Что же касается газеты, то и здесь ему был оказан самый сердечный прием в Санкт-Петербурге: "К чему вам возвращаться на Запад?"
Жаботинский утверждает, что, если бы кто-нибудь из тех, кого он любил больше всего на свете, — мать, сестра или жена, страдавшие вдвойне и от его отсутствия, и от враждебной, иногда жестокой атмосферы вокруг его имени, — поддались отчаянию и попросили его остаться, он бы "осел в Москве писать фельетоны на объемистом жалованье"[253].
Ничего подобного не произошло. Не только мать поддержала продолжение борьбы, но и сестра заявила: "Они еще придут целовать твои руки", а жена повторила: "Поезжай и не беспокойся. Все образуется".
И таким образом, его ответ Мануйлову был коротким: "Легион".
"Ну, что ж, — сказал редактор, — с Богом!"[254]. И в последующие два года, пока газету не запретили большевики, "Русские ведомости" давали ему возможность жить в Лондоне, поддерживали его семью в Санкт-Петербурге и способствовали его свободе действий. Россию он больше не увидел.
* * *
Враждебность, с которой он столкнулся в России, была лишь предвестником кампании, которую сионистское руководство начало активно проводить в жизнь против замысла о легионе. Уже в Копенгагене, по дороге в Англию, он ощутил ее безжалостность. Гроссман встретил его горькими вестями. Сионистская группа Копенгагена разослала по всем сионистским объединениям циркуляр, содержавший требование бороться с идеей легиона и бойкотировать ее защитников.
"В результате нашлось уже несколько студенческих групп, кажется, в Швейцарии, которые, сидя дома, приняли героические резолюции против легиона. Новых сторонников не прибывало — кроме одного: где-то в Гааге откликнулся неизвестный молодой человек по имени Яков Ландау. Он проектировал устроить агентство для пропаганды антитурецкой ориентации и легионизма через общую печать и сам уже начал помещать в этом духе заметки в голландских газетах, за что местные сионисты, с г-ном Нехемией Де Лимэ во главе, исключили его из организации. Молодой человек, однако, не испугался и продолжал свое дело, — а в то время голландская печать, именно потому, что была нейтральна, имела довольно широкий круг влияния"[255].
Гроссман опубликовал интервью с Жаботинским на тему легиона в своей ежедневной газете "Ди Идише Фолькцейтунг". Правление сионистского отдела в Копенгагене убедило его финансовых покровителей наказать его прекращением материальной поддержки. Ему пришлось прекратить выпуск газеты. Организация сионистов призвала еврейскую прессу мира не публиковать это интервью.
В откровенном открытом письме к редактору Жаботинский вспоминает свои ранние трудности с сионистским истеблишментом: "Я знаком с этой системой. Она не нова. Пять лет назад, когда я начал обсуждать польскую ненависть, они так же заткнули мне рот. Я вынужден был заползти в угол "Одесских новостей" с моими взглядами, которые они считали опасной ересью, могущей, не дай Бог, обидеть наших добрых друзей — поляков. Всем известно, чем это кончилось.
Теперь они хотят продемонстрировать такую же мудрость "государственных мужей". Опять у нас добрый приятель — турок, только что продемонстрировавший свое расположение к нам в Палестине".
Жаботинский и Гроссман решили создать собственную газету. Так родилась "Ди Трибун", идишистский орган, выходивший два раза в месяц и редактируемый Гроссманом. Первый номер вышел 15 октября 1915 года, и в нем Жаботинский сумел впервые опротестовать методы, используемые организацией сионистов для борьбы с нонконформистами. Гроссман опубликовал открытое письмо Жаботинского в своей газете "Ди Идише Фолькцейтунг".
К счастью для двадцатисемилетнего Гроссмана, он не зависел от "Фольксцайтунг", чтобы выжить; он зарабатывал на жизнь, печатаясь как иностранный корреспондент. Жаботинский вскоре обнаружил, что Гроссман даже покрывал расходы на "Ди Трибун" из собственного кармана.
"Ди Трибун" выходила дважды в месяц на протяжении года (с октября 1915 до августа 1916-го). Она циркулировала среди немалочисленных общин, говорящих на идиш, в нейтральных странах и странах союзников — за исключением Великобритании. После первого номера этот единственный откровенно пробританский еврейский орган за пределами самой Англии был запрещен английской цензурой: он содержал нападки на русский антисемитизм.
Это ограничило эффект работы Жаботинского с еврейской общиной в Англии, где он возлагал надежды на "Ди Трибун" как источник информации, фокус поддержки и организующую силу.
Тем не менее, "Ди Трибун" стала подробным отражением мышления Жаботинского и некоторых из ценностей, которыми он руководствовался в течение всей своей общественной жизни.
