Это был голос, явно требовавший ответа.
Похожий далеко идущий эффект произвела статья "Наши бытовые явления", написанная в следующем году для "Одесских новостей", осуждающая эпидемию крещения в среде евреев — студентов высших учебных заведений[131]. Позднее ее распространили в форме брошюры в десятках тысяч экземпляров.
К этой статье Шехтман также дает комментарий:
"Возможно, только свидетели эффекта, произведенного на молодое поколение этой статьей подобно атомной бомбе, в состоянии оценить ее общественное значение.
Она неожиданно потрясла пораженческое равнодушие, пассивное согласие на этот "каждодневный феномен" со стороны еврейского общества; она драматизировала тему, сделала ее объектом страстных споров в каждой школе и каждом университете; она привела к острым конфликтам между родителями и детьми, между родственниками и друзьями; разрушила много дружб, разбила много романов. Трудно определить, в какой степени она приостановила число крещений. Но нет сомнения, что впервые внимание общественности было эффективно сконцентрировано на этом потоке, долго считавшемся слишком деликатной темой для публичного обсуждения и потому усиливавшемся беспрепятственно"[132].
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
И ВСЕ же самая захватывающая глава на этой стадии его карьеры, глава, оказавшая продолжительное, и в конечном счете революционное воздействие на жизнь еврейства в России и за ее пределами, — это кампания Жаботинского за иврит.
Его отношение к ивриту лучше всего описывает слово "роман". Он, как известно, любил языки и при своих феноменальных способностях овладел многими. Его родным языком был русский и превосходное владение им стало легендой по всей стране, в том числе, среди литературных гигантов времени. Такое знание было бы невозможно без эмоционального отождествления с русским как с языком, с которым он вырос.
Ивритом он, с другой стороны, овладевал, когда ему уже было за двадцать. Случайно ему представилась возможность выразить острое понимание разницы в его чувстве к двум этим языкам.
В своей последней книге, написанной за 6 месяцев до смерти, в феврале 1940 года, в испепеляющей атаке на советский режим он писал: "…Они хотят задушить возрождение иврита, в то время как я, знающий наизусть половину всего Пушкина, согласен обменять всю современную поэзию России на любые семь букв угловатого алфавита"[133].
Возможно, его чувство к ивриту было страстью новообращенного. Многочисленные свидетельства о ее глубине и цене, которой иврит стоил Жаботинскому, представлены уже в те годы, после его возвращения из Турции.
Иврит, выученный им подростком с Иеошуа Равницким, порядком подзабылся за время пребывания в Италии. Знание этого языка не требовалось ни для прорыва в сионистское движение в возрасте двадцати двух лет, ни даже для взлета к славе как сионистского писателя и оратора. И все же едва Жаботинский почувствовал и сформулировал свое отождествление с сионизмом как движением, стремящимся принести революционные перемены в жизнь еврейского народа и перестроить ее созвучно времени, он понял необходимость незамедлительного освоения национального языка как кардинального первого шага. Следствием этого понимания и стала просьба к Равницкому о повторном курсе сразу же по возвращении с конгресса в 1903 году.
Равницкий, поглощенный своей работой, но тронутый жаром Жаботинского, согласился немедленно, и Жаботинский стал посещать его уроки три раза в неделю. Спустя 50 лет сын Равницкого Илияу рассказывал Шехтману об удовольствии, которое получал его отец от этих уроков[134].
Очень скоро ученик, исколесивший по сионистским делам всю Россию, начал писать учителю в Одессу письма на несколько сбивчивом, но приличном иврите. Среди нескольких сохранившихся писем есть одно, в котором он извиняется, и справедливо, за ошибки. Письмо датировано августом 1904 года. И все же в том же году он сумел перевести на русский пронзительное стихотворение Бялика "Сказание о погроме", со всеми его лингвистическими изысками и жесткими метрическими требованиями.
Правда, он сумел мобилизовать самого Бялика в помощь с наиболее трудными главами, но нет сомнения, что перевод на поэтический русский целиком принадлежит Жаботинскому. Налицо поразительный факт: его чувство языка и понимание нюансов было почти безукоризненным, несмотря на рудиментарный словарный запас.
Впоследствии он все чаще пользуется в письмах ивритом. Уже в 1909 году еженедельник а-Мевассер в Турции публикует статьи Жаботинского, написанные на безукоризненном иврите, в характерном искрящемся стиле.
В год после возвращения из Турции он добивается верха совершенства во владении ивритом.
Он добавляет к своему классическому переводу на русский "Ворона" Эдгара Аллана По перевод на иврит. Он показал первую строфу Бялику, сделавшему несколько незначительных поправок. Во второй строфе поправок было меньше, а в последующих Бялик не усмотрел нужды в правке и заметил, что перевод "замечателен".
