и… с невероятным числом жертв и с тысячными затратами — прямыми, косвенными и побочными, — что для отчета не хватит номерных знаков"[179].
Этот удивительно точный прогноз, оказавшийся выдающейся характеристикой начавшейся войны, был опубликован почти за три года до того, в статье "Гороскоп" 1 января 1912 года.
Тем не менее реально разразившаяся война оказалась для него сюрпризом. "Несмотря на убийство, — пишет он в автобиографии, — я не уверен, что предвидел в то лето, что пробил час"[180].
Он был не одинок. Война застигла врасплох большую часть граждан; некоторые вплоть до последнего момента планировали летние отпуска.
В Санкт-Петербурге Жаботинский проанализировал свои ощущения и решил, что по отношению к Антанте он был нейтрален. Но не по отношению к России.
"С первой же минуты я надеялся и молился всей душой о поражении России. Если бы в те дни исход войны зависел от меня, я порешил бы на скором мире на Западе, без победителей и побежденных, но сначала — на поражении России"[181].
Он защищал свою отважную позицию в оживленных дискуссиях с друзьями, включая молодых сионистов, в пылу военного угара присоединившихся к коленопреклоненным толпам перед царским дворцом. В доме одного из друзей он встретился с журналистом, оспорившим его мнение и провокационно предложившим Жаботинскому написать статью на эту тему. Предложение было чревато, даже если бы Россия являлась страной демократической; в царской же России автор такой статьи мог и в Сибири оказаться. Жаботинский статью написал. Он сформулировал свое мнение осторожно; но сущность его оставалась ясна.
"Я писал, — вспоминает он, — что все надежды на реформы режима будут полностью разбиты, если бы "мы" выиграли войну; и тем, кто желал победы, следовало понимать, что это означало бы крушение всех прогрессивных надежд"[182]. Статья была опубликована, и, вспоминает он презрительно, "цензор, ответственный за прессу, даже не попрекнул" газету.
Ему казалось ясным и другое: война не могла продлиться дольше 6 месяцев. Таким было господствующее мнение высших кругов во всех воюющих странах. "Домой к Рождеству," — полагали британские солдаты. В Германии офицеры штаба считали, что войдут в Париж за несколько недель; то же самое, но относительно Берлина, говорили во Франции. В России также ожидался скорый поход на Берлин[183].
Единственное, что Жаботинскому предсказать было несложно, так это собственное будущее. В тридцать четыре года и при его близорукости, в армию его, разумеется, не могли призвать. Неясным было, как он будет зарабатывать на жизнь в предполагаемое полугодие войны. Два года назад он отказался регулярно писать для газет: "поскольку я потерял интерес ко всем почти темам, представляющим интерес для издателя и читателей"[184].
"Два года я зарабатывал на жизнь лекциями — серьезная база с широким размахом в стране с шестью миллионами евреев… Но эта база была сметена в неразберихе мировой катастрофы — так, по крайней мере, казалось".
Мысль о поездке на Запад не приходила ему в голову, пока старинный друг Ицхак Гольдберг, проездом из Одессы в Санкт-Петербурге, не заскочил его проведать и не упомянул по ходу разговора, что ищет кого-нибудь для поездки в Голландию по его делам. "Ты послал бы меня?" — спросил Жаботинский. Гольдберг согласился. И только тогда, по-видимому, Жаботинский вспомнил, что у него есть профессия и национальная репутация. На следующий день он отправился в Москву и пришел в редакцию "Русских ведомостей" — одной из самых элитарных среди российских газет.
"Храм прогрессивных традиций, верховный суд по определению добра и зла. Нет теперь нигде в мире таких газет; хотя до войны, может быть, "Манчестер Гардиан" в Англии удостоился похожего медального отличия.
Почему я отправился именно туда, не знаю. Я не был практически ни с кем в редакции знаком… Но они встретили меня очень сердечно и согласились на мое предложение — стать их специальным корреспондентом на Западном фронте и в его окрестностях.
"На какой срок?" — спросил я.
"Пока вы не вернетесь…"
Такой стиль ведения дел обычно называли русской широтой, стиль, часто более доходный в практическом смысле, чем любые точные расчеты. Мое жалованье было определено в таком же широком духе"[185].
Ни Жаботинский, ни "Русские ведомости" не пожалели о сделке. "Можно без преувеличения сказать, что борьбу за Еврейский легион целиком, или почти что целиком, я вел "за счет" этой московской газеты". Что касается миссии для г-на Гольдберга — "Не помню, в чем она состояла, и не уверен, что выполнил ее хорошо, но убежден, что и он, теперь на вечном покое, не жалеет, что вдохновил меня на это путешествие".
Он отправился тотчас, даже не заехал Одессу для прощания с мамой, сестрой и ее сыном. Аня, остававшаяся в Санкт-Петербурге с трехлетним сыном Эри, "сказала мне, как говорила всегда и сказала бы теперь: все будет в порядке — о нас не волнуйся. Следи за собой…"[186]. Его первой остановкой была Швеция, и увиденное его сразило. Повсюду на этом островке мира и нейтралитета он обнаруживал военный угар.
