Таким образом, убежденный, что мирная конференция признает еврейские права в Палестине независимо от того, кто выиграет войну, и что турки, которым, как он писал, "принадлежит Палестина", отнесутся благосклонно к сионистскому строительству, он пришел к заключению: еврейское участие в войне не нужно и даже вредно — турки могут отыграться на еврейской общине в Палестине.
Враждебное отношение к идее легиона было характерным для большинства в существовавшей лейбористской сионистской организации "Поалей-Цион", состоявшей в основном из российских иммигрантов (многие были и против вступления в войну Америки)[226].
Более того, сионистская организация Америки не только объявила нейтралитет, но и, через свой орган "Маккавей" (ноябрь-декабрь 1914 года) — оправдывала вступление Турции в войну, а позднее (февраль 1915-го) даже находила оправдание высылке Турцией евреев нетурецкого подданства из Палестины[227].
Рутенберг был, по всей видимости, настолько ошеломлен этим фронтом оппозиции, что впал в бездействие. В 1917 году он вернулся в Россию и стал членом революционного правительства Керенского; впоследствии он прибыл в Палестину и внес свой блестящий вклад в дело ее электрификации. В течение еще двух лет — пока Жаботинский не добился успеха в Англии — организованной деятельности за Еврейский легион в Штатах не было.
Жаботинский прибыл в Париж в начале апреля и охарактеризовал результаты как "очередную неудачу". Поскольку его замыслом было заинтересовать в легионе французское правительство, такой комментарий был оправдан. Но из Парижа он уехал, тем не менее, с несколькими немаловажными приобретениями в целях задуманной им кампании. Он познакомился с Густавом Эрве, завоевавшим известность как радикальный идеалист-пацифист, но, несмотря на это, с самого начала войны ставшим столпом воюющей Франции. Он был проверенным другом сионизма и сразу же оценил потенциальную важность идеи Жаботинского.
Именно он представил Жаботинского министру иностранных дел Теофилю Делькассэ.
"Наша беседа, — пишет Жаботинский, — впервые раскрыла мне секрет, подтвердившийся последующими наблюдениями: в рядах счастливцев-наций, имеющих свои государства, совсем необязательно быть гением, чтобы пробиться в верхушку важных государственных мужей. С нами, в сионистском движении, дело обстоит куда сложнее.
Помимо того, Делькассэ принадлежит к старой "классической" дипломатической школе, которая может играть в "секреты", и чья идея о поведении государственных мужей выражена знаменитой эпиграммой Та-лейрана: "речь — наилучшее средство для сокрытия мысли". Делькассэ заявил, что не верит, будто право на Палестину прочие державы уступят Франции. Жаботинский заметил, что после войны весьма вероятно создание объединения держав, правящих Палестиной, и Франция, естественно, будет одной из них. В этом случае, спрашивал он, будет ли французское влияние благоприятно для сионизма?
"На что Делькассэ капризно ответил:
— Разве Франция недостаточно доказала свою симпатию к израэлитам? Разве наша великая революция не провозгласила равенство?..
— За все это, господин министр, мы искренне и навечно благодарны, — сказал я, — но я приехал из России и Украины, где 6 миллионов евреев преследует одна мысль — что будет с Палестиной? (надеюсь, Всевышний простит мне эти 6 миллионов, преследуемых одной мыслью!).
Делькассэ отреагировал сменой темы разговора; и когда Эрве рискнул упомянуть, что еврейское подразделение сформировано в Египте, он перебил:
— Так-то я и слышал, но для Галлиполи!
Эрве настойчиво продолжал.
— Это верно, — сказал он, — но сионисты хотели организовать новое подразделение для Палестины, и они будут счастливы, если такое подразделение могло бы присоединиться к французской армии".
Жаботинский поспешил добавить предупредительную фразу: "Если французское правительство симпатизирует сионизму".
Много позже, после создания легиона и рождения Декларации Бальфура, Делькассэ признался Полю Комбону, французскому министру в Лондоне, что сожалеет о своей позиции в том разговоре.
Жаботинский, хоть и был глубоко разочарован, прояснил для себя позицию французского правительства. Он послал в Лондон отчет с двумя выводами:
а) Франция уже сознает, что ей не удастся аннексировать Палестину;
б) правительство не заинтересовано в сионизме[228].
Свой рапорт он адресовал Вейцману. Его свиданию с Делькассэ предшествовала длинная беседа с Вейцманом в Париже, и тот рассказал ему о первых шагах своей дипломатической деятельности в Лондоне и о том, что некоторые представители официальных кругов Великобритании стали восприимчивы к идее послевоенного еврейского возрождения в Палестине под британским покровительством.
