подписью Черчилля. Проект сначала был представлен сионистскому исполнительному совету и арабской делегации, еще пребывавшей в Лондоне. Обе группы призывались принять его и свои действия привести в согласие с его содержанием. Откровенно рассчитанный на "умиротворение" арабов, он также разделался со страхом, терзавшим сионистов: он признавал Сионистскую организацию как "Еврейское агентство", упоминавшееся в 4-ой статье проекта мандата. Но основополагающие параграфы гласили:
"Британское правительство не предполагало и не предполагает как того, видимо, опасается арабская делегация, исчезновения или подчинения арабского населения, языка или культуры в Палестине. Условия Декларации Бальфура не подразумевают, что Палестина как единое целое должна стать еврейским национальным очагом, но что он будет образован в Палестине.
В ответ на вопрос, что подразумевается под развитием национального очага в Палестине, можно сказать, что это не присвоение еврейской национальности обитателям Палестины в целом, а дальнейшее развитие существующей еврейской общины с помощью евреев других стран мира с целью образования центра, могущего стать, основываясь на религии и расе, источником интереса и гордости.
Но, в интересах обеспечения наилучших перспектив свободного развития общины и предоставления полноценной возможности еврейскому народу раскрыться, необходимо, чтобы он осознал, что его присутствие в Палестине зиждется на праве, а не милости. В этом и заключается причина, по которой необходимо, чтобы существование Еврейского Национального очага в Палестине было гарантировано международным соглашением и формальным признанием, что оно зиждется на древней исторической связи. Это, таким образом, есть интерпретация правительства Его Величества Декларации от 1917 года; и государственный секретарь полагает, что понятая таким образом, она не содержит и не подразумевает ничего, что могло бы вызвать тревогу арабского населения Палестины или разочарование евреев"[1011]. Это и был документ, датированный 3 июня 1922 года, ожидавший Жаботинского по возвращении из Штатов вечером 17 июня. Его встретил на вокзале секретарь, попросивший немедленно отправиться в отдел сионистского исполнительного совета; там Вейцман передал ему документы.
В речи на 15-м Сионистском конгрессе в 1927 году Жаботинский вспоминает дальнейшее:
"Вейцман сообщил, что правительство требует согласия исполнительного совета на этот документ, и согласие должно быть получено на следующее утро, 18 июня. В противном случае нам грозят кардинальные и очень серьезные изменения в тексте мандата с уроном для Сионистской организации.
В то же время доктор Вейцман заверил меня, что совет принял чрезвычайно энергичные шаги, чтобы отговорить правительство от этого требования, но что ничто не подействовало и отдел колоний настаивал на своем ультиматуме: согласия на следующее утро или изменения в тексте мандата.
Таким образом, заседание совета в присутствии приглашенных членов комитета по мероприятиям, должно быть проведено той же ночью и решение принято к утру.
За шесть часов, бывших в моем распоряжении между этой информацией и заседанием комитета по мероприятиям, созванным в тот же вечер, было, естественно, невозможно ни предпринять что-либо позитивное, ни выяснить, на самом ли деле доктор Вейцман и совет сделали в мое отсутствие "все возможное" (как он настаивал), чтобы убедить британское правительство изменить их отношение. Но одно было мне ясно: чтобы Еврейское агентство осталось в наших руках, годится почти что любая жертва"[1012].
Если бы Жаботинскому удалось навести справки, он бы выяснил, что стал жертвой замысловатого "трюка". Вейцман был очень далек от "энергичных шагов" для "смягчения" или "разубеждения" и принял позицию Белой книги, как только та попала в его руки. Уже 4 июня, практически сразу по прочтении письма, он писал ободряюще сэру Альфреду Монду. Письмо, содержащее выражение политики, писал он, "возможно, не совсем то, что мы хотели, но, учитывая великие сложности обстановки, это документ удовлетворительный. Некоторых из наших экзальтированных друзей оно может огорчить, но в целом оно будет принято лояльно"[1013].