Это омрачило его представление о Скандинавии, характерное для всего его поколения. "С начала века доминирующая в литературе и драме мода пичкала нас продуктом Скандинавии… Христиания (теперь переименованная в Осло), Стокгольм и Копенгаген — их обязанностью было снабжать нас книгами и пьесами для сцены, и не более".
Теперь же в Стокгольме, еще до каких-либо бесед, он увидел в витрине книжного магазина и купил книжку, которую прочел тут же, и которая описывала войну на море между Россией и Швецией, со Швецией в роли победителя.
Он тут же нанес визит редактору наиболее популярной газеты, чтобы понять, что происходит.
"Он раскрыл мне тайны… злостных русских планов, о коих нам не было ничего известно в Петербурге — ни мне, ни моим коллегам в крупных газетах. Здесь же, в Скандинавии, заверил он меня, каждый до последнего младенца, знал, что России нужен незамерзающий зимний порт, и поскольку Англия никогда не допустит завоевания Константинополя на юге, в России давно зарятся на западное побережье Скандинавии. Их цель — норвежский порт Берген… Россия выжидает подходящего момента, чтобы напасть на своих северных соседей. Здесь, в Швеции, об этом известно, вот они и готовятся, и строят планы…
Я пытался убедить его, что все это сказки, что ни один чиновник в Петербурге, ни один посыльный в министерстве иностранных дел или щенок-репортер в подметном газетном листке не предается таким мечтаниям… Напрасны были мои старания. В конце концов, это было так ясно: Берген был близок, Швеция и Норвегия слабы и… короче, его доводы напомнили мне знаменитое идишистское упражнение в логике: "И разве это не серебряные ложки? И разве нет у тебя двух рук? И разве не вор ты от рождения?"[187]
Столь же убежденным в видах России на Скандинавию оказался известный путешественник Свен Хейдин, и Жаботинский потерпел такое же поражение, пытаясь его разубедить. Более того, все придерживались мнения, что Швеция не спасует. Она будет воевать с Россией.
В Норвегии царил тот же дух. Первое сообщение Жаботинского в "Русские ведомости", несомненно, произвело впечатление юмористического фельетона[188].
Но это было не все. В Португалии, которая из года в год была ареной революций и контрреволюций, тоже царили навязчивые мечты о войне и об участии в ней хоть каким-то образом. Здесь, правда, пораженного Жаботинского успокоил лиссабонский газетчик, к которому он обратился за разъяснениями. "Правительство не пойдет на поводу этих мечтаний, — сказал тот. — Тоска по героическим свершениям естественна для потомков Васко да Гамы".
Наивные выражения этой мегаломании можно здесь найти повсеместно. Каждый здесь — обладатель трех-четырех имен, и это в дополнение к двойной фамилии (отцовской и материнской).
Уличные номера даются не по номеру дома, а по числу окон, а основная монета — 1000 реев. Поэтому не будь озадачен счетом от своей прачки: Марии-Эмилии-Катерины Магали-Энз-ди-Фонсека, № 472-474-476 такой-то улицы, сумма счета 4, 850 реев".
Еще более удивление Жаботинского возросло в Италии. Он остановился в Каллиари в Сардинии навестить друга римских студенческих лет Эмануэля Силлу, ставшего профессором экономики. Силла был убежден в том, что итальянский народ стремится принять участие в войне. Более того, несмотря на многолетний контакт с Австрией и Германией, она должна сражаться на стороне союзников.
Он не мог отразить аргументов Жаботинского в пользу итальянского нейтралитета. Он просто не знал, почему, — но итальянский народ стремился к войне. Жаботинский, отправившийся затем в Рим и повидавший еще некоторых из старых друзей, убедился, что Силла прав.
Он пришел к заключению, что движущей силой являлся всеохватывающий и иррациональный порыв воинственности, — и такой же порыв два года спустя вызвал решение Соединенных Штатов вступить в войну. Впоследствии Жаботинский пришел к выводу, что в анекдоте об ирландце, который во время визита за границу набрел на уличную драку и немедленно поинтересовался: "Это их личное дело или любой может присоединиться?" — была политическая мудрость.
Жаботинский ненадолго остановился в Англии и Голландии, но, только добравшись до Бельгии, а затем до Франции, он мог дать отчет о собственно военных действиях.
Он писал репортажи о немецких налетах на Остенде и Антверпен как очевидец. Он написал статью о разрушении половины города Малин, центра производства бельгийских кружев. Спустя 22 года Жаботинский вспоминал эпизод, связанный с этой статьей. В письме от 1936 года к бельгийскому премьеру Ван Зиланду он рассказывает, как 27 сентября 1914 года, когда бельгийская армия отступала из Брюсселя, Шербека и Малина, чтобы стянуть силы за Шнельдс, "русский журналист находился в бомбардируемом почтовом здании в Малине.