В том же 1910 году Жаботинский занялся воплощением огромнейшей литературной задачи: переводом большинства стихов Бялика на русский. При этом он тоже пользовался предложениями самого Бялика и Равницкого. Он работал быстро, но по завершении переводов петербургские издательства либо не приняли их к печати, либо, из боязни проблем со сбытом, предложили смехотворную оплату.
За публикацию в конце концов взялся Зальцман, прибывший из Одессы в нужный момент и, как всегда, инициативный и полный веры в гений Жаботинского. Публикация имела феноменальный успех. Последовало семь переизданий, и было распродано 35.000 экземпляров. Во многих еврейских домах Бялик вытеснил Пушкина и Гоголя как подарок на праздник или ко дню рождения.
Интеллигенция и молодежь, в целом не имевшие доступа к оригиналу из-за языка, были в восторге от этого нового открытия: поэзия по самому большому счету — и при этом на злобу дня. Они обнаружили, что поэзия Бялика, часто очень критически относящаяся к жизни еврейского населения, звучала любовью, надеждой и национальной гордостью. Этот перевод завоевал Бялику прочное место в русской литературе. Иврит для русской интеллигенции, считавшей его до того языком "мертвым", материализовался как полный жизни, задора и очарования.
Бялик, признавший в Жаботинском поэта, был в восторге от его перевода. Он часто говорил, что перевод Жаботинского был наилучшим из всех переводов его поэзии на иностранные языки. По единодушному мнению специалистов, перевод ни на йоту не уступал оригиналу в поэтичности[135].
Жаботинский не ограничивался переводом лишь для передачи красоты и значимости поэзии Бялика. Его место в литературе и глубочайшее влияние на еврейское национальное движение служили одной из любимых тем публичных выступлений Жаботинского в Росии, Турции и других странах, где ему приходилось выступать в течение многих лет. В том же 1910 году Жаботинский произнес свою первую речь на иврите — согласно сохранившимся свидетельствам. Обстоятельства этого были необычны: празднование в Одессе 75-летия великого мужа идишской литературы Менделя Мойхер-Сфорима. Присутствовали все, кто что-либо представлял собой в еврейской культуре.
Блестящее вступительное слово на русском языке произнес председатель-д-р Гимельфарб.
Поэт Шимон Фруг выступил на идише. Затем — также на идише, Бялик. Это вызвало удивление и замешательство. Жаботинского стали просить, чтобы он выступил на иврите. Поначалу он отказался — из уважения к многочисленным столпам ивритской литературы среди присутствовавших. Но в конце концов попросив несколько минут уединения, чтобы собраться с мыслями, он согласился. И произнес самую замечательную речь вечера — на сефардском иврите.
Сефардское произношение не было еще в обиходе в России (как и в ивритской поэзии), и Мендель, боевой старичок, был этим явно недоволен, но слушал с большим вниманием, был, видимо, тронут и по завершении поднялся и тепло пожал Жаботинскому руку[136].
К этому времени личный роман Жаботинского с ивритом прославился по всей Одессе. Единственный говорящий на иврите коллега по "Одесским новостям" Шалом Шварц рассказывает, как он и Жаботинский стали говорить на работе только на иврите, несмотря на явную неучтивость по отношению к остальным сотрудникам (двое из которых, ядовито вспоминает Шварц, были крещеными евреями)[137].
За три дня до выступления Жаботинского на вечере Мойхер-Сфорима у них с Аней родился сын. Его назвали Эри Теодором, и с самого детства Жаботинский говорил с ним только на иврите. Всю жизнь он писал сыну письма на иврите — латинским алфавитом.
* * *
На следующий год Жаботинский затеял новое предприятие, ивритское издательство "Тургемон" и привлек Бялика, Равницкого и Усышкина в совет директоров. Они выпустили "Спартак" Джованьоли в переводе Жаботинского, "Дон Кихот" в переводе Бялика и "1001 ночь" в переводе Давида
Елина. Это предприятие было лишь побочным выражением стремления Жаботинского к просвещению современников, стремления не менее сильного, чем его собственная жажда самовыражения. После вступления в сионистское движение, самоотверженного изучения национального языка и начала кампании против ассимиляции он обнаружил, что еврейское светское образование осуществлялось и контролировалось организацией, ставшей в Одессе, по существу, гнездом ассимиляции. И действительно, в предшествующие несколько лет группа еврейских националистов сплотилась с целью реформирования программ более десятка еврейских школ города. Они назвали себя Комитетом по национализму. Ведущими фигурами в нем были Ахад ха-'Ам, Бялик, Равницкий, Дизенгоф, а также Семен Дубнов, историк-несионист, призывавший к укреплению еврейского национализма в диаспоре.