Жаботинский приготовил для русских сионистов конкретные предложения: немедленно создать сеть детских садов и показательных школ с преподаванием исключительно на иврите; перевести на иврит и опубликовать популярную литературу для детей и юношества[149]; создать специальный отдел для руководства и координации этих усилий; мобилизовать существующих учителей иврита и готовить новых.
Его предложения вызвали бурю, встретили единогласную оппозицию руководства и самые разные доводы против. Известные гебраисты, как например, Йосеф Клаузнер и Гилель Златопольский вопрошали, для чего евреям стремиться в Палестину, если ивритское образование возможно в диаспоре. Они объединились с оппонентами — Ицхаком Гринбаумом, Нахманом Сыркиным и другими. Пользуясь различными аргументами, противники Жаботинского пытались доказать одно: предложение непрактично и не поддается воплощению; оно приведет к разрыву контакта с массами, говорящими на идише, к отрицательному экономическому результату: дети должны приобрести знание языка, в среде которого живут.
Жаботинский подробно ответил на все доводы. Он привел в пример быстроту и легкость, с которыми еврейские дети, приехавшие в Палестину, где основным языком был арабский, схватывали иврит для использования в любой ситуации. За пять лет до конгресса, во время первого пребывания в Турции, он посетил ненадолго (впервые) Палестину и остался под особенным впечатлением от естественной абсорбции детей, приехавших из диаспоры: учась в ивритских школах, они пользовались ивритом естественно, легко и свободно[150].
Он утверждал, что нет оснований не верить, что такой же результат может быть достигнут в русской или польской среде.
Последовала еще одна бурная сессия. При голосовании о принципе, провозглашенном Жаботинским, он выиграл — хотя и с незначительным преимуществом в числе голосов. В результате резолюция была принята в духе его требований, но сформулирована в сдержанном стиле благочестивых обещаний о "целях", "сотрудничестве" и "помощи" в достижении практических задач, представленных Жаботинским. Механизм их воплощения в жизнь создан не был, и по сути русская сионистская организация так их и не осуществила.
Вряд ли Жаботинского удивил результат. В своей ретроспективной статье "Говорит моя пишущая машинка", уже цитированной выше, он пишет о Венской конференции: "Время — 1913-й год, место действия — Вена, собрание — конференция русских делегатов-сионистов на Одиннадцатом Всемирном конгрессе сионистов. Ты выступаешь со своей позицией и предложением, что иврит должен быть введен как язык преподавания во всех еврейских школах России, как и в Палестине. Твоя публика не состоит из ассимиляторов, Боже упаси! Это конференция таких же, как ты, сионистов, и, тем не менее, помнишь ли ты реакцию на выдвинутую тобой резолюцию? 'Чепуха! — несется от делегатов. — Ребячество! Писака! Зачем ты вмешиваешься в педагогические вопросы?" Снова ты чувствуешь, что не только они не согласны с тобой (как они могут не согласиться с этим предложением?), но ты — помеха, ты вызываешь гнев, и снова тебя слегка ненавидят… всего лишь слегка. Но на этот раз исходит это от твоих собственных соратников и, как следствие, горше в десять раз".
Спустя год-два он снова возвращается к горьким воспоминаниям об этой конференции: "Трудно поверить и невозможно постичь, что я столкнулся с насмешкой на Сионистской конференции… Я ушел с этой конференции, как пасынок, покидающий дом, который всегда считал своим и где неожиданно ощутил себя чужим"[151].
Но это не было завершением драмы. Одинокая битва целиком отдававшегося ей в своих выступлениях и статьях человека, день за днем сносившего насмешки, даже враждебность руководства общины, а иногда и друзей, битва, сделавшая его, в конце концов, казалось бы, глубоко разочарованным человеком, не была проиграна. Почва, возделанная им в свое время, принесла плоды. 15 лет спустя Жаботинский держал вступительное слово на двух конференциях: в Варшаве и в Данциге, в организации "Тарбут" ("Культура"). "Ха-Олам", ивритское издание Всемирной организации сионистов, политически враждебное Жаботинскому, так описало эти события: "Речь Жаботинского по содержанию и форме произвела незабываемое впечатление. Великий оратор, герой дела возрождения земли Израиля предстал здесь героем возрождения и очищения языка и культуры. По окончании его выступления зал встал, долго аплодировал и самопроизвольно запел "а-Тикву"[152].
На этих конференциях был представлен отчет о деятельности организации "Тарбут": Жаботинский смог объявить, что более 2000 педагогов преподавали все предметы на иврите около 100 тысячам детей в Восточной Европе.
В предшествующие годы объединение "Тарбут" организовало сеть полностью ивритских школ, а также восемь образовательных колледжей, выпускавших 160–180 педагогов ежегодно.