Поскольку отделу колоний тут же стало ясно, что сионисты не будут противиться новой политике, в угрозах не было нужды. Более того, если бы у Жаботинского хватило времени на размышления, он понял бы, что британское правительство, после столь долгого выжидания и затрат энергии на обеспечение утверждения мандата в его существующем проекте, не станет рисковать, вызвав новую отсрочку и ставя утверждение под удар изменениями в последнюю минуту.
Правдоподобно ли, чтобы правительство рискнуло вызвать публичную критику нового текста мандата со стороны сионистов, до сих пор агитирующих несколько правительств, включая американское, за Британию и существующий текст? Правительство настаивало на ответе как раз утром 18 июня на документ, имеющий судьбоносные последствия. (Арабы, которых также просили ответить, подали свой ответ — негативный — только спустя месяц после конференции в Наблусе.)
Оказавшись в этой ловушке и уверовав в то, что времени нет, Жаботинский, тем не менее возражал против безоговорочного согласия с Белой книгой, которое предложил Вейцман. Как он объяснял в речи на Конгрессе: "Правда, я не согласился с формой. Я настоял, чтобы наше согласие было оговорено. Формулировка, предложенная мной, заключалась в заявлении, что совет, несмотря на несогласие с духом документа, не желает преумножать осложнения, с которыми сталкивается правительство Его Величества и, следовательно, готов в своей деятельности придерживаться основных принципов этого документа. Эта формулировка была отклонена, и вместо нее было отослано безоговорочное согласие. Я проголосовал против; неправда, что я подписал ответ, но не подал в отставку, — следовательно, принял ответственность"[1014].
Он не просто воздержался от ухода в отставку. Он решил, что по существу весь совет подавлен и им манипулируют британцы. Следовательно, хоть и не соглашаясь с их реакцией, он видел уход в отставку как нелояльность по отношению к членам совета. Более того, на этой стадии ратификация мандата Лигой Наций еще не была обеспечена. Противники сионизма вели напряженную борьбу.
Как описывал это Вейцман: "Все темные типы на свете трудятся против нас. Богатые, подобострастные евреи, фанатичные еврейские мракобесы в сочетании с Ватиканом, арабскими убийцами, английскими империалистическими антисемитскими реакционерами. Короче, все собаки воют"[1015].
Деятельность антисемитов в Великобритании принесла плоды — резолюцию, принятую Палатой лордов, призывающую к отказу от Декларации Бальфура. Палата представителей, тем не менее, демонстрируя еще живучее влияние сионистов, аннулировала это решение почти единогласно в пользу мандата и просионистской политики правительства. Но в сионистских верхах по-прежнему тревожились относительно возможных позиций Франции и Италии (и та, и другая под влиянием Ватикана) на будущем заседании Лиги Наций, где предстояло обсуждение мандата.
Совет посчитал необходимым предпринять еще одно усилие в последнюю минуту повлиять на решение Италии и счел Жаботинского естественным кандидатом для этой попытки. Имея в запасе всего несколько дней, он не был особенно оптимистичен. Тем не менее, не успев оглядеться в Лондоне после долгого отсутствия, он снова пустился в путь — на этот раз в Италию. Его сопровождали Аня и Эри, радовавшиеся каникулам после долгой и одинокой зимы.
Правда, усилия в Италии были с самого начала безнадежны. Что мог сделать один человек в несколько дней, даже учитывая великое преимущество Жаботинского в культурной близости к итальянцам? Не писал ли он, что, несмотря на уникальное владение русским и глубокое проникновение в русскую литературу, Италия, а не Россия, была его культурным домом? И даже его красноречие не могло привести к мгновенной перемене общественного мнения и политики. Более того, короткий период времени, бывший в его распоряжении, стал еще короче: он потерял четыре дня в ожидании визы, у него не было рекомендательных писем, и его не осведомляли о подробном ходе относящихся к делу переговоров, шедших в то время в Лондоне между британским правительством и итальянским министром иностранных дел Карло Шанцером.