Его первые статьи не были посвящены легиону. Они охватывали весь диапазон текущих проблем, но тема легиона неизменно присутствовала в самой их сути.
Как и до войны, он ощутил необходимость серьезной критики сионистского руководства, почти полный паралич которого стал ощутимо опасным для будущего еврейства. Лидеры движения не распространяли информацию о задачах и целях сионизма, не устанавливали политические контакты ни в России, ни во Франции или Италии в кругах, могущих, по всем показателям, повлиять на события по окончании войны.
Ему самому, когда он посещал эти страны, доводилось беседовать с политическими деятелями и журналистами, формирующими общественное мнение через прессу, — и он столкнулся с глубоким невежеством. "Когда мы упоминаем сионизм, — писал он, — на нас смотрят с недоумением. Нас записали в категорию Армии спасения, эсперантистов или вегетарианцев".
Единственным исключением была Англия. Одинокий боец — Вейцман — в Манчестере готовил почву во влиятельных кругах. Жаботинский сформулировал три конкретных, умеренных предложения для реформ: формирование коалиционного руководства, включающего оппозицию, учреждение дипломатических представительств во Франции и Италии и публикация "бело-голубой" книги по сионизму на французском. При существовавшем положении вещей эти предложения отнюдь не были из ряда вон выходящими. Тем не менее они вызвали бурю гневного сопротивления со стороны "властей предержащих" в сионизме и в поддерживающей их прессе[256].
Когда он развил эту тему в письме в лондонском 'Еврейском обозревателе", реакцией стало гробовое молчание[257].
"Оппозиция", которую подразумевал Жаботинский, относилась в принципе к приверженцам герцлевского "политического сионизма", в противовес представителям "практического".
В другой статье, "Назад к Хартии", он анализирует сущность этого различия.
"Практические" сионисты утверждали, что каждодневная работа по возрождению сама по себе является политической и что никакая иная политическая активность не нужна и невозможна: политические требования станут возможными только тогда, когда в Палестине сформируется еврейское большинство.
Жаботинский писал: "Если мы должны стать в Палестине большинством прежде, чем предъявятся политические требования, то сионизм — утопия. Мы никогда не станем в Палестине большинством, если не приобретем степень политической силы…
Для заселения территории необходим ряд условий, а они не могут быть созданы без помощи политической силы.
Нужны соответствующие законы, адекватные экономические возможности, власти кооперирующие, а не препятствующие. Все это может быть обретено только через Хартию[258].
Хартия будет носить разнообразные формы, не обязательно ту, которую предложил турецкому султану Герцль"[259]. Именно этой хартии добивался Вейцман, некогда практический сионист, обращенный волею событий (работой в Англии) в последователя Герцля.
Более актуальной и значительной была критика Жаботинского относительно неспособности сионистского движения отреагировать на турецкие репрессии в Палестине. Это было наиболее серьёзным из обвинений по поводу бездействия; оправданием руководству служило то, что организация сионистов придерживалась нейтралитета в войне.
Жаботинский выразил понимание официальной позиции нейтралитета к союзникам и странам оси. "Но сионизм, — писал он, — не может и не должен быть нейтральным в войне между турецким правительством и еврейским созиданием в Палестине".
Пока он следил за развитием отношения турок к сионистскому начинанию, события приобрели драматическую окраску.
С момента притока иммигрантов в Палестину из Восточной Европы в 1882 году евреи пытались снискать дружественное отношение турок к развитию их присутствия в Палестине — и всегда в пределах турецкого суверенитета. Протурецкие симпатии евреев были повсеместны, со времен испанской инквизиции, когда еврейские беженцы были приняты ими с таким гостеприимством в начале 16-го века.
Жаботинский сам разделял эти чувства. Он вспоминал свой протест против публикации в 1909 году книги Якуба Канна, поскольку она нарушала строгую официальную позицию сионистов об уважении турецкого суверенитета, свой неприятный конфликт в этом с Вольфсоном и свой, по существу, уход с поста в Константинополе именно из соображений лояльности к этой политике уважения.
Сионистов (и его в том числе) обнадеживала протекционистская политика турецких властей по отношению к еврейской общине, включая развитие ивритских культурных учреждений, банков и независимой экономики. Так как сионистская культурная деятельность по определению шла вразрез с политикой оттоманизации младотурок, сионисты радовались, что младотурки не предпринимали ничего для ее прекращения или подавления.
После отъезда Жаботинского из Турции Виктор Якобсон оптимистично продолжал культивировать отношения с турецкими политическими деятелями. Никто, по мнению Жаботинского, не мог стать лучшим послом. Он был искренним другом Турции, всегда ее восхвалял и, более того, наладил дружеские контакты с некоторыми из наиболее влиятельных людей в правительстве.