На снимке некоторых из ведущих участников конференции "Тарбут" рядом с Жаботинским стоит сияющий Ицхак Гринбаум, бывший его энергичным оппонентом на конференции в Вене пятнадцать лет назад.
В своих выступлениях Жаботинский лишь вскользь упомянул эту конференцию: "Пятнадцать лет назад на конференции русских сионистов раздавались голоса: не строй воздушные замки!" И совсем не было упоминания о том, что он отмечал великую, историческую, поистине единственную в своем роде личную победу[153].
Насколько это было для него важно, можно судить по его высказыванию сыну Эри: "Обычно восхваляют период Еврейского легиона, но я убежден, что наиболее важным делом, из осуществленных мной, была борьба за иврит"[154].
Бесчисленные выпускники школ "Тарбута", прибывая впоследствии в землю Израиля, превосходно владея ивритом, становились без промедления гражданскими служащими и педагогами.
На международном митинге в Лондоне, спустя год после смерти Жаботинского, доктор С. Давидович произнес речь от имени организации "Тарбут":
"Все ивритские школы и организации диаспоры, — сказал он, — должны за свое существование быть благодарны Жаботинскому. Имя Жаботинского всегда будет живо в истории возрождения иврита".
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ЧУВСТВО отчужденности, охватившее Жаботинского летом 1913 года в Вене, не было для него новым. Уже несколько лет на него волнами накатывали беспокойство и ощущение безнадежности. Сознательно уйдя с вершины достижений и успехов в русской литературе и посвятив себя и свой талант служению еврейскому народу, он обнаружил засушливость и бесплодность окружения. Российскую сионистскую организацию пронизывал дух отвлеченного теоретизирования. Характерным примером может быть отношение к движению за ивритские школы. Когда Жаботинский, не попавший на киевскую конференцию, прислал обращение с призывом принять единственное решение — организовать ивритские школы, — оно так и не было оглашено: Менахем Усышкин, бывший его адресатом, при чтении опустил это ключевое предложение. Усышкин, по собственному признанию, счел "предложение непрактичным". В самой Палестине сионизм был активным, созидательным насколько возможно, в России же казалось, "будто и не существовало других задач, кроме выработки формулировок и отношений по каждому важному вопросу и ничего более".
В статье о еврейском национальном движении, написанной им по предложению издателя газеты "Русская мысль" Петра Струве он упоминает "эту странную болезнь: много размышлений и парализованные руки". "В то время, — писал Жаботинский, — была опубликована важная работа по национальным движениям среди народов России под редакцией Кастелянского, и я отметил характерный факт: в главе об эстонском движении было указано, сколько открыто этнических школ; в главе же о евреях, написанной Дубновым, обсуждались восемь еврейских политических партий. Программа для меня ничего не значит, если нет действия. Действие независимо от успеха — неудача — тоже шаг вперед".
Этим глубоким чувством неудовлетворенности объясняется его неучастие в Десятом сионистском конгрессе в 1911 году и отчуждение даже от "Рассвета". К этому времени он, по-видимому, начал понимать, какая судьба ему уготована. После смерти Жаботинского один из самых его ярых оппонентов в Штатах, Абрам Гольдберг, назвал его "орлом в клетке". Осенью 1912 года, в самый пик его кампании за иврит, в Санкт-Петербург приехал Шехтман. Описывая свою стычку с сионистским движением, Жаботинский "с вызовом настаивал, что его единственное "преступление" заключается в том, что он выдвигает свои "сумасшедшие идеи" всего лишь за пять минут до того, как все прозревают".
Впрочем, Венский же конгресс и вывел его из состояния отчаяние. Конгресс принял решение об основании в Иерусалиме Еврейского университета. Это решение предоставило ему новое, наиболее близкое его натуре поле деятельности. По прошествии времени оно же привело его к конфликту с Хаимом Вейцманом.
Хотя сама суть конфликта с началом Первой мировой войны отошла на второй план, в нем содержались элементы и признаки, предопределившие взаимоотношения, впоследствии сложившиеся между ними, доминировавшие на сионистской арене много лет и длившиеся до конца жизни Жаботинского и после его кончины.
Мысль о создании Еврейского университета в Иерусалиме витала в сионистских кругах много лет. Вейцман был ее главным защитником с 1901 года. Он убеждал конгресс в том, что такой университет остро необходим и как учебное заведение для евреев, которым недоступны университеты из-за антисемитских правил, и как мера по предотвращению ассимиляции. Предложение было утверждено (без особого энтузиазма), но развития не получило. С приближением Одиннадцатого конгресса Вейцман решил, что созрели условия для возобновления усилий. Время не облегчило, а скорее усугубило тяжелое положение еврейской молодежи в России. Еврею было практически невозможно поступить в университет, что вызвало эпидемию крещения среди еврейской молодежи. Жаботинский писал об этом в своей уничижительной статье "Я не верю" в 1910 году