Как раз к моменту приезда Жаботинского в Париж Вейцману нужно было срочно установить: насколько Франция заинтересована и заинтересована ли вообще участвовать в будущем Палестины. Те, кто в британском правительстве выразил такую заинтересованность, опасались, что односторонние действия Великобритании вызовут раздражение Франции: Сирия вообще и христианские святые места в частности традиционно рассматривались как сфера французского влияния.
Ответ Делькассэ Жаботинскому, не оставляя сомнений в официальном равнодушии Франции, определил, что впредь основные усилия сионистов будут сконцентрированы в Британии. Вейцман вернулся в Лондон и нетерпеливо ждал депешу Жаботинского[229].
Разговор с Вейцманом обрадовал Жаботинского, поскольку Вейцман приветствовал идею легиона. Более того, он обещал помощь, и, пишет Жаботинский, пришло время, когда он сдержал свое обещание.
В Париже Жаботинский также получил дружеское еврейское напутствие — от барона Эдмона де Ротшильда. Когда Жаботинский рассказал ему о создании Корпуса погонщиков мулов, он был восхищен и уговаривал Жаботинского не сдаваться.
— Добейся, чтобы это превратилось в настоящий легион, когда придет время военных действий в Палестине! — сказал он.
"И хотя, — пишет Жаботинский, — в глубине души прозвучал вопрос: почему я, почему не ты? Тебе наверняка это легче, — я был благодарен за его доброе напутствие".
Он познакомился и с сыном Ротшильда Джеймсом, сержантом во французской армии, который был госпитализирован с раной, полученной на фронте.
Джеймс расспрашивал Жаботинского о легионе, "наполовину соглашаясь, наполовину иронично". Позднее в Англии он помог Жаботинскому своими связями, впоследствии сам вступил в еврейское подразделение и проводил вербовку для этого подразделения в Палестине. Жаботинский, разумеется, не знал, что Джеймс Ротшильд уже продемонстрировал свое политическое мышление несколько месяцев назад в беседе с Вейцманом о стиле, в котором следовало подойти к обсуждению вопроса о послевоенной Палестине с британскими государственными деятелями. Он призвал Вейцмана быть откровенным в выражении требования еврейского государства в Палестине и не ограничиваться идеей организации еврейских поселений. Он подчеркивал, что требования сионистов должны быть подкреплены не только гуманитарными соображениями, но и доводом, что это в интересах Великобритании[230].
Но наиболее ценным достижением в Париже Жаботинский считал визитную карточку Шарля Сеньебоса, знаменитого историка.
На обороте Сеньебос набросал записку своему другу Уикхэму Стиду, редактору иностранного отдела в лондонской "Таймс".
"Много нашел я потом людей, которые помогли мне в моей работе, но из всех талисманов эта записка оказалась сильнейшим, — вероятно, потому, что открыла мне доступ не просто к влиятельному человеку, а к журналисту. Я писал уже о том, что держусь очень высокого мнения о своем ремесле и о значении людей, принадлежащих к этому цеху. Может быть, и стыдно признаться, но я всегда считал, что журналисты есть, будут и должны быть правящей кастой мира… Но еще много прошло времени, прежде чем удалось мне использовать ту карточку; а пока — Париж был провалом"[231].
Из Парижа он отбыл в Лондон; и он подводит итог своей лондонской главе: "снова неудача". Сопоставление дат раскрывает, что Жаботинский провел в Англии в общей сложности не больше месяца. Он прибыл в Лондон не ранее 17 апреля. Вейцман описывает их встречу в Манчестере 18-го, где Жаботинский передал ему детали беседы с Делькассэ. Вейцман писал в тот день письма матери, в Россию, и Жаботинский, как и Соколов и Членов, приехавший с ним в Манчестер, послал свои приветствия[232]. Через месяц, 21 мая, Жаботинский уже пребывал в Бергене, в Норвегии.
Резкая оценка поездки как "неудачи" была, конечно, преувеличением. Абсолютный чужак в Англии, к тому же безвестный иностранец, без организации, с очень малочисленными друзьями, и не мог всего за месяц усилий добиться революционного переворота в отношении к войне Великобритании. Военная верхушка, во главе которой восседал облеченный авторитетом и напористый лорд Китченер, министр обороны и военный идол британцев, с ожесточением сопротивлялась идее серьезного наступления на Восток. Более того, лорд Китченер решительно возражал против формирования "особых подразделений".
Ощущение неудачи, пронизывающее этот период в книге Жаботинского, объясняется еще и тем, что тогда преобладало ожидание быстрого завершения той войны, следовательно, успех должен быть завоеван быстро или потерян бесповоротно.
Максимум, чего Жаботинский смог достичь в этих условиях, заключался в составлении представления об обстановке в Великобритании и об объеме поставленной им задачи.
Действительно, в той же главе он формулирует